Горькая зелень
На стоянке пусто. Он оглядывается, пытаясь распознать свою машину. Черт возьми, видимо, он перепутал вход, пилить ему теперь до другого конца. Пальцы сжимают в руке ключи. И он смело шагает вперед. Желая поскорее очутиться в салоне автомобиля, потому что стало уж как-то зябко. Он слышит чужие шаги. За ним идут двое, он это знает. Впрочем, вполне возможно, что не за ним, а куда-то к другой машине, но тишина заполнена лишь шагами, настораживает. Ему нужно идти быстрее. Он начинает паниковать, потому что люди сзади ускоряют свой шаг вместе с ним. Ключи больно впиваются в кожу. А страх начинает паразитировать, расползаясь по телу. Он срывается на бег. Толкается ногами рывок за рывком. Кроссовки громко стучат об асфальт. Он должен убежать. Должен. Обязан. Только ноги подводят его желания. Запинаются прямо перед машиной. А он падает, обскребая ладони. Его хватают. Руки такие цепкие и сильные. Вылитые из стали. Остается только вопить. Беспомощно вопить, пока не заткнули. — Помогите! Кто-нибудь, пожалуйста! Кто-нибудь! Умоляю! Его тащат. Сначала прямо коленями по асфальту. Затем рывком поднимают и перехватывают вокруг пояса. — Помогите кто-нибудь! — он пытается кричать, но голос пропал. Ему некого звать на помощь. Некого. Он знает, что они сделают с ним. От этого еще страшнее. Он помнит мокрую вонючую тряпку у носа. Как же истошно это заставляет его надрываться. Как же отчаянно его заставляет кричать осознание, что никто не придет. Никто и никогда не остановит все это. Как бы он ни просил. Как бы он не умолял. И это только начало. — Пожалуйста! Пожалуйста!~~~
Кошмар заканчивается после порции успокоительного и холодной воды. До этого, кажется, мои вопли разносятся в радиусе двух соседних палат. А лампа остается гореть в моей комнате до рассвета. Потому что страшно засыпать. Темные мысли, ядовитые, грязные залезают прямо под кожу. Крадутся. Вынуждают меня думать о том вечере, воспоминания о котором, казалось бы, были заперты в моей памяти на самом дне. Проникаться каждой мелочью. Вспоминать каждое чувство. Дегустировать. И я рад, что сегодня ночью Луи здесь нет. Моя семья приезжает в больницу ранним утром. Очевидно, на первом же утреннем поезде, после моего ночного звонка. В нашем телефонном разговоре нет ровным счетом ничего содержательного, кроме того, что я сообщаю своей матери о том, что жив и где нахожусь. «Сообщаю» — не верное слово. На первом же предложении запинаюсь и виновато вырыдываю, сдерживая расхлябанный голос на каждом слове. И прерывисто дышу на вопрос, почему и как я оказался в Линкольне. Главное — зачем. Но никаких ответов от меня получить не удается. Не тогда, когда в голове с трудом умещаются все воспоминания, все решения и чувства. А мозг тщетно пытается их как-то состыковать между собой. Отсортировать на нужные и чуть менее. Моя мама появляется на пороге палаты, как раз в тот самый момент, когда мой измученный бессонницей умственный отдел, пытается разобраться с чувствами к Луи, расшатываясь между понятиями «близкий» и «предавший». Как раз ищет точку соприкосновения. — Гарри! — мой взгляд отзывается на голос и впивается в фигуру высокой женщины, одетой в длинное черное пальто, старающуюся выровнять дыхание после стремительного быстрого шага. И я мычу, поджимая губы. Желая лишь одного: как можно скорее оказаться в объятьях своей мамы. — Маааам… — выдыхаю уже после, куда-то в копну растрепанных волос, прижимаясь к холодному драпу, обхватывая руками своего близкого любимого человека за плечи и закрывая глаза. — Мой малыш, — холодные тонкие пальцы истерично обводят мой затылок, мою шею, придерживают мое лицо. — Как же… Боже… Я думала, что больше никогда не увижу тебя, милый, — её плач такой искренний, что мне хочется умереть от осознания, что я, и только я, причина её хронической истерики. Я довел ее до подобного. До дрожащих губ, лихорадочно горящих глаз и смертельно бледного лица. — Как ты оказался здесь?.. Все эти месяцы… Где ты был?.. Кто-то привез тебя сюда? Потому что мы можем сообщить в полицию, чтобы… — Шшшш… мам, — хихикаю через шмыгающий нос, чуть отстраняюсь. — Не нужно никуда сообщать. Пожалуйста, все хорошо… — Гарри… кто- …что с тобой сделали? Почему ты зд… — Мам, я сбежал. Прерываю поток её слов, которые бросает из стороны в сторону. Прерываю, потому что потом уж точно не смогу это сделать. С каждой секундой только хуже и хуже. Прожигает терпение. Раздрабливает нервы. Расслаивает. — Прости, за то, что я сбежал из дома, — отчеканиваю буквально по слогам. Нет, по слогам слишком жирно — букву за буквой. А нижняя губа моей матери принимается дрожать. Очень выразительно, трогательно и истерично. Мои обычно дрожат так же. Эту черту я, очевидно, унаследовал от неё. — Ты что? — Прости меня… — дерганные пальцы находят холодные ладони и сжимают их. Так что она должна бы взвыть от боли и дернуться, но этого не происходит. Нам обоим сейчас не до боли. Некогда обращать внимания на такие пустяки. — Прости меня… Прости меня… Я не понимаю, почему сделал это. Нет-нет-нет, — нет, все не так, я понимаю, я понимаю, почему я хотел убежать как можно дальше. Потому что мне было страшно. Но еще вчера это казалось правильным, верным. — Я понимаю, но… Все сложнее, чем кажется, на первый взгляд. — Ладно… — одна из ее ладоней, так и не сумев освободиться из моей хватки, приближается вместе с лишним грузом из моих пальцев к моему лицу, чтобы оставить на щеке нежное касание. — Объясни мне. Почему и где ты так долго пропадал?.. Тебе угрожали? Меня изнасиловали, мам. Втягиваю носом воздух. Весьма громко. Жалобный хлюп. Перепуганные глаза прямо напротив моих. И одного взгляда мне хватает, чтобы понять: я не смогу. Я никогда не смогу сказать ей это. Бессмысленно даже пытаться. Я просто не могу это сказать. Поэтому я лишь быстро качаю головой. Всё, что мне остается. — Нет. всё было хорошо… То есть, мам… — ложь, все снова сводится к ней. Она основа всей моей жизни теперь. Выдуманная на двоих сладкая ложь. Только сейчас она не кажется мне уже настолько идеальной, как прежде. Прямо сейчас она все разрушит. — Просто, — шмыгаю носом еще раз, — Я залетел и испугался. Я не знал, как сказать тебе, поэтому… — …поэтому сбежал! Моя мать выразительно выдергивает свои ладони. — Прости… Я не знаю, что на меня нашло, всё закрутилось… Лжец из меня самый жалкий. — И ты не смог сказать мне за все это время, что ты хотя бы жив?! — гремит прямо над моим ухом, когда я закрываю глаза, позволяя прозрачным каплям скатиться вниз, смачивая ресницы. — Я не знаю, почему… Я просто не хотел, чтобы ты знала, что я… жду ребенка…- выговариваю, а голос ржавый. Будто у меня во рту гниль. Гнилые гвозди. Коррозия. — А сейчас ты решил сказать мне? — гневный выдох прямо напротив. Дыхание напряженное. Мне не нужно даже открывать глаза, я и так могу описать выражение лица своей матери, единственного человека, который мог бы меня понять. Тогда, в самом начале. От которого я отказался. — А сейчас я понимаю, что должен был сказать тебе сразу!.. Я знаю, что я виноват, но я ничего не мог сделать, правда, это было чем-то неконтролируемым…- выговариваю отчаянно, приоткрывая веки, смотря вниз. — Понимаешь? Я думал, что поступаю правильно! Вздергиваю подбородок наверх, потому что моя мать больше не сидит напротив меня на моей кровати. Она стоит надо мной. И её потрясывает. Да и меня тоже. Настолько сильно, что я ощущаю резкое покалывание вдоль шва на животе. — Я трижды думала, что ты мертв! Последний раз на прошлой неделе, когда полиция пригласила меня на опознание тела, что отрыли где-то в канаве! Я не один месяц умоляла, чтобы тебя продолжили искать, в то время как меня убеждали, что мне просто нужно было лучше воспитывать своего сына, и что я получаю в итоге?! Её голос срывается. И распаляет во мне ответный порыв. Который поджигает во мне порох совсем не вовремя. — Я говорю тебе сейчас, мам: я жив! Вскрикиваю, и внутри холодеет. Скукоживается. Потому что на лице моей матери отпечаток моральной пощечины. Которую я оставил ей секунду назад. И этот взгляд еще хуже чем, если бы я сказал ей, что произошло со мной на самом деле. Впервые в жизни, я с уверенностью могу сказать, что моя мать более чем разочарована во мне. Она предана. Сглатывает, а ровность голоса дается ей безмерной платой: — Видимо… Они были правы, и мне, действительно, стоило воспитывать тебя лучше, — слова, предназначенные лечь на меня печатью обиды. Вместо понимания и любви, я получил взамен лишь материнское презрение. Возможно, я заслужил его. Возможно, я заслужил, чтобы меня отымели по кругу. Возможно, я заслужил это всё. А глаза прожигает, когда меня прорывает рыдание, что я пытаюсь и пытаюсь удушить в себе, закусив нижнюю губу до тягучей боли. Я смотрю на свою маму и отлично понимаю, что сейчас она уйдет. Просто уйдет. Возможно, она позлится, простит и вернется, чтобы обнять меня. Но прямо сейчас, я в её глазах — тупая малолетка, которая раздвигает ноги, где не надо, и которую она ничуть и ничем не заслужила в этой жизни. — Мам, не уходи, пожалуйста… — буквально пищу. Как больная крыса. Да, вероятно, я и есть крыса. — Нет, — строго отрезает женщина. Наши глаза смотрят прямо друг в друга. И я, знаю, что прав — сейчас она уйдет. — Нет, тебе было хорошо без меня, все это время ты жил так, как ты жил, и меня не было в этой жизни. Что ж, наверное, я плохая мать, раз тебе было все равно, что я чувствовала. Я не останусь, я должна пойти и продолжить искать своего сына. Я пойду искать моего Гарри! — повторяет, отвернувшись. И ровным шагом уходит. А я без слов кричу ей в след. Прости меня. Прости, что позволил им сделать это со мной. Прости, что испугался сказать тебе. Прости, что выбрал ребенка, а не тебя. Прости меня. Но она не слышит. И не услышит. Ведь ни один звук так и не отзвучал. Она уходит. Дверь щелкает, захлопнувшись.~~~
Он должен проснуться. Только все еще не знает, как же это сделать. Как бы так дернуться. Веревки слишком туго сдавили вены на запястьях, что у него уже почти онемели руки. Он слабое ничтожество. Связан режущей кожу бечевкой, с вонючей грязной тряпкой во рту. Чтобы не орал. Голова идет кругом. Он с трудом успевает считать обороты. Это все наркотик. Какая-то дешевая дурь, которой его качнули. Чтобы поменьше буянил. Чтобы лежал досочкой, отклячившись поудобнее, готовый принять твердый возбужденный член. Он даже не может взвыть. Он даже не может вырваться. Он даже тупо не может проснуться.~~~
Резко открываю глаза. И понимаю, что лежу в своей палате. В отличие от прошлого раза на мой ор не сбежалась бригада врачей. Значит, я хотя бы не голосил на всю округу истошными воплями. Ощупываю запястья. Целы. Только немного зудят, видимо онемели во сне. А затем прислушиваюсь, потому что тишину искажает тихий разговор. — Поверить не могу во всё это… — голос моей сестры. — Ну… придется, — вздыхает Луи полушепотом. А я паникую, лихорадочно гадая, что он уже успел рассказать Джемме. Судя по всему, они сидят у окна, прямо у меня за спиной. Мне нужно только перевернуться на другой бок, чтобы дать им понять, что больше не сплю, и прервать их разговор. Но я не делаю этого. Продолжаю лежать, улавливая: — Никак не могу поверить в то, что это все реально происходит с моим братом… Ну знаешь, он всегда был таким… разумным? — а меня скребет от этих слов, хочется сжаться. — Ранняя беременность, это как-то не про него… — Понимаю, — отвечает ей Луи. И они молчат несколько десятков секунд. Я же готов вечность слушать их разговоры, пока пытаюсь хоть как-то совладать с дрожащим после кошмара телом. Ни к чему сейчас эта истерика. Ни к чему. Просто сон. — Не думай, я… не ненавижу тебя, — произносит моя сестра, добавляет, — Правда… Просто я все еще не могу поверить, что в тот вечер ты ничего мне не сказал. — Я… обещал это Гарри, — а вот Луи идеальный лжец. Настолько, что у меня сводит челюсть от зависти. Мне бы столько актерского мастерства. — Тебе лучше поговорить об этом с ним… — Ох, и то верно… — соглашается моя сестра. — Как вы вообще познакомились? Луи издает приглушенное «Пфф» на выдохе и переводит стрелки: — Не хочешь оставить этот вопрос для вашего будущего душевного семейного допроса? — Хочу, но… Да он же просто и слова о тебе не упоминал, вечно эти экзамены, тесты, нет времени на отношения… Как его угораздило так с тобой… ну, ты понял. Ох, ну хватит. Бога ради. Пожалуйста, перестаньте обсуждать мою личную жизнь. Без моего вмешательства. — Джем, оставь уже Луи в покое, — переворачиваюсь на другой бок, а на меня тут же обращаются две пары внимательных глаз. — Мы познакомились на вечеринке, если тебе так интересно. У Элис. Брови Луи на секундочку удивленно ползут вверх, но его выражение лица почти сразу же становится вновь непринужденным. И он лишь разводит руками в подтверждение моих слов. А я напоминаю себе: не переигрывать. Держать свою роль естественно. Раз уж прямо сейчас я подписываюсь под участью пожизненного лжеца (осталось только ради смеха торжественно поклясться). То надеюсь, Сатана сделает мне поблажку, войдет в мое положение, и мое местечко в аду будет хоть чуточку уютнее остальных. Пожалуйста. — Ты говорил, что парень с вечеринки у Элис полный отстой! И у него маленький член! — возмущается девушка, затем оборачивается к Луи, чтобы сначала посмотреть ему в глаза, а затем опустить глаза вниз на пах. — Ну, как видишь, первое впечатление иногда обманчиво, — небрежно отвечаю. Пока девушка наклоняет голову из стороны в сторону, видимо, чтобы получше оценить размеры. Хотя я понятия не имею, как она собирается оценивать размер мужского достоинства через джинсы. Луи же с интересом вглядывается в мое лицо, а в его глазах искрит. И мои губы чуть улыбаются. Привычно. Только чувство внутренней пустоты снова напрягает. Потому что эти глаза и этот взгляд больше не распаляют внутри какой-то очень важный уголек. Который вспыхивал прежде. Я лишь помню, как это было. — Ты сказал, что у вас ничего не было на этой вечеринке! — по-доброму сердится моя сестра. — Ой, не ты ли все трещал мне, что целомудрие превыше всего? Мелкий засранец. Закатываю глаза. — Боже, хватит, лучше бы вам обоим идти поспать, а не сидеть здесь, — фыркаю. — Ну уж нет, сейчас я схожу за кофе, вернусь сюда и ты, мелкая зараза, все мне расскажешь! — Джемма спрыгивает с подоконника и, проходя мимо Луи, все же резко наклоняется, схватив парня пальцами за промежность. — Эй! Полегче тут! — протестует Луи, сначала словами и только потом, откомотозив, отталкивает женские руки. — Чего? Я проверяю! Этим членом, между прочим, делали мою племяшку! — уточняет и, процокав на каблуках к двери, скрывается в коридоре, пообещав вернуться с минуты на минуту. Есть несколько минут, чтобы расслабиться, а главное настроиться. Приготовить себя к очередной порции лжи. Еще большей. Которую я должен преподнести так же легко и непринужденно. Вероятно, мое обучение этому искусству только начинается. Луи проходит от кресла к моей кровати и присаживается сбоку. — Привет, — его палец мягко скользит по моей ладони, а затем очерчивает запястье правой руки. Я же дергаюсь, вспоминая то, как грубые волокна скребли по коже. Вспоминая то, как на них передавливали вены чужие пальцы. Внутри холодеет. Особенно от мысли, что эти руки творили с моими запястьями то же самое. Так же грубо. Так же мерзко. — Привет, — отзываюсь на автомате. И, приподняв лицо, с радостью обнаруживаю, что Луи этого не замечает. И слава Богу. Луи — определенно меньшая проблема из тех, что мне сейчас хочется решать. Да и прямо сейчас он должен помочь мне пережить семейный сестринский допрос. А его глаза между тем задорно блестят. Живо и хитро. — Так что это был за парень на вечеринке у некой Элис? — интересуется, выпуская мою руку. А челка столь выразительно падает ему на глаза, когда он чуть склоняет голову на бок. — Что? О. ничего выдающегося, — отмахиваюсь. — Ничего выдающегося? — Нет, ты разве не слышал? У него был маленький член, — отшучиваюсь, а в коридоре уже настукивают каблуки. Минуты не прошло. Делаю вдох, обращаясь к Луи: — Готов? На что он лишь кивает. На дно океана лжи мы заляжем вместе.~~~
Прямо сейчас он бы продал свою душу, чтобы иметь возможность дернуться, отвернуться, ну или хотя бы замычать в знак протеста. Но его губы парализованы. Ватные. И не чувствуют ровным счетом ничего. Но, возможно, это даже и к лучшему. В полости рта и так не осталось ни одного не изнывающего от раздражения участка, а горло, гланды и язык убиты нахер. Нужно просто сосредоточиться на чем-то отстраненном. Именно это он и пытается сделать. Чтобы забыться и постараться не задыхаться при каждом следующем толчке в его вытраханный до зуда рот. Чтобы не удавиться слюной, которую почти невозможно сглотнуть. Чтобы просто не думать о том, что теперь при любой мысли о члене в его рте, ему будет хотеться лишь проблеваться. Сейчас тоже хочется, как одержимому. А он даже пискнуть не может. Остается просто давиться, отсчитывая секунды, не имеющие ни начала, ни конца. Давиться, давиться, давиться. И желать, чтобы этот кошмар закончился, как можно скорее. Желать лишь проснуться.~~~
Стоит мне открыть глаза, как рука под покрывалом крадется наверх и находит онемевшие губы, ощупывает, проверяет: не осталось ли каких нежелательных повреждений. Вроде бы целые и невредимые. Медленно выдыхаю, прикрывая глаза. Прогоняя прочь липкие мысли о прошедшем сне. Но ощущения реальны до мерзости. Сухость во рту колется, зудит на стенке горла. Да и привкус на языке… такой же гадкий. Я бы назвал его солёным? Нет, металлическим. Привкус крови. Да, верно, только сейчас понимаю, от чего так щиплет кончик языка. Но уж лучше вкус крови, чем спермы. Я даже описать его толком не могу. Соленая, кислая, терпкая? Нет, простыми словами не описать, насколько было мерзко ощущать ее тошнотворный привкус. Как тяжело было давить в себе рвотный рефлекс, заглатывая вязкую субстанцию. Когда похабные голоса требовали меня это сделать, зажимая челюсть, а я слушался. Как снятая под заказ шлюшка. Куда уж там, я даже не попробовал сплюнуть, потому что боялся сразу же с одного удара лишиться пары зубов. Унизительно давился в надежде, что так всё закончится быстрее. Наивно было надеяться на это. Потому что ничего не закончилось. А реалистичные ощущения повторяются по новой. Нужно было просто положить всему конец. Пока еще было можно. Вскрыться по-тихому. Не обязательно в ванной, не обязательно в контрастном белом одеянии. Можно было сделать это у сточного слива. Чтобы уж если не потеря крови, то какое-нибудь заражение наверняка добило меня. Все равно теперь моя кровь воняет так же, как протухшие в канализации яйца. Не велика была бы потеря. А теперь мои руки связаны еще сильнее и крепче, чем режущей веревкой, которой меня пытали. Я никогда не смогу отказаться от своего ребенка. Который жил внутри меня эти месяцы. И если прежде за меня это решение приняли врожденные животные хризолитские инстинкты, то сейчас это решение принимаю я. Я знаю, что как только найду в себе силы подняться и пройти вниз к своему ребеночку, как только увижу и прикоснусь к ее крошечной ножке, как только она посмотрит на меня своими кукольными глазками. Я знаю, что умру в этот момент. Морально. От осознания собственной ничтожности и безысходности. От отвращения. От ненависти к себе за то, что не смог подарить своему ребенку возможность иметь нормального отца, а не насильника. От мысли о котором меня будет пожизненно мутить. Прямо как сейчас. Когда сознание не сопротивляется изощренной, израненной фантазии. Наконец, двигаюсь. Сначала чуть-чуть, лениво прихожу в движение. А затем даже приподнимаюсь на локте, чувствуя, как тело освобождается из плена липкого кошмара, что перерос в первый маленький акт самоненависти. Ноги ноют, а линия разреза щиплет, словно кто-то добродушно засыпал мне туда горстку соли. В желудке кисло, кажется, я не ел уже больше суток, и он от отчаяния принялся переваривать сам себя. Ужасная комбинация — тошноты и голода. Для того, чтобы узнать какой сейчас час, мне нужно дотянуться до телефона. Но навскидку, судя по светлому освещению, что проникает в мою комнату из окна, могу сделать вывод, что ночь отступила. Свешиваю ноги с кровати и наслаждаюсь бодрящим прикосновением босых стоп и холодной плитки. Попытка приподняться и принять вертикальное положение оказывается весьма удачной. Меня немного ведет в сторону, но я ловлю равновесие. Следующий шаг тяжелый, потому что ноги не желают передвигаться по скользкому пыльному полу. А вот скользить — весьма. Я прохожу пустой коридор и на ватных ногах юркаю на лестничный проем. И вцепившись в перила, ощущаю резкий приступ головокружения и ноющую боль по шву, будто я все еще под ножом на операционном столе. Ума не приложу, когда можно подниматься на ноги после кесарева сечения. Помню, что врач, что проводил для меня осмотр вчера, не рекомендовал с подобным торопиться. Но я еду вниз по перилам, основываясь на интуиции и брошенных словах Луи о том, что я смогу увидеть девочку этажом ниже. Один лестничный проем — это ерунда. Ничего не стоит. Ноги, однако, спотыкаются друг о друга в дверном проеме, когда я отпускаю перила, преодолев последнюю ступеньку. Слава Богу, чьи-то руки перехватывают меня вокруг пояса, притягивая к себе, утягивая вперед в приоткрывшуюся дверь. Моё тело сначала испуганно вздрагивает. А после, как только руки обнимают чужой пояс, повисает. — Не буду спрашивать, что ты делаешь здесь, — от безмятежного тона Луи мурашки бегут по спине. — Поможешь мне? — вымаливаю тихо. Потому что меня снова легко штормит в сторону. Парень крепко перехватывает меня одной рукой за пояс, другой — перекидывает мою руку себе за плечо. И даже никак не комментирует то, что я босиком. И не осуждает. Просто проводит по коридору, позволяя мне с уверенностью двигаться вперед. За большим застекленным окном я вижу ряд из прозрачных коробочек, у каждой из которых на небольшом мониторе то и дело плавно сменяются показатели. Мое тело дергается в сторону двери, но рука Луи сильнее прижимает меня к себе: — Сейчас туда нельзя, — говорит, а я хлопаю глазами, и только после его слов, — Сейчас не положено, — соображаю, как необдуманно вообще было покидать свою палату. — Можно будет позже и в сопровождении… первый раз. — Ты уже видел её близко? — я задыхаюсь, когда чувствую, как парень кивает. — А ты держал ее?.. — Нет, только указательным пальцем потрогал ее ручки, она такая чудная… — произносит и указывает пальцем куда-то за стекло. — Третья кроватка слева. А я прилипаю к стеклу, подавшись вперед, уперевшись ладонями и прижавшись кончиком носа к прохладной поверхности. И пусть отсюда по большей части видно только саму коробку, а в ней крошечное тельце, да и с неудобного ракурса. Мое сердце сильнее раскачивается в груди, чтобы совершить кульбит. — Ей нужно имя.~~~
Ощущения смешиваются в один убийственный взрывоопасный коктейль. Коктейль Молотова. Все тело как сжатая пружина. Держится на напряжении, когда множество чужих рук облапывают его бедра. Непристойно матеря. За просто так. Страх крадется по ногам наверх. Холодный и мягкий. Как гладкий бархат. Перед глазами то и дело рябит красное. Красный диван, красная ткань, что кое-как обмотана вокруг его глаз. Руки заломаны слишком неестественно, словно он сникшая марионетка. В глазах вода, она душит и мешает дышать. Потому что он не может сделать ровным счетом ничего, кроме как замычать, когда его переворачивают лицом вниз. В коленно-локтевую. Прогибают в спине, вынуждая развести ноги шире грубым рывком. И лишь сплюнув, рвут его тело почти насухо. А затем он кричит.~~~
Это уже третья ночь подряд, которую я истошно кричу во сне. Ко мне в палату то и дело врываются люди, в неадеквате не отпустившего сна я различаю только людей в белом и нет (Луи или сестру). Врачи говорят, что это послеродовый стресс и для таких как я, это нормально. Сегодня же рядом не оказывается ни одной проворной медсестры, чтобы сразу всадить мне в вену успокоительное, дабы я не махал руками. Когда я вскакиваю, у меня все еще рябит в глазах, а конечности сводит судорогами. Такое ощущение, что из них вытащили кости, оставив мышцы бессмысленно болтаться вдоль тела. Задыхаюсь между извергаемыми из груди криками. Пока в комнате не включается свет, и цепкие пальцы не ловят меня за плечи, разворачивая к себе. Первое, что я вижу сквозь мокрую пелену на глазах, это голубые блики. И только потом очертания лица. Кошмар, перерастающий в реальность. Мое тело приходит в движение неожиданно даже для меня самого. Руководствуется инстинктом самосохранения, да и поддается без остатка истерике, когда я отталкиваю от себя руки прочь, пресекая наш контакт одним ударом. — Не трогай меня!.. — крупные капли стремительно сбегают к подбородку. — Не трогай! — следующий удар, нет, толчок дается еще проще. Тело вкладывает в него последние силы, отталкивая человека напротив. И падает плашмя на белую простынь, поглощенное омерзительным рыданием. Голос в голове подсказывает, что это было лишним, но я не желаю слышать его, пока часть меня всё еще где-то за чертой сна, унизительно крючится на красном диване. В эту ночь я впервые отталкиваю от себя Луи. В эту ночь я впервые сознательно не чувствую себя виноватым за это.~~~
К моему ребенку меня пускают только на четвертый день и то, вероятно, от того, что я всё больше и больше напоминаю злую измученную фурию. Лучше мне не становится. Нет, не так: физически я чувствую себя более чем замечательно, врачи только просят меня не делать резких движений, повторяют это каждый раз после очередного обследования, я стою и хожу более чем уверенно; морально — я, кажется, на грани депрессии. Вымученный кошмарами, головными болями и тотальным отсутствием аппетита. Мысли снова цепляются за желание измельчить себя в любой сточной канаве, не обязательно повскрывав вены вдоль. Умереть от переохлаждения тоже весьма перспективно. Лишь бы не испытывать больше это приторно горькое разочарование и отвращение. К себе и своей слабости. Не испытывать вину перед Луи за нежность, которой больше нет. Лишь бы не просыпаться больше в холодном поту и не кричать так, словно меня режут скальпелем. Джемма и Луи сопровождают меня до двери. На последнего я стараюсь не смотреть лишний раз, после того как вчера херакнул его по рукам. Меня пропускают за стеклянную дверь, а рядом словно из-под земли появляется девушка в белом халате. И я вижу, как движутся её губы, но ничего не разбираю. Ни одного слова. Потому что мой взгляд прикован к прозрачной коробке, внутри которой лежит маленькое неподвижное тельце, с той самой секунды, как я перешагиваю порог. И колени трясутся, будто я под градусом. Маленькое тельце лежит на узорчатой пеленке чуть на боку, поджав под себя крошечные ноги. Сонный комочек жизни. Пушок на головке совсем светлый. Кожа розовенькая, напоминает лепестки кремовой розы. Губки в форме приплюснутой рыбки обхватили тоненькую прозрачную трубочку. А глазки закрыты. Не дышу. А рука сестры подталкивает меня в спину, вынуждая подойти ближе, вглядываясь в каждую черту детского крошечного тела. Женский голос извещает о том, что я могу прикоснуться к ребенку. Я, вероятно, еще сплю. Потому что впервые за последние дни тягучего ужаса, этот момент кажется мне нереально идеальным. Самым прекрасным. Самым счастливым. — Ну же, Гарри… — шепот сестры сопровождает уже подталкивающее прикосновение к моей руке. И я сдаюсь, тянусь вперед, просовывая кисть в окошко, и ощущая подушечкой указательного пальца гладкую мягкую кожу детской крошечной стопы. А мир блестит сквозь призму слез поперек глаз. Её веки приоткрываются совсем на чуть-чуть, но я вижу ярко-зеленые камушки, которые пытаются сфокусировать взгляд на мне. Внутренности тонут в теплом сладком сиропе. — Привет… ты, наверное, не помнишь меня… — шмыгаю, подавшись ближе к прозрачной коробке, чуть ли не прижимаюсь к ней. Зеленые глаза смотрят на меня еще несколько мгновений, а затем веки лениво опускаются, а пальчики на мизерной ручке чуть шевелятся и обхватывают мой палец. Сжимают едва-едва, но я воскресаю. Это самый лучший момент в моей жизни. Самый важный. И впереди нас ведь ждет еще миллиард таких моментов. Настолько же превосходных. С каждого ракурса. — Ей нужно имя… — шепчу. — Тебе нужно имя, малышка… У счастья моей жизни должно быть имя. Моя маленькая девочка такая красивая. Нереальная, словно куколка. Такая хрупкая и беззащитная. И такая беззаветно любимая. Девочка снова лениво моргает, её губы чуть двигаются вокруг трубочки. — Вы можете не торопиться с именем, — звучит голос где-то вдалеке. А я чуть качаю головой, все еще наслаждаясь прикосновениями своих пальцев к маленьким ладошкам, и ручкам, и ножкам, и головке. Я обещаю, что обязательно сделаю тебя самой-самой счастливой и любимой на свете. Я сделаю всё, даже лягу на рельсы, если придется, отдам тебе свою жизнь без остатка. Лишь бы у тебя было все, лишь бы исполнились все твои мечты. Я стану для тебя самым лучшим другом, твоим хранителем, твоей опорой. Я заговорю все беды, чтобы они и взглянуть не смели в твою сторону. Чтобы ты никогда не знала боли, страшнее разбитой коленки. Я никогда не оставлю тебя. Я никогда не предам тебя. С каждым днем я буду любить тебя только сильнее и сильнее, если это вообще возможно. Если возможно любить кого-то настолько сильно, как я уже люблю тебя. И я всегда выберу тебя. Я клянусь тебе. — Бэттани. Ручка-кроха тянется ко мне по покрывальцу. — Хээээй, привет, Бэттани…~~~
Луи уходит. Гарри лежит разрезанный, истерзанный на злосчастном диване из красной обивки, а Луи просто уходит. Уходит раз за разом. Гарри ненавидит его за это.~~~
Швы снимают на девятый день. Остается лишь свежий страшненький шрам, но врачи пообещали, что со временем он рассосется, оставив после себя лишь гладкую светлую полосочку. А моя жизнь в белых стенах приобретает смысл, потому что врачи обещают, что к концу недели я смогу забрать своего замечательного здорового ребенка домой. Пока же мне следует тоже набраться сил, а главное навести порядок в своей голове и своей жизни в целом. Этим я и занимаюсь, сидя на подоконнике и рассматривая вечерами напролет ночное небо. Я думаю о том, что сделал и что не сделал за все эти месяцы. Что чувствовал и что не чувствовал. Обдумываю каждое принятое мною решение на свежачок. Я уже разобрался в том, почему скрыл все от своей семьи. Потому что на самом деле я испуганный ребенок. И прямо сейчас я отчетливо понимаю, что меньше всего хочу возвращаться домой, в город, по улицам которого ходят ублюдки, что лишили меня нормальной жизни. Я не хочу вспоминать это, но из-за кошмаров это желание в ранге неисполнимого. Я не хочу, чтобы на меня показывали пальцем, шептались за моей спиной, чтобы жалели меня без заинтересованности и искреннего сочувствия и понимания чужой проблемы. И я готов заплатить за это справедливостью. Я просто слишком слаб, чтобы согласиться на жестокий справедливый суд. Теперь я пытаюсь понять, почему позволил ситуации с Луи зайти настолько далеко, за черту невозврата. «- Когда это изменилось?» Я помню чувство, которое испытал, когда впервые встретил Луи в Линкольне. Паника. Чистый стопроцентный неразведенный страх. Горьче водки. Неделю спустя оно сменилось бешенством. От отчаяния. Потому что беззаботный веселый Луи никак не вязался с человеком, который равнодушно-жестокий, когда пьяный. Эти две сущности никак не должны уживаться в одном теле. Так, что я решаю наказать Луи за его беспечность. Как-нибудь побольнее. Он заслужил это. Я помню, как родилась эта мысль. Я помню, как родилась другая. Которая сказала мне, что Луи не такой уж и плохой человек. Должен признать, что с ним весело, и он всегда рядом. И я собственно очень даже не против немного побыть слабым. Потому что быть сильным изо дня в день изнуряет до дрожи. Эта мысль мелькает в моей голове со скоростью света, моё «я» хочет отмести её прочь. Но что-то во мне, или кто-то отчаянно цепляется за её край. Впивается. И идея, которой я жил прежде, уже кажется мне не такой уж и привлекательной. Когда меня пронзает острая потребность в заботе и осознание, что я этого заслуживаю. Я помню, когда это произошло. Найл надоедливо ныл, что в кампусе с утра нет воды. Был октябрь. Луи сказал, что у меня холодные руки, когда случайно или нет задел мою ладонь. А его свитер теплый, и я думал, что у Луи приятный парфюм. Я помню, как всё произошло. Просто щелкнуло в голове. А тело приятно расслабилось в чужом тепле. И я был не против. А сейчас, каждый мучительно пройденный шаг в отношениях кажется мне бессмысленным. Я больше не чувствую, что действительно хочу делать все следующие. И хотя моя логика подсказывает мне, что поворачивать назад глупо. После всего. Я помню, насколько каждое мое чувство было искренним. Так что поступать вот так, сбегать, разрывать — это глупо, низко, оставляет кислый осадок. Но вместе с этим я понимаю, что это решение согласовано лишь с моей совестью. Внутри же не осталось никаких чувств. Только воспоминания о них. — Милый?.. — от серого весеннего, но такого по-осеннему пасмурного неба меня отрывает родной голос. Который сначала кажется мне галлюцинацией. Как и тихий стук о дверной косяк, как и фигура женщины, что стремительно сокращает между нами расстояние. Как и мое падение навстречу в её объятья. — Мам… — проговариваю куда-то в плечо и обвиваю руками стройный пояс. Объятья моей матери такие теплые, уютные, в них так спокойно и комфортно. Что в первое мгновение я растворяюсь в этих ощущениях. Целиком и полностью. Пока не чувствую прикосновение мокрой щеки к моей щеке, когда моя мама оставляет поцелуи на моих скулах. — Прости меня… пожалуйста, — я не хочу, чтобы эти слова звучали жалостливо, но они звучат, голос неуверенно вздрагивает через такт. — Я не хотел, чтобы… — Я знаю, малыш… — женщина чуть отстраняется, чтобы посмотреть мне в глаза, и обвести большими пальцами овал моего лица. — Я знаю, что ты многого не можешь объяснить… И понять. Я должна была быть готова к этому с самого твоего рождения. Прости, что вспылила на тебя, но всё это время мне было так страшно за тебя… Ком давит на стенки горла, не может сдвинуться ни туда, ни сюда. Мешается. — П-прости, что я струсил, я боялся, что ты только больше… разочаруешься, — поджимаю губы. — Разве я когда-нибудь могу быть разочарованной в тебе и моей чудной внучке, — шепчет, пытаясь улыбнуться, а улыбка выходит грустной-грустной. — Мне так жаль, что меня не было с тобой всё это время, милый… — Зато ты есть теперь… — Когда ты так мне нужна. Моя мама хлюпает носом в последний раз. Театрально и громко, вытирая пальцами влагу, набежавшую на глаза. А затем, протягивает мне руку. — Я уже говорила с Джеммой и с твоим парнем тоже… — а у меня поскрябывает внутри. — Они уже показали мне девочку, но я хочу пойти туда с тобой. И почему ты не посоветовался со мной насчёт имени? Хотя Бэттани мне безусловно нравится… — лепечет прижимаясь губами к моему лбу, сжимая пальцами мою ладонь. И продолжает негромко говорить о девочке, обо мне, о том, что я немного изменился в лице, и что мои подростковые прыщи совсем пропали. Но на пороге останавливается, чтобы еще раз поймать руками мое лицо. — И больше никаких секретов, Гарри, — просит ее мягкий взгляд, а мои внутренности летят в Марианскую впадину на съедение рыбам-убийцам. — Обещай мне, что вернешь мне моего честного мальчика. Вне всякого сомнения я проклят какими-то всевышними силами. Потому что нарушаю свое обещание, не успев дать его. — Обещаю, мам.