Хризолит

      Два месяца превращаются в заглотивший нас, связавший по рукам и ногам дурдом. В самом ужасном смысле. Два месяца наши эго борются друг с другом при любой возможности. Два месяца мы делим личное пространство. Точнее его делит Гарри, я же смиренно соглашаюсь на все расставленные им границы.       Два месяца я сплю один, а Гарри кричит в соседней комнате по ночам от кошмара к кошмару. Я даже не рискую его тронуть, просто оставляю на прикроватной тумбочке стакан воды, успокоительное и таблетку снотворного. И укачиваю начинающую вопить следом Бэттани, кроватка которой находится в комнате Гарри. Пока того колбасит под одеялом в тихих рыданиях, а я ничего не могу с этим сделать. Разве что утешить ребенка и пожелать «доброй ночи».       Два месяца мы пререкаемся. Точнее пререкается Гарри, я же обычно делаю вид, что не замечаю, как он то и дело огрызается на мои слова. Не могу лишить его права злиться.       Два месяца наши мамы суетятся рядом. Мама Гарри очень хочет, чтобы Гарри побыл немного дома вместе с ней, и считает, что нам обоим нужно приехать к ним. Моя мама хочет того же. И это катастрофа, потому что мы с трудом прикасаемся друг другу, когда никого нет рядом.       Два месяца, я могу приобнимать Гарри за пояс, только когда кто-то из родных или близких дома. И каждый раз я все равно чувствую, как по спине Гарри бежит паника. Тактильные ощущения обмануть сложнее.       Два месяца мы делаем вид, что между нами все нормально. А все возникающие напряженные моменты, которые уловимы для чужих глаз, списываются на послеродовое состояние, появление ребенка, отсутствие сна, миллион хлопот, и прочее, и прочее. А их и правда миллион. Только вот я обделен ими в силу того, что Гарри полностью берет их на себя. Независимости ему не занимать.       Два месяца мы привыкаем к той жизни, которую сейчас имеем. Через «не хочу». Через «не могу». Пытаясь как-то не просто примерить, а натянуть на себя роли молодых родителей. Пытаясь создать для других иллюзию молодой семьи, которой в реальности не существует. Есть просто три запертых в одном пространстве человека.       Два месяца Гарри злится на меня за то, что я заставил его жить здесь, рядом со мной, в одной квартире, в одном мире, с ребенком напополам.       Эти два месяца очень быстро превращаются в пять месяцев. За которые наши нервы проезжены уже вдоль и поперек. Ночные крики Гарри продолжаются с меньшей частотой, но выбивают из него последнее терпение. Бэттани неуправляема до невозможности. А у Гарри почти нет сил находиться рядом с ней двадцать четыре на семь. Впрочем, она тоже не может находиться рядом с ним круглосуточно. Гарри бесится с того, что рядом со мной она всегда само очарование. Бесится настолько, что выгребаю за это я. Во всевозможных вариациях.       Пять месяцев мы спим через стену. Измученные бессонницей, ночными кошмарами, капризами Бэттани. А друзья, наконец, начинают обращать внимание на правильные вещи. А Найл впервые интересуется:       — Откуда между вами столько льда?       У меня нет ответа на этот вопрос.       Пять месяцев мы стараемся не пересекаться лишний раз даже на кухне. Гарри готовит, убирается дома, читает учебники, решительно желая в следующем году поступить в университет.       Пять месяцев я позволяю Гарри злиться на себя. Стараюсь принимать это как наказание. За свои прошлые ошибки. Стараюсь принимать это как что-то, что я действительно заслуживаю. Смиренно. Стараюсь переждать, пережить этот период. В надежде, что однажды у Гарри закончится топливо.       Оно не заканчивается.       Летом его маме все же удается уговорить Гарри погостить у нее несколько недель. И я понимаю, что безумно этому рад не меньше самого Гарри. Нам нужна эта передышка. Отдохнуть друг от друга. И я понимаю, что не буду скучать по Гарри, потому что я и так скучаю. Каждый день, все эти пять месяцев. Скучаю по нему, когда он просто в соседней комнате. Особенно засыпая с мыслью, что сегодня ничего не изменилось. Да и завтра тоже ничего не изменится.       Так что его отъезд для меня не катастрофа. А наоборот, маленькая надежда, что может быть после, все действительно улучшится.       Только вот его отъезд длится не долго. Полтора дня. И я получаю телефонный звонок. Когда вижу на дисплее номер Гарри, разумеется, не удивляюсь. Ему бы непременно пришлось звонить мне, при своей семье, чтобы отношения между нами не выглядели в дурном свете. Не в более правдивом, не в том, в котором выставляем мы.       Меня удивляет его голос. Несомненно напуганный, загнанный и отчаянный. Совсем не тот голос, который за пять с лишним месяцев выебал мне половину мозгов.       — Привет, я не… мешаю тебе?       На самом деле я просто лежу, пребывая в состоянии ленивого транса. И это первый выходной. После летне-рабочей недели. Но голос Гарри заставляет каждую мышцу в моем теле напрячься.       — Нет, я… лежу, — отвечаю, и тут же спрашиваю, — ты в порядке?       Он шмыгает и молчит. Из чего я делаю вывод, зная Гарри, что, наверное, он ответил каким-то жестом. Который я видеть не могу. Поэтому я настаиваю на более очевидном для меня ответе.       — Ты скажешь мне?       Он отрицательно мычит. Это значит, что всё более чем плохо.       — Скажи мне.       Он выдыхает так напряженно. Затем шмыгает еще раз, и его голос впервые за все последнее время звучит так надломлено.       — Я не могу быть здесь. Больше ни минуты в этом городе… в этом доме, Боже мой… — слова звучат так жалобно, размазано. — Я не могу выйти из дома. Мы были на улице… и я… мне стало так…       Страшно.       Гарри замолкает, давится каким-то унизительным звуком своей беспомощности. И затем, видимо, чтобы не передумать, впервые за все эти месяцы просит меня:       — Ты … ты сможешь, пожалуйста, забрать меня отсюда?       Принимаю сидячее положение, отгоняя от себя очарование мягкого разложенного широкого дивана в гостиной.       — Когда?       — Сейчас, — отвечает, осекается, — …сегодня, то есть… Как только сможешь. Конечно же… Может, завтра, если выйдет?       Наверное, ему ужасно неловко, стыдно и немного мерзко звучать настолько жалко. А у меня морозит кожу от волнения. Оно колеблется у критической отметки. Так что я не испытываю нас обоих этим выматывающим живые остатки разговором.       — Я буду через три часа, при худшем раскладе через четыре, постарайся успокоиться, собери вещи, например.       — Я… не успел разложить, — в сломанной хрипоте звенят в ответ стертые ноты, полутоны, даже паузы между словами. — Просто подожду тебя.       — Скоро буду, — обещаю.       Миссис Стайлс более чем расстроена, когда я забираю Гарри и Бэтт, потому что провела с сыном не больше одного дня. А бледный цвет лица ее сына не говорит ни о чем хорошем. Уверен, что она никак не найдет всему этому причины. Разве что Гарри теперь не может провести без меня даже сутки. Что сомнительно, ведь он не бросается мне на шею, когда я приезжаю. Просто закидывает вещи и усаживается вместе с Бэтт назад.       Мы едем молча. Бэттани, к счастью, сморил сон. А Гарри просто рассматривает картинки за окном, его напряженная поза лишь подтверждение тому, что на разговор он заведомо не настроен. Безмолвно льет редкие слезы.       Что ж, надежда на то, что все улучшится, оказывается более чем обманчивой. Гарри только сильнее замыкается в себе. Одержимый лишь своими переживаниями. А меня принимается дожирать чувство вины за то, что я силой держу Гарри рядом. Следовало дать ему время и возможность вернуться, когда он захочет.       Так что однажды я все же нахожу в себе силы сказать ему об этом. Гарри в ответ лишь хмурится и кривится.       — Я не могу, — его голос такой примитивно мертвый. — Ты был прав тогда. Я не могу вернуться.       Поступательно размеренно выдыхаю.       — Если ты хочешь уйти и начать что-то… — начинаю, но меня прерывает скрежет деревянных ножек о холодный паркет.       — Я не могу вернуться домой и я не могу никуда уйти, — ответ такой обреченный, ровный, холодный как лезвие ножа. — Ты нужен Бэтт, и я не смогу постоянно лгать без тебя. Куда я могу уйти?       — Гарри…       — Так что можешь рассказать кому угодно о том, как вы меня вытрахали, я не смогу никуда уйти, — я пытаюсь заглянуть ему в глаза, но Гарри смотрит куда-то в стену, прежде чем развернуться и зашагать к двери. — Нет смысла шантажировать, я не выживу без тебя… Худшее — признавать это.       Я остаюсь наедине с его словами, впитавшимися в воздух. Позволяя им отравлять мой организм. Связанный по рукам и ногам.       Минуты толкают стрелку на настенных часах по кругу деление за делением, когда мои ноги приводят меня к закрытой для меня двери. В которую я тихо, почти беззвучно стучу. И не удостаиваюсь даже хриплой брани или вымученной просьбы уйти. Мои онемевшие губы шепчут:       — Гарри? Прости меня.       Я знаю, что говорю это впервые. Знаю, что следовало сказать раньше. Но каждый день моей жизни, что я проживаю рядом с Гарри, — моё извинение. Слова — формальность. Лишняя, дерзкая, немного пошлая. И до безумия жестокая.       Так сложно просить прощение вслух. Кажется, что голос звучит лицемерно. Что все не по-настоящему. Надуманно-искусственно. Ведь слова уже ничего не изменят и не залечат. Не сотрут лишнее из памяти. Они никогда не сравнятся с тем искуплением, которое могут принести жертвы и поступки. Но иногда… они важны.       Словно тезис выпускной работы. Ставят какую-то особенную точку. Расставляют верные акценты.       — Если ты когда-нибудь сможешь, пожалуйста. Я обещаю, что я сделаю всё, что смогу, чтобы ты простил меня.       Пальцы скользят по скользкому дереву. Прикасаются к ручке, но не дергают её. На это нет сил.       Гарри должен слышать меня, потому что его зовет Бэттани, и я различаю шаги. Но он ничего не отвечает. Неужели я думал, что на это можно что-то ответить? Когда его злость уже пропитала весь воздух в этой гребанной квартире. Заслуженная злость. Я заслужил её.       Еще тогда, когда отвернулся от его умоляющих зеленых глаз. Когда вычеркнул их для себя. Когда заставил его снова пережить каждое грязное воспоминание. Когда не смог позволить ему уйти.       — Ты когда-нибудь простишь меня?       Ответа не следует. Я долго жду его. Долго стою, прислонившись к двери, но нет. Гарри тихо разговаривает с Бэттани. Но так и не отвечает мне.       Пять месяцев Гарри злится на меня, почти до одержимого бешенства. А я начинаю курить.       Осенью я полностью отдаю себя учебе, команде и работе с частичной занятостью. Гарри тоже устраивается на подработку, потому что молодой семье в доме напротив требуется домработница, чтобы наводить порядок трижды в неделю, забирать вещи из химчистки и готовить что-то на ужин. Да и очень занятая женщина, живущая этажом ниже, тоже не против того, чтобы кто-то выгребал завалы из её квартиры и кормил трех ожиревших котов. Главное, что он всегда может взять с собой Бэттани, чувствует себя в меру независимым, и ему почти всегда есть чем занять себя и куда уйти. Хотя необходимости куда-то сбегать у него почти не бывает, я стараюсь возвращаться как можно позже, уходить как можно раньше.       У нас в квартире идеальный порядок. Гарри то и дело пробует новые рецепты из кулинарной книги. А чистые вещи аккуратно разложены по полкам, даже если я то и дело разбрасываю их, где придется. Но у этой идеальности есть своя цена. Мы не едим вместе. Когда я завтракаю, Гарри запирается в душе. Когда я возвращаюсь к ужину, Гарри уже купает Бэттани, а его тарелка дожидается моей в раковине. Мы не гуляем вместе, Гарри сам гуляет с Бэттани, обычно утром. А в единственный выходной на неделе это делаю я. Мы даже не играем с ней вместе. Гарри и так проводит с дочерью весь день, я же обычно щекочу и обнимаюсь с ней перед сном, пока по телевизору зачитывают сводку последних более или менее важных событий. После чего Гарри забирает Бэтт, чтобы уложить спать.       За две недели до Рождества моя мама приглашает его к себе, так что мы все-таки получаем нужную передышку. После которой лучше опять же не становится. Только хуже. Потому что теперь уже и я полностью привык к этой гнетущей атмосфере между нами. Такой натянутой и сложной. Так что, как бы мы не старались на Рождество сделать вид, что все нормально, моя семья замечает, что с нами что-то не в порядке.       Семья Гарри замечает это чуть позже, когда Гарри исполняется двадцать. За этот год он стал на пару сантиметров выше меня. Его полнота после родов давно растворилась, оставив после себя стройное, немного худощавое тело. А длинная челка настолько заколебала его, что он решительно отстриг свои кудряшки еще в преддверье Нового года.       Следом наступает первый день рождения Бэттани, который тоже не приносит ровным счетом ничего хорошего. Потому что Гарри усложняет все настолько, что мы не можем провести нормально даже первый важный день в жизни Бэттани. В этот день мы впервые ругаемся, именно оба, озлобленные и усталые. Я тоже срываюсь и зло огрызаюсь, упрекая Гарри в том, что он мог бы сам хоть немного постараться. Хотя бы ради Бэтт. Чем только в начале ввожу его в трехсекундный ступор, а затем мои слова превращаются в еще большее масло, распаляющее огонь. День рождения Бэттани заканчивается ее слезами, истерикой и выкуренной мною пачкой сигарет.       Мне казалось, что год должен был как-то смягчить наши отношения. И как бы я не старался быть мягче, всегда благодарить Гарри за ужин, пусть и съеденный в мертвом одиночестве, или идеально отглаженную рубашку. Как бы я не старался интересоваться, нужно ли ему что-то. Сколько бы я не предлагал подвезти его на какие-то занятия, которые он посещает по воскресеньям. Сколько бы я не делал вид, что все нормально. Всё ненормально.       Он больше не кричит по ночам. Больше не запирается в ванной. И я больше не слышу, как по ночам он тихо бродит из спальни на кухню, хлюпая носом. Глотая залпом успокоительное. Его щеки снова налились здоровым цветом, а глаза снова яркие. Только злости в них меньше не стало. И я никак не могу понять, сколько еще он будет злиться на меня. Или же на себя? Вымещая последствия на меня.       Но даже у моего терпения оказывается предел. Я огрызаюсь, повышая голос. Я жалею об этом. Но никак не могу это изменить. Я с трудом могу засыпать в одиночестве, есть в одиночестве, дышать в одиночестве. Я на грани любовной голодовки. Начинаю сходить с ума без тепла ранее родного тела.       Но больше всего Гарри выбешивает момент, когда Бэттани начинает говорить. Потому что всё, что она требует двадцать четыре часа в сутки, это «ПаЛу». И радостно верещит по вечерам, когда мы вместе играемся, а я обычно заставляю повторять ее за собой какие-то новые слова, которые сейчас не имеют для нее никакого значения.       Следующий наш склок происходит на этой почве. А именно когда Гарри стоит напротив меня, скрестив руки перед грудью.       — Пора спать, уже поздно, — его голос звучит слишком обиженно и разочарованно. И я пытаюсь понять, что же опять сделал не так.       Впрочем, я не придаю этому особого значения дольше пары секунд, потому что всё, что волнует меня последние минут двадцать, это Бэттани и наше с ней краткое время провождение.       — Брось, ты никогда не укладываешь её так рано, — неохотно отвечаю, даже не останавливая на Гарри взгляд, потому что не могу оторваться от маленьких крохотных ручек, которые довольно тыкают в мое лицо.       — Она устала сегодня, я знаю, что её уже пора укладывать.       Мой взгляд все же находит часы, чтобы удостовериться в сказанных мне словах. А именно в их полной необъективности.       — Еще пятнадцать минут, пожалуйста, — прошу в надежде, что мой покорный и жалобный тон польстит Гарри, и он, получив должное удовлетворение от своего превосходства, уступит. — Мы не виделись весь день. Правда, Бэтт?       Мои губы целуют маленькое ушко, в то время как пальцы щекочут мягкие, миниатюрные ступни. Потому что ну как можно не целовать и не щекотать эти маленькие руки и ножки? Девочка разражается восторженным писком, полным счастья. Наверное, именно это и злит Гарри больше всего на свете. Когда Бэттани так радостно выкрикивает «ПаЛу».       — Ваше общение вовсе не располагает ко сну, знаешь ли, — Гарри все требовательнее протягивает руки, чтобы забрать малышку. Ну, а что я? Не буду же я с ним драться? — Пойдем, милая.       Разочарованное «ПаЛу» повисает в воздухе. А требовательные ручонки не желают расставаться, изворачиваются в объятьях Гарри.       — Ну вот… малышка, не надо хныкать, — поднимаюсь на ноги и пальцем тыкаю девочку по выпяченной губе. А затем смотрю на Гарри. — Давай я тогда почитаю ей сказку.       — Я могу сделать это и сам, — говорит парень, а его голос звучит так, будто он защищается от ударов.       Не могу и возразить, потому что у Бэтт уже подрагивает нижняя губа. А секунду спустя она, сраженная рыданием, начинает требовательно настаивать на моем присутствии рядом, как бы Гарри не укачивал ее на руках, и не гладил по плечам.       — Я хуже Луи? — наконец, спрашивает Гарри. Мне хочется провалиться сквозь землю. — Я хуже Луи? — разочарованно и грустно повторяется вопрос Гарри, на который Бэттани отвечает лишь новым порывом слез.       А Гарри уносит девочку в комнату, его плечи чуть дрожат. Немного ссутулены, а взгляд слегка расфокусирован.       — Зачем ты делаешь это?       Этот вопрос тоже остается без ответа. Как и все, в которых я лишь хочу узнать, что же делаю не так. С языка срывается:       — Почему ты пытаешься лишить меня и этого? Она любит меня намного больше, чем ты того хочешь.       На это Гарри тоже не отвечает ровным счетом ничего. Только его глаза предательски блестят.       Лето встречает нас итоговой аттестацией. Гарри сдает вступительные экзамены, я же становлюсь дипломированным бакалавром. От отца я получаю отличную рекомендацию в фирму его хорошего друга в Лондоне. Так что мы решаемся на переезд. А Гарри решается на поступление в Лондонский университет. В то время как я собираюсь там же отучиться на магистра.       Переезд становится первым и единственным, что мы действительно обсуждаем с Гарри. И я старательно цепляюсь за эту тему. Но, в конце концов, мы оказываемся в Лондоне. И все возвращается к истокам. Единственный плюс Лондона в том, что здесь никто нас не знает. Кроме, разве что, Джеммы, которая тоже решает переехать в поисках более перспективной работы и снимает квартиру недалеко от нас. Так что она становится у нас частым гостем. И, хотя я абсолютно уверен, что она уже давно поняла, что наши с Гарри отношения подвержены длительному гниению, она и слова не говорит об этом вслух. По крайней мере мне. Лишь подбадривающе улыбается и часто как-то утешающе потирает мое предплечье.       Лондон выматывает намного сильнее. Жизнь в нем просто бежит, проезжается по тебе, как двухэтажный автобус. Люди здесь словно на износ: сносились, приезжают новые. Как заплатки. Мы с Гарри пока еще новые заплатки.       Я работаю полный день. Гарри находит работу с гибким графиком, потому все еще должен быть рядом с Бэттани, хотя время от времени оставляет её с Джеммой, если у той выходной. Гарри ужинает до меня, завтракает после меня. Вместе мы ходим только в супермаркет, а Гарри сводит все наши разговоры до сложности выбора подсолнечного масла.       Иногда мне безумно хочется сорваться утром к его кровати, зацеловать хотя бы пальцы, кисти. Залезть под теплое одеяло. Иногда мне кажется, что, может быть, если я поддамся искушению и поцелую Гарри, зажав где-нибудь в проходе, мне станет легче? Если я просто прижму его к себе и в сотый раз начну молить о прощении? Это поможет?       Гарри продолжает тянуться вверх и становится еще чуть-чуть выше. Его фигура из детской полностью преобразуется в идеальную. Плечи больше не глупо угловатые, стали чуть шире, изгибы грациознее. Кудряшки снова отрастают, Гарри то и дело собирает их в коротенький хвостик на макушке, не желая, чтобы изворотливая, новоиспеченная челка, которая пытается отвоевать право на жизнь, лезла в глаза, подкалывает ее детскими заколками. Бэттани растет столько же быстро. Маленькая копия Гарри. Волосы еще не до конца потемнели, но уже вьются легкими кудряшками. Глаза зеленые, сочные. Только розовенькие пухленькие губки не подчеркивают ямочки. Зато у уголка красуется похожая очаровательная родинка.       В Лондоне я решаюсь. Пытаюсь начать наш путь примирения. Потому что невозможно терпеть и жить этой отравой так долго. Неужели мы не достойны чего-то лучшего?       Я бездумно суюсь на кухне, чтобы изобразить из себя желающего помочь, но эта идея выливается в ничто иное, как неловкое напряжение. Я пытаюсь прийти с работы чуть раньше, и один раз успешно застаю Гарри и Бэттани за ужином, и снова лишь неловкость и, разве что, довольные, полные счастья вскрики Бэттани «ПаЛу», которые вынуждают Гарри чувствовать себя еще более ущербно. Я стараюсь делать так, чтобы мы обязательно провели хоть немного времени втроем. Надеясь, что, может быть, на этой почве, Гарри позволит нам немного сблизиться. Перестанет воспринимать любые мои слова в штыки.       Но нет. На Рождество Гарри снова сбегает к моей семье на пару недель. Возвращая все на исходную. Весь январь усердно играет со мной в прятки. Я хожу за ним по пятам, продолжая игнорировать его равнодушие. Продолжая верить, что однажды он оттает. Я не раз предлагаю подвезти его на работу или встретить вечером после прогулки с Бэтт. Предлагаю сходить куда-нибудь на его день рождения. И дарю ему все те же самые разноцветные ромашки. Однажды предлагаю ему провести вечер вместе, да и Бэттани безумно желает нашего общего внимания, и напряженному равнодушию приходит конец.       — Пожалуйста, прекрати это делать, — просит Гарри недовольным шепотом, прикрывая дверь в свою комнату, ведь Бэттани только что уснула.       — Я просто…       — Ты просто, — огрызается парень, вошло в привычку.       — Я пытаюсь хоть как-то поладить с тобой! — возмущаюсь в тон, но тоже шепотом. — Поговорить с тобой, угодить тебе, уз… — ладонь опускается на мои губы, вынуждая меня опешить от одного касания моих горячих губ и холодной кожи.       — Не надо.       Перехватываю тонкое запястье, стаскиваю руки вниз, прочь со своего рта.       — Я делаю хоть что-то, стараюсь, в надежде, наладить наши отношения….       — Молчи, — безнадежный, тихий, отчаянный крик.       -… в отличие от тебя.       — Замолчи!       Глаза Гарри пронзают меня на долю секунды, а затем он резко отворачивается, чтоб обхватить своими длинными тонкими пальцами себя за плечи и сжаться в маленький клубочек. По его спине сбегает видимая дрожь. И мое тело в который раз просится податься вперед, только в этот раз я не перечу. Пальцы опускаются на пробиваемые слабостью плечи, когда я подступаю со спины.       — Нет, не трогай… — недовольные руки сбрасывают мои, не желая даже чувствовать мое тепло.       — Пожалуйста…       — Ты можешь просто перестать! Пожалуйста! — вскрикивает Гарри, забыв о том, что Бэттани только уснула. — Просто оставь меня! Не надо этого делать, — и понижает тон, совсем чуть-чуть. — Просто хотя бы раз подумай о том, что я чувствую. Я чувствую себя ужасно рядом с тобой. Каждый раз… Каждый! Просто, я не могу…       Я не сдерживаюсь. У меня уже в корне плохо с выдержкой. За два года она почти совсем себя исчерпала. Хватаю сначала за край футболки, а после и вовсе перехватываю за пояс, притягивая Гарри, разворачивая к себе лицом.       — Ты можешь подумать о том, что я чувствую? — отрубаю, повторяя свои слова тоном Гарри. — Каждый-раз. Каждый-раз-рядом-с-тобой, — послогово, дробно, дробью. — Ради разнообразия, — подытоживаю немного зло.       — Ты сам захотел этого, — горько отвечает Гарри.       — Я пытаюсь как-то наладить нашу жизнь, ради тебя… и НЕЁ, — наверное, самые-самые жалкие остатки моего самообладания.       — Я не просил тебя об этом, Луи.       Пальцы выпускают тело. Позволяя парню отскочить от меня в сторону как ошпаренному. Я же непроизвольно хватаю первое, что попадается под руку, так что чашка, которой не повезло остаться на столике у дивана, отправляется на пол, оставляя на паркете мокрые осколки. Гарри подскакивает, как и я сам. А следом детский плач.       — Ты мог бы сделать хоть что-то! Ради нас, хотя бы раз.       — Я тоже пытаюсь, — злится Гарри, Бэттани зовет нас обоих из другой комнаты, но мы оба не двигаемся с места. — Пытаюсь забыть обо всем и двинуться дальше. Но вряд ли такие как ты это способны понять.       Возможно, он перегибает. Возможно, мы оба перегибаем. Через край. Но именно сегодня так хочется. До дрожи в коленях.       — Я больше не могу так… Каждый день рядом с тобой ты превращаешь в ад. Мы не можем так вечно жить! Это как ходить по лезвию. Вся жизнь рядом с тобой.       Гарри молчит. Не двигается. Хотя Бэттани уже заливается испуганной истерикой.       — Ты помнишь, когда мы последний раз целовались?       Мой взгляд находит глаза Гарри, немного растерянные и сбитые с толку моим вопросом.       — Ты помнишь, когда мы последний раз обнимались, спали вместе?       Гарри качает головой. Немного медленно. Не в знак отрицания, скорее замешательства.       — Боже… прекрати. Это было так давно…       — Именно, Гарри! Это было давно. Мы живем вместе два гребаных года, и мы не продвинулись ни на шаг! Я делаю все что могу, чтобы хоть как-то загладить свою вину… — лицо Гарри кривится, и это вынуждает меня добавить чуть менее требовательным тоном, но все настолько же решительным. — Я знаю, что мне никогда не загладить её до конца. Но я искренне сожалею. Что мне сделать, чтобы ты просто дал мне еще один шанс? Неужели двух лет было не достаточно, чтобы начать двигаться дальше?       Двух самых длинных, холодных, злых, бессмысленных, одиноких, пустых гребаных лет.       Ресницы, что обрамляют зеленые глаза, дрожат. Быстро-быстро. Смаргивая подступившую безысходность. Кулаки сжаты. Я уверен, что до боли в ладонях. Гарри все еще прикован к одному месту, хоть Бэтт рыдает нашими полу-именами.       — Что ты хочешь от меня?       Чтобы ты любил меня.       Внутри все так уже слишком привычно съеживается. Слишком обычно. Больно привыкать к этой мучительности.       — Всё, чего я хочу это ты.       Два шага. Мой шаг вперед, шаг Гарри назад.       — Твои руки, твои губы, — снова два шага, — тебя, — и снова, — полностью тебя, — дальше шторы и подоконник. Тело Гарри прижато, и хоть я больше не могу возвышаться над ним, я все еще чувствую неимоверную власть над его телом в эту секунду. И безмерную слабость. Которая чуть ли не валит меня на колени вниз. Но я упираюсь руками в пластик.       Меня ломает. Так же сильно как крючит Гарри напротив. До боли.       — Не надо, — зрачки огромные. Дыхание отсутствует. Ладони решаются оттолкнуть меня, упираясь в мой живот. — Только не меня, — отвечает, и я глотаю колючий ком, что раздирает горло.       Пальцы выпускают подоконник. Руки падают вниз. А ноги шагают назад. Заполняя пространство между нами требуемым воздухом.       — Я не могу больше думать о тебе, терпеть тебя, иссыхать по тебе, дрочить на тебя, сдыхать без тебя…       — Подрочи на кого-то другого… — словно это единственное, что Гарри услышал из моих слов. Жалкий бессмысленный клочок. Как досадно.       — Словно я хочу кого-то другого, — чуть рыкаю.       — Словно это проблема.       Мое тело — передавленная пружина. Нет, проткнутая шина. Просто отшагиваю назад. Гарри же старается сбежать. Проскальзывает за дверь, чтобы успокоить вопящую Бэттани. Я же, не желая услышать что-то еще более уничтожающее, скрываюсь на балконе, чтобы выкурить сигарету-другую.       Гарри плевать на нас. Спустя два года даже сильнее чем прежде. Я пытаюсь как-то примириться с этой мыслью. Долго пытаюсь. Пару раз ухожу развеяться с компанией коллег по работе. Словно у меня существует какой-то другой альтернативный досуг помимо общества принципиального, равнодушного Гарри. Которому ничуть не интересны мои проблемы.       В один из таких вечеров я изменяю Гарри с одной из новых знакомых из нашего отдела. От обиды и злости. Под слабым градусом. Не морально, а физически. Просто в тот вечер ни она, ни я не были против подобного стечения обстоятельств. Да и разве возможно изменить человеку, который безразличен к тебе.       Я изменяю Гарри, и он узнает об этом. Я жду от него злорадства, но взамен ему лишь подрагивающие губы. Нет ни усмешки, ни самодовольной колкости, которые бы выбесили меня еще больше, только абсолютно растерянное и разочарованное выражение лица, что изводит меня посильнее собственной скулящей совести. Нет ни криков, ни унизительных комментариев, ни злых упреков, Гарри произносит лишь:       — Прости, что не могу дать тебе это.       У меня даже язык не ворочается. Потому что ни одно жалкое оправдание не достойно внимания Гарри, я сам прекрасно знаю. Впервые напряжение между нами сменяется тяжелым разочарованным молчанием. Глаза Гарри чуть припухшие, а вместо отстраненного раздражения в них лишь горькое смущение.       Два года жизни вместе заталкивают нас в беспощадную трясину. Не приводят ровным счетом ни к чему. Протрачены.       На нашем пути саморазрушения мы уже стоим перед поворотом на финишную.