***
Идея посторожить Эрику Флинн в ее комфортабельной камере Терезу не особенно радовала, но это — просто работа, бывало и хуже. Задачка, конечно, поприятнее, чем промозглой дождливой ночью тащиться несколько невыносимо долгих часов на свидание с несвежим трупом, хотя, будь у нее выбор, Лисбон предпочла бы труп. Весь день компанию их добровольной пленнице составлял незнакомый Терезе парень из ЦРУ, спокойный и молчаливый, как Чо. Похоже, дама скучала, и пыталась развлекать себя, опустошая бутылку вина. Пьяна Эрика не была, скорее, слегка на взводе. Деятельная натура искала себе применения, и была рада увидеть Лисбон. — Агент Лисбон? Если мы проведем ночь вместе, это дает нам повод называть друг друга по имени? — в голосе вызов, скрытый за легкой издевкой. — Конечно, Эрика. Вы не сильно разочарованы заменой? — интонация зеркально повторяющая услышанную. Обмен любезностями состоялся, стороны пришли к взаимопониманию. — Не более, чем отсутствием солнца, моря, маникюрши и свободы. Между нами, Асмар в постели — скука смертная, к утру челюсти от тоски сводило. — Можно и без подробностей. — Как же мы будем развлекаться, если не сплетничать? Можно мне спросить? — Попробуйте… — Как вам удается быть хорошим человеком? Таким честным, прямым и правильным? — Это сарказм? Джейн называет его низшей формой остроумия. — Я понимаю Патрика. Понимаю, почему он продержался столько лет и не свихнулся, почему выжил. У него был компас… Мне так не повезло. — Может, вы выбирали не тех людей? — Наверное… так что насчет моего вопроса? — Не знаю. Я просто делаю то, что должна. — У тебя ведь было трудное детство? Ты жесткая, раненая где-то глубоко внутри. И, при всей любви и жалости к людям, ты одинока. Ну, если не считать Патрика. — Я слишком долго знаю Джейна, было время понять как читают людей. Не стоит на мне упражняться. — Почему ты зовешь его Джейн? — Привычка. Странно, что ты зовешь его Патрик. — Он сам так представился в нашу первую встречу. Он особенный, да? Никогда не думала, что буду разговаривать с тобой вот так. Все-таки это странно, что вы вместе. У тебя все делится на черное и белое, у него — все границы цветные, или размытые, или их совсем нет. — Да, он особенный. Не думаю, что стоит это обсуждать. — Конечно, не хотела тебя задеть. Вы же не так давно вместе? Извини, любопытство. Тогда он был таким потерянным, словно сомневался, что выживет, что живет. Сейчас другой: сильный, уверенный, защищенный. Тобой защищенный. Странно, что говорю тебе это. В последнюю встречу я… предлагала ему себя. Он отказался. Таких немного. И был при этом мил, не оставил обиды, ну почти не оставил, совсем чуть-чуть. Скорее неудовлетворенность и легкое разочарование. Даже не в нем — в себе… Я слишком привыкла получать то, что хочу. Но он умудрился не дать мне почувствовать себя дешевой шлюхой. Я тогда была — оголодавшая кошка, все бы отдала, чтобы трахнуть его, заставить трахнуть меня. Увидеть голого, настоящего, орущего от удовольствия подо мной, или… Не важно. Чтобы забыл, что у него есть мозги, обо всем забыл, кроме своего чертового члена. Было очень любопытно, есть ли в мире гармония? Да, я о том: соответствует то, что в штанах, тому, что у него в голове? «Бесплодные мысли сводят с ума…» Не дергайся, не буду спрашивать. Хотя, если хочешь поделиться… — Ты много пьешь. — Пью? Да, стараюсь хоть как-то забыться. Присоединяйся? — Выпью кофе, ночь длинная. — Как хочешь… Было забавно, как этот ублюдок вдруг стал моралистом: «Нельзя иметь все…» Словно он — бесценный трофей. Такой же ублюдок, как и я. — Полегче на поворотах. — Я вижу, что тебя раздирает узнать, но ни за что не спросишь. Он поцеловал меня. Это не имело отношения к телу, не совсем… Он будто хотел понять жив, или нет. Монашек… Наверное, даже не дрочил, было стыдно. Так и продержался все эти годы один? — И снова это тебя это не касается. — Дай угадаю? Кто-то, кто мог навести на след? Нелегко тебе было. Ничего не говори, я знаю. Но возвращался он к тебе, он и тогда не мог без тебя, уже не мог. Обычно вид чужого счастья вызывает у меня изжогу, но я рада за вас. Хорошие люди редко получают то, что заслуживают. Тебя били в детстве? — Иногда. — Он мне сказал тогда, давно, что, возможно, меня били в детстве и это повлияло на то, что я стала стервой и сукой. — Самокритично. — Правда, от нее не убежать. Только он ошибся. Меня не били. Меня убили. — Прости? — Я была папиной дочкой. Моей матери до меня не было дела, у нее просто не хватало ума понять, что кто-то, кроме нее, нуждается в защите, внимании, утешении. А потом папа умер внезапно. Сердце. Мне было двенадцать. Мать то горевала, то начинала новую жизнь. Я старалась поддерживать ее, и сама училась жить без опоры. Где-то через год, она привела парня. Кусок тупого мяса с длинным толстым членом. Он не разговаривал со мной. Никогда. Просто смотрел, и мне было страшно так, что хотелось кричать. А потом я подросла, выросли сиськи и задница, как-то сразу. Однажды он зашел ко мне в душ, и я подумала, что сейчас умру. Матери никогда не было дома, когда он развлекался. Он садился на стул, приспускал штаны, доставал свой мерзкий член и дрочил, глядя на меня. Я умирала от страха. Чертов ублюдочный извращенец, он хотел все проделать со мной, просто боялся. Когда я впервые это увидела — толстый кусок плоти в его кулаке, я хотела заорать, дико, до визга и истерики, но потом поняла, что никто не поможет, я совсем одна. И я молча стояла, давясь слезами, пока он резвился. Это было так отвратительно, когда он кончал… Он переставал на меня смотреть, закатывал глаза и его жирная рожа искажалась судорогой. А потом он вытирался моим полотенцем, хлопал меня по заднице и рассматривал. И уходил с довольной рожей. И так без конца. Я подыхала от страха, бессилия, просто от омерзения. Ложилась спать с ножом под подушкой. Маленький городишко, я училась, как проклятая, чтобы уехать, забыть этот кошмар. А когда вырвалась, не могла даже представить, чтобы кто-то прикоснулся ко мне. Потом поняла, что надо переступить через свой страх и отвращение — все вокруг спали друг с другом, ложась с одним, просыпаясь с другим. Никакого удовольствия не получила, зато после первого залета уже никогда не могла иметь детей. Это к лучшему, не плодить ублюдков. Я научилась смотреть на всю мерзость оттуда, из душа. Словно и не участвую в ней. — Тебе не у кого было попросить помощи? Тогда, в детстве? — А тебе? У меня был кот. И больше никого. А потом и кот умер. Вот тогда я сказала себе, что никто и никогда не посмеет унижать меня, причинять боль, заставлять бояться. Я, наверное, могла бы быть хорошим человеком, но меня от вас тошнит, потому что, глядя на вас, таких правильных, я вам завидую и понимаю, какая я сука. Добрая Тереза Лисбон пожалела стерву Эрику, сейчас расплачусь от умиления. — Ошибаешься… Мне жаль маленькую одинокую беззащитную девочку, а не тебя. Ты могла быть кем угодно, но стала собой. Тебя мне не жаль. И завязывай пить. Я видела много спившихся потаскушек — зрелище омерзительное. — Видишь, ты опять знаешь, что хорошо, а что плохо. Какая разница, что я делаю, если у меня, возможно, не будет завтра? Ожидание смерти — этот так возбуждает. Вся жизнь сплошное желание забыться: секс со всякой мразью, чем извращеннее, тем лучше, тряпки, деньги. Только ничего не спасает. — Перестань. Может, все еще наладится. — И я отправлюсь домой, найду себе хорошего парня и стану счастливой… Смешно. — Не очень. — Я могу найти только мразь, еще хуже себя. Тогда не будет так тошнить от себя самой. — Только тебе решать, какой ты хочешь стать. — Спасибо за совет. И за то, что поговорила со мной. — Эрика, все наладится. — Ты очень добра, прямо святая. Или дура? Чаще всего, это — одно и то же. Ты действительно его любишь? Не нервничай, просто завидую. Я так и не решилась рискнуть… Любить — это так сложно и утомительно. — Иди спать, завтра новый день. — Иди к черту. День, который может стать последним. В глубине души я была бы рада. Пожалуй, хватит болтать — с тобой скучно. Я завидую тебе, Лисбон. И не потому, что у тебя есть Патрик, а потому, что мы, изломанные, неправильные, прибиваемся к таким, как ты. И не можем без вас. — Вы — не одно и то же! — Да, я знаю. Уже не одно и то же. Кем бы он был, не будь тебя? — Тем же, но без меня. — Скромность украшает хороших девочек. Не ври себе, это хуже всего — врать самой себе. — Не волнуйся обо мне, я справлюсь. — А я и не сомневалась…***
Бесконечная ночь закончилась для Терезы десятой чашкой кофе. Вечеринка удалась: зависть Эрики Флинн, которую та и не думала скрывать, была достойной наградой, практически знаком качества. Это было забавно. За окнами появился застенчивый намек на дневной свет, когда явился раздраженный Асмар, всю ночь катавшийся с начальством по неотложным внезапно свалившимся делам. Эрика спала. Тереза мечтала о потоках горячей воды на уставшее каждой мышцей тело, о нескольких часах сна, простом провале сознания, но сначала надо было задать вопрос Джейну. Странный и нелогичный, этот немного абсурдный вопрос всплыл откуда-то из подсознания и недобрую половину ночи не давал покоя, требуя немедленного ответа. Бессонные ночи имеют свойство генерировать не слишком мудрые мысли и поступки. В их номере Джейн привычно сидел на диване с чашкой чая. Милая уютная картина: пузатый восточный чайник с витиеватым орнаментом, сладковатый запах трав, пар над чашкой. Тереза привалилась к стене и не могла понять, как она собиралась жить без Патрика Джейна? — Как прошла ночь? — следы тревоги и бессонницы на его лице слишком заметны. Едва ли она выглядела лучше. — Нормально… Эрика напилась и спит. Асмар только что освободился и злобится на свое инициативное начальство. — Ну не все ему развлекать нашу пленницу, — что-то в улыбке Патрика натолкнуло на мысль, что он приложил некоторое количество своего креатива к внезапной занятости Асмара. Это было интересно, но может немного подождать в сторонке. — Я спрошу, а ты ответишь, — скорее утверждение, чем вопрос. — Я отвечу, если ты спросишь… — Джейн слегка напрягся, он ждал чего угодно, но не того, что услышал. — Что ты собирался делать там, в «Синей птице»? Бум… Не то, чтобы он не думал, что этот вопрос никогда не всплывет. Каждый скелет в шкафу требует инвентаризации и бирки на костлявый палец. Джейн какое-то время парил в пространстве, собираясь с мыслями. Если она хотела его удивить, то это получилось. Пожалуй, о тех гениальных планах вспоминать было хмм… неприятнее всего. Чертовы дурацкие затеи. Соблазнить за обедом? Увести из-под носа потенциального мужа, честного и открытого парня, такого невыносимо скучного носителя тестостерона, что любой эндорфин, появившийся в обозримом пространстве, стремился сбежать, пока не появились суицидальные мысли? Или элементарно заманить в кровать и самому там безвременно скончаться от страха? Распродажа дурацких идей, десять центов за пучок… Капля тянется к капле, пылинка стремится к пылинке. Его тянуло к Лисбон, а если совсем честно, он просто не мог без нее. Чего тут неясного? Он не умел, да и не имел ни малейшего понятия, как придать нужную форму тому, что творилось у него внутри, просто оставил место на счастливое озарение, кураж, то самое мгновение, когда и слова перестают иметь смысл: все сказано взглядом, электричеством, пронизывающим все вокруг, улыбкой… Безмозглый осел. Таких надо подавать обжаренными в панировочных сухарях с мускатным орехом. — Думаю, что мы уже никогда не узнаем… — улыбка вышла немного кривоватой, бледная копия привычно нахальной и самоуверенной. Стыд — такая странная штука, грызет и за намерение, которое, как известно, есть способ превращения причины в следствие, а если попроще, нарыва в голове в занозу в заднице. Расширить границы откровенности до размеров правды отчего-то казалось безумием. Когда это было: пару недель назад? Он дотосковался до такого отчаяния, что был готов на все, только бы она осталась с ним, только бы не исчезла. Рванулся всеми искореженными внутренностями наружу, боясь одного — не успеть. И как теперь все это объяснить, глядя в ожидающие правды зеленые глаза? — Снова игры? — Лисбон была нетерпелива, как обычно. Даже это было трогательно в ней. И еще то, что она снова стремилась быть его источником здравого смысла. Правда — штука хрупкая, уязвимая, к ней нужна привычка. — Нет. Дело в том… Я сам не знаю. Пьеса не была дописана, что-то по ходу. Наверное я просто боялся придумать финал. Не так важно, что я собирался сделать, как-то, что пытался сказать тебе без слов. То, что происходило между нами все эти годы — никогда не произойдет между нами и другим человеком, даже если по нему можно устанавливать уровень честности, открытости и прямоты в Палате мер и весов, этом каноническом складе канонов. То, что между нами происходило все 10 лет сделало нас такими, какие мы есть. Осознать, наконец, что любишь, что не можешь позволить себе потерять… Это странно, по известным причинам. И… я бы не смог удержаться. Я так устал любить глазами, только глазами. Я бы дал себе волю, если бы ты позволила. Я хотел прикоснуться к тебе, узнать тебя, быть с тобой. И чертов страх. Себя, тебя, твоего страха. Не только я, ты тоже опасалась и маялась. Я боялся тебя напугать, думал, что ты решишь, что я спрыгнул с ума, или вру, как обычно, или, что ты — моя привычка, и я просто боюсь остаться один на один с собой. Этих сомнений было… как мух над трупом. А я бы спрыгнул с ума, да и его у меня к тому времени не осталось, как только бы прикоснулся к тебе. Никогда не думал, что это возможно: так сильно любить и просто смотреть, как ты уходишь. Ты сумела увидеть, понять то, что у меня внутри, принять это. Полюбить не только мою рожу, эти чертовы кудряшки, но и меня — такого, какой я есть. И изменить, всего меня изменить. Ты не моя привычка, Лисбон. Больше всего не хочу к тебе привыкать… Ты то, что давало силы жить, когда уже не было никаких сил, чувство, которое я давил, запрещал себе, но без тебя не было смысла ни в чем. Я люблю тебя. Между нами и происходила любовь. Правда в том, что я не могу без тебя. Джейн был таким необычным, как тогда, в самолете: голым, без масок и привычной экипировки. Просто человек говорящий правду. Он подошел и, словно слепой, трогал ее лицо, снова запоминая улыбку на ощупь. — Джейн… Ты — самое лучшее, что могло со мной случиться, — слова исчезли, прихватив с собой способность дышать. В предрассветной синеве зарождающегося утра сюрреалисты могли получить серьезную порцию безумного вдохновения, любуясь на их переплетенные тела. Потерявшись, растворяясь в робком свете, их тени были странными: плавность и изгибы переходили в резкость и обрывочность форм, острые углы сменяли мягкость, округлость, размеренную пластичность. Порывистость чередовалась с дерзостью и пронзительной остротой. Откуда-то долетали слова, которые Тереза не сразу разобрала и осознала. Это было восхитительно: Патрик Джейн, сбившийся с дыхания, прижимающийся к ней еще вздрагивающим горячим, чуть влажным телом, повторяющий как магическое заклинание одно слово: «Моя!» И как ответ, как последняя, самая правильная и правдивая точка — ее стон, маленькая реплика правды, когда она расслабленно скользнула по его груди, задержавшись губами на шее, где отчаянно бился пульс, опутывая, окутывая их своими рассыпавшимися волосами… Одинокий солнечный луч бродил по комнате, цепляясь за штору. Джейн молчал рядом, все еще прижимая свою Лисбон к себе слишком тесно и крепко. — О чем ты думаешь? — ее губы снова скользили по его коже и Патрик открыл глаза, улыбаясь. — Я не думаю, я мечтаю. — Хмм? — «Я мечтаю, чтобы моя жизнь оставалась слезой и улыбкой: слеза позволяет мне оставаться среди людей с разбитым сердцем, а улыбка знаменует мою радость бытия. Я желаю умереть любя, а не жить скучая. Я желаю, чтобы в глубинах моей души вечно оставался голод по любви и красоте. Я созерцал и увидел, что люди довольные несчастнее всех и ближе всех к материи; я преклонил ухо и услышал, что вздохи мечтающего влюбленного слаще звуков струн.» — Местный парень? Джебран? — Я уже говорил сегодня, что люблю тебя? — солнечный луч добрался до его волос и запутался в них.