Оттепель и Советы

Союз открыл глаза. Он лежал в тёплой кровати, в своей самой, что ни на есть, стандартной советской квартире. Ещё одна ночь без снов… Осознание того, что он вернулся в реальный мир, не сулило ничего хорошего. Ещё даже не сезон грустить, а депрессия уже обнимает его по полной.  — Ты такой милый, когда спишь, — прозвучал нежный голос где-то в стороне. Александр тут же обратил свой взор в сторону, откуда услышал голос. У шкафа на деревянном стуле сидела Моника. Одеяло мигом слетело с парня, и он сел на кровати, пытаясь протереть глаза, как можно быстрее и качественнее.  — Моника! Ты жива?! Как?! — расспрашивал русский немку.  — Да, а что тут такого? Он оглядел её. На ней было зелёное пальто, сапоги по колено, отдающие бликами. Но тут его внимание привлекла голова девушки. Ни царапинки, ни намёка на смерть от пули.  — Мне есть, что тебе сказать, — прервала девушка его размышления.  — Говори, конечно.  — Саша, я всегда любила тебя и буду любить, — она встала со стула и подошла к нему. Александр поднялся с кровати, когда Моника приблизилась. — А ты… Ты любишь меня?  — Прости за всё, что я сделал тебе плохого. После стольких лет войны, обманов, ссор я понял, что тратил время впустую. Пожалуйста, прости меня за это… Конечно, я люблю тебя. Мне уже нечего молчать об этом.  — Эх, Саша-Саша… Тебе незачем себя винить. Многие считают тебя зверем, но на самом деле все мы люди, просто разные, и все совершаем ошибки. Они смотрели друг на друга какое-то время, медленно кивая. Вдруг Александр загорелся мыслью:  — Хочешь чаю? Я сейчас заварю, — и он поспешил пойти на кухню, но девушка остановила его:  — Нет, нет, я не могу задерживаться, прости, Саш. Я на секунду заскочила. Александр подошел к ней.  — Куда тебе спешить?  — Тебе туда ещё рано. Александр, если ты действительно любишь, то убей меня. Знаешь, где я живу? Внутри тебя.  — Внутри меня? Что ты такое говоришь? — он крепко обнял Монику и поцеловал в шею. Она шёпотом повторила ему: «Убей меня внутри себя». Брагинский целовал её шею, но вдруг почувствовал, что она странно обмякла в его руках. На своем виске он вдруг почувствовал что-то мокрое и вязкое.  — Что за хуйня?! — Союз отпрянул от Моники и шокировано глянул на неё. У девушки были широко раскрытые стеклянные глаза, полуоткрытый рот, а в виске была чёрная дыра, вокруг которой были полностью измазанные кровью волосы. — Чёрт, Моника!!! — вскрикнул парень и внезапно почувствовал, что действительно кричит. Оглядевшись, он понял, что находился в кровати. Сны всё-таки снятся ему. Тут его взгляд остановился на деревянном стуле у шкафа. Никого… Сердце сжалось, ком подступил к горлу. Союз стиснул зубы, пытаясь вынести всю боль, которую только что ощутил. Он застрял в этой гребаной реальности, в этом чёртовом аду, в котором его не должно быть. Тут он вспомнил, что у него под подушкой была фотокарточка, сделанная в канун сорок третьего, на немецкий фотоаппарат, с Моникой. Парень быстро достал её из-под подушки и ещё крепче стиснул зубы, жадно осматривая немку и себя.  — Бляяять… Блять, блять, блять! По щеке, всё-таки, стекла скупая слеза. В тот момент он хотел убить себя, только бы не думать об этом. И не существовать в мире, сотканном из боли. Такие кошмары продолжались, кажется, каждую ночь. Если ему и снились какие-то другие сны, то этот затмевал их. Потому что так и было на самом деле. Брагинский обнимал уже труп. И во сне он так ярко почувствовал, как она обмякла на его руках, потому что долго ещё обнимал её после того, как она умерла. И до сих пор не мог поверить… Моника действительно умерла. И он лично убил её. Глядя в послевоенное небо, Союз всё вспоминал эти два бездонных омута — её глаза… «Как же тебя отпустить? Как же так, если ты каждый раз приходишь, что бы я ни делал, и просишь убить тебя?» Она не давала ему покоя даже мёртвой. Он курил папироску на балконе, а рядом стоял Россия. Союз перевёл на него тяжелый взгляд и невзначай решил спросить:  — Как думаешь, Иван, в мире еще остались нацисты, не жалеющие о том, кто они? Ваня призадумался, перебирая в голове различные варианты.  — Нуу, страны, которых мы освободили от Германии, всё ещё не хотят дружить с нами. Они нацисты, как думаешь?  — Вряд ли… А пятая колонна?  — Бандиты, на Западе Украины. Немецкие партизаны. УПА себя называют.  — УПА?  — Украинская повстанческая армия. Похоже на РОА, правда? Пока ты воевал, Украина ими занималась. Правда, бандиты ещё до сих пор там… Ты хочешь разобраться с ними?  — Фашисты… — Александр снова посмотрел на небо. И ему в который раз довелось услышать, вспомнить слова Моники: «Убей меня внутри себя». Вот, что она имела в виду! — подумал Союз. — Уничтожить всякое, что может напоминать о ней. У него теперь появилась ещё работа. Теперь-то он займется этой пятой колонной. Союз вышел из квартиры. Ветер колыхал его пепельные волосы, а красные глаза полыхали новой идеей. Он был рад признаться себе, что понял, чего хотела от него Моника. Но тут же парень поменялся в лице. Часто Александр мог вспоминать о ней, их отношениях, жалеть о войне, прямо посреди рабочего дня. Конечно, до момента, когда ему приснился этот кошмар, он никогда не плакал. Но даже сейчас к его горлу подступает ком, когда он вспоминает хоть что-нибудь о Монике…  — Чекист, чекист, зачэм такой харощий человэк убил? — спросил Тбилиси, как только заметил русского. Грузин добродушно улыбнулся и посмеялся.  — Гиги, съеби с дороги! — Брагинский прошёл мимо. Знал бы Тбилиси, чем Союзу не угодил этот вопрос…  — Слющай, чэго такой невесёлый, да? Сними хотя бы с сэбя форму чекиста! Конечно, и дураку ясно, что грузин просто шутил насчёт «убийств хороших людей». Но эта форма… Чёрт, она, наверное, была тем, что Союз считал самым ненавистным из своей одежды. Он остановился и вытянул паузу в секунду. Повернув голову, парень сказал:  — Сниму… Прости за грубость. Развернулся и ушёл. Ему сейчас нужна была Украина. Он ей особо не доверял, но тем не менее она была ему лишь чуть менее важной, чем Россия. Много производства эта девушка тянула на своих плечах, её жители были настоящими героями во время войны, но также были противоречивы. Союзу всегда казалось, что она что-то скрывает… Особенно сейчас. Он вошел в её кабинет без стука, лишь спросил:  — Украина?  — Да? — Ольга отвлеклась от заполнения бумаг и обратила внимание на вошедшего. В её глазах была доля грусти и усталости, но в то же время Союз видел в них безразличие, которое все остальные чувства в основном застилало. Он заметил за собой, что стал чаще смотреть людям в глаза. Довольно много он успевал увидеть… Украина лишь на миг дала увидеть её глаза такими, и в следующий миг она уже смотрела другими глазами — в них не было грусти и усталости.  — Мне нужно поговорить с тобой, — сказал Союз, подсев к ней. И, как это всегда бывает в начале сложных разговоров, царившее в комнате Украины спокойствие стало потихоньку развеиваться. — Что ты знаешь об УПА?..  — УПА… — она повторила за Александром. Что она могла сказать? Эти люди сражались за её свободу от Советского Союза, вели партизанскую борьбу. Но она-то спокойно сейчас сидит за бумагами, а не воюет до сих пор. — Бандиты. Они говорят, что украинцы, но на самом деле позорят нас — мы всегда были за социализм.  — Ну, это я уже слышал. Конкретнее можешь сказать?  — Они прячутся в наших лесах. На Западной Украине. Во Львове, на Волыни. Везде. Даже когда поляков переселяли подальше в Польшу, а украинцев — подальше в Украину, не помогло.  — Ты работала с такими лично? Молчание в ответ. Украина мялась ответить, но это было видно лишь по глазам. Девушка опустила их и повела в сторону. Всё, что могла она сказать — задумчивое и протяжное «Я…», будто вспоминая, а работала ли действительно? Но Брагинский не любил этого. Либо знать, либо не знать. Иначе это значит, что ты скрываешь что-то.  — Работала?! — резко вскрикнул он так, что Ольга встрепенулась и сказала:  — Работала!  — Не заставляй меня думать о тебе, что ты вернулась к старому, — он наклонился к ней и хрипло сказал: — Ты прекрасно знаешь, о чём я, Украина… Она смотрела на него всё так же взволнованно, но миг спустя уже серьёзно и даже слегка раздраженно. А после Ольга сказала:  — Не сомневайся во мне, пожалуйста, — девушка отклонилась на спинку стула, и тут ей вспомнились старые времена. Украина стоит в чистом поле и по щекам у неё — слёзы. Рядом стоит мальчик. Он посмотрел на неё и спросил:  — А почему ты плачешь? Она взглянула на него. За его плечами появились родители, обняли ребёнка сзади, посмотрели девушке в глаза и спросили:  — Почему же ты плачешь, Украина? Она прищурилась и отвела взгляд. Слёзы текли всё больше.  — Украина… Но всё же ей пришлось повернуться на голос старика:  — Почему ты всегда плачешь? — и он сам плакал. Потому что знал, что этот вопрос риторический. В глазах девушки отразились сцены битвы закалённых солдат и студентов-добровольцев. Тогда она была свободна, и бороться за свободу ей было благим делом. А сейчас?.. Она смотрела на Союз, и ей страшно было представить, что будет с ней, если она не сможет скрыть бушующую к нему ненависть. Но в то же время её загнали как девочку. Ненависть, но бессилие. И слёзы. Слёзы ручьем. «Будь ты проклят, будь проклят… Палач! Палач! За какие грехи, Боже милостивый?! За какие… грехи?!» — она рыдала и билась в истерике. Украина еле сдерживалась снаружи, потому что внутри у неё уже был ад. Дрожащим голосом она назвала адрес какой-то квартиры. Девушка сказала, что это квартира одного из членов УПА. Союз широко ухмыльнулся — он наконец получил то, что хотел. Александр хлопнул её по плечу, и сказал, что он передумал расстреливать Украину.  — …А если он наведёт меня на след остальных… — продолжал Брагинский, — может быть, даже я тебя награжу, — и злобно засмеялся. Украина же представляла глаза того, чью квартиру она назвала совку. Как он будет смотреть на неё? Её душа агонизировала в этот момент… Союзу стоило бы провести коррекцию границ Западной Украины. Отличный способ отблагодарить. И отличный способ сделать охоту на УПА легче…