Маркус Самуэльсон
— Я не понимаю, — произнесла Гарри. — Как… нет. Нет. У нас нет кузенов. Ты не можешь быть внуком Джеймса. У него был только Хэмиш, наш отец, и… — Гарри втянула воздух. — Джеймс не мог быть твоим дедом. Он просто не мог. Джим закатил глаза движением, которое, казалось, пронзило раздражением всё его тело. — Джон, не желаешь ей всё объяснить? Гарри застыла. — Джон? Ты… ты знал? — Разумеется, нет. Ну, может, он и знал, но я имел в виду склонность солдат на войне к небольшим увлечениям. Ту часть, когда после перестрелки ваш дед оказывался в чьей-то постели, а не на больничной койке. — Дедушка не изменял, — произнесла Гарри. — Неееет, — передразнил её Джим. — Он был образцом христианской чистоты и верности. — Джим фыркнул. — Не будь идиоткой. Ваша бабушка застряла на этой свалке, по ошибке именуемой городом, почти на семь лет. А Джеймс был там, в открытом море, и с одной стороны у него Женский Армейский Корпус, с другой — Женская Добровольческая Вспомогательная Служба*, и в любую минуту их могла настигнуть немецкая торпеда и они бы пошли ко дну прекрасного синего моря. Поверь, он залезал в чужую постель при первой возможности. — Заткнись, просто заткнись, — прошипела Гарри, — Джон… Гарри повернулась к нему и схватила за руку, будто пытаясь втянуть его в разговор. Но Джон не мог промолвить ни слова. Он пристально смотрел на Джима, но едва ли его видел. Джеймс в обеденном зале, беседующий с клиентами, опускающий руку на женское плечо в процессе разговора. Джеймс, весело рассказывающий байки про времена своей службы на флоте и обходящий молчанием определённые моменты со словами: «Ну… когда подрастёшь». Джеймс, который любил свою жену, обожал внуков и говорил о Хэмише: «Мой сын, мой единственный сын». — Ох, а Джонни не собирается останавливать меня, — сказал Джим. — Он хочет послушать, не так ли? Он уже соединяет факты в своей голове. Он всегда был мыслителем, наблюдателем; тем, кто сидел там и знал, тогда как ты бегала то за одной, то за другой мечтой. Я помню. Он знает, что Джеймс всегда любил красивых пташек, всегда немного флиртовал, не правда ли, Джонни? — Мне нужны доказательства, — заявила Гарри. — Если ты пытаешься забрать у нас наследство… — О, умоляю. Я не пытаюсь, я уже забрал! — Джим почти прокричал последнее слово. — «Империя» — моя, и не имеет значения, докажу я вам что-либо или нет. И в любом случае, если хотите доказательств — ищите сами. В госпитале Святого Бартса, 17 декабря 1943 года родилась Маргарет Мориарти, мать — Анна Мориарти, отец — Джеймс Уотсон. Это никогда и не было секретом. Только от семьи. Презрение и горечь, с которой Джим произнёс это слово — семья — Джон мог это понять слишком хорошо. И Бартс — разумеется, Бартс. Джон прикрыл глаза, представляя его коридоры, но на этот раз переполненные солдатами в форме, и одну безликую, беременную женщину — одинокую и испуганную. — Я сидел в углу вашего чертова наследства два-три раза в год, зная, кем он мне приходился, но мне не позволялось произносить это вслух. И он подсовывал маме конверты, угощал обедом за свой счёт, пытаясь успокоить вину, которую даже не чувствовал. Я видел, до какой степени мы заставляли его нервничать, как он оглядывался на свою жену, беспокоясь, что она поймёт, осознает, кем мы ему приходимся. Бабушка всегда говорила, что жена не дала бы ему развода. Но я думаю, что у него не хватало смелости попросить. Он всегда испускал вздох облегчения, когда мы уходили; он думал, что мы не замечаем, но я видел. Видел каждый раз. Долгие ночи в ресторане, занимаясь бухгалтерией и создавая новые меню. Джон помнит, как бабушка шутила, что у Джеймса есть любовница, только с печкой и залом для посетителей. Он спросил себя, знала ли она, но припомнил сухой смешок, сопровождавший эти слова, и решил, что, должно быть, знала. — А когда он умер и мама попыталась прийти на похороны — со мной на буксире, — ваш отец, ваш драгоценный Хэмиш не пустил нас на порог. «Это неприлично, это неправильно», сказал он. «Здесь только семья», сказал он. Как будто мы были парочка прохожих зевак, а не его собственная плоть и кровь. Моя мама — она бы просто ушла, но я сказал ему, кто мы. Я сказал и доказал, и он знал, что я говорю правду. Но он всё равно не впустил нас. Обозвал нас лжецами и пригрозил, что нас арестуют за публичную клевету. Хэмиш, рычащий в гневе на пороге церкви; Джон помнил крики. Он думал, что причиной было горе. Он был молод и еще не чувствовал разницы. А на следующий неделе Хэмиш убрал плов из меню и так никогда и не объяснил причин. — Я не понимаю, — сказала Гарри. — Нет, конечно же, нет. Ты же всегда была внутри, не так ли? С момента твоего рождения ты была частью семьи. Ни вопроса, ни сомнения — «Империя» была твоим наследством. С дедом, качавшим тебя на коленях, и подобной хренью. Что же, я получал своего деда дважды в год, когда, нарядно одетый и отмытый до блеска, заходил в обеденный зал, чтобы увидеть его, как будто мы приходили поклониться алтарю лже-бога. «Вот, Джимми, это твой дедушка, улыбайся и веди себя хорошо, иначе он не позволит нам вернуться. И тссс, никому не рассказывай про это, мы же не хотим смущать его семью, правда?» Как будто мы не были семьёй, нет — мы были просто маленьким развлечением на стороне, в наличии которого он не мог признаться. Будто моя мать не была его плотью и кровью, будто мы ничего для него не значили, кроме чека, который он выписывал каждый месяц, чтобы она ни в чём не нуждалась. И она любила его за это. Любила. Подбирала каждый кусочек, который он бросал ей под ноги; лелеяла каждый из них, потому что они были от него. Джим фыркнул. — Глупая корова. Он не любил нас. Мы не интересовали его в остальное время, когда не были в поле зрения. Моя мама довольствовалась огрызками, хотя должна была обладать тем же, что и вы. Она не сделала в жизни ничего плохого, за исключением рождения не у той женщины. — Это не даёт тебе право… — На что? Забрать то, что я должен был получить? — Джим усмехнулся. — Я не забрал. Я купил. Вы продали мне «Империю» за шестьсот тысяч фунтов и целый год на то, чтобы потешить себя мыслью, что вы не неудачники. Ни один суд в мире не признает этот контракт недействительным. Вам напомнят, что нужно было внимательнее читать его перед тем, как подписывать; что это всего лишь семейные склоки, а вы — лиса с кислым виноградом. Именно так и будет, если вы решите сделать это достоянием общественности. Вы думаете, меня волнует, что моя мать родилась на стороне? Но тебя это заботит, не так ли, Гарри? Тебе не безразлично, что люди думают о Джеймсе Уотсоне, даже спустя годы после его смерти. Ты же не захочешь, чтобы его маленький грязный секрет всплыл на поверхность, не так ли? — Отвали, — прорычала Гарри. Её трясло. — О, я так и сделаю, — сказал Джим. — Я даже дал вам неделю на то, чтобы освободить помещение. Воскресенье — ваш последний день. Забирайте что хотите. Мне это не понадобится. Хотя оставьте кухонное оборудование. Оно — моё.***
Джон вышел из банка как в тумане. Гарри всё ещё крепко хваталась за его руку, всё ещё висла на нём и использовала в качестве опоры, но Джон шел, не разбирая дороги, пока не остановился у фонтана, где они встретились с Гарри всего лишь час назад. Или меньше. Могло быть и меньше. Время, казалось, отделилось и зажило своей собственной жизнью. — Мы будем с ним сражаться. Всё это не имеет значения. У него нет доказательств. Свидетельство о рождении? Он мог его подделать. Нарисовать в фотошопе и распечатать. Возможно. Вода в фонтане падает вниз с шумом, чертовски напоминающим голос Гарри. Падающая вода и её голос: они смешиваются, превращаются в фоновый шум. Джону наполовину казалось, что это он падает, и ему было интересно, когда же он достигнет дна. — И в контракте сказано, что если я верну кредит до истечения года, «Империя» снова наша. Мы добыли деньги. У него нет права просто игнорировать нас… Необъяснимо, но он подумал о Шерлоке. Время, усилия и ночи допоздна, когда Джон чувствовал надежду, потому что всё было впереди. «Империя», вновь обретшая славу, улыбающийся Шерлок в его постели. Какая чушь — пустые мечтания. О чём Джон думал? Шерлок никогда не захочет остаться с ним — владельцем маленького ресторанчика, засунутого куда-то в Кент, вдали от Лондона, бывшего центром жизни Шерлока. Он и правда думал, что Шерлок на самом деле поменяет славу знаменитости на скучную жизнь с ним? — Всё кончено, Гарри, — произнёс Джон. Ему были видны их отражения в воде — мерцающие, серебристые, постоянно движущиеся и меняющиеся. — Он не обязан брать деньги, если предпочитает получить ресторан. — Это наш ресторан. Наше наследие. — И его тоже. Гарри рассмеялась. — Так ты веришь, что он наш кузен? — Угу. Гарри затрясла головой. — Я… Я не хочу в это верить. — Ты его помнишь? — Нет, но я и не могу его помнить, верно? Я никогда не проводила там столько времени. И если он появлялся только пару раз в год, — Гарри примолкла на минуту, — хотя я помню, как отец кричал на похоронах. И… — Гарри глубоко вздохнула. — У него дедушкины глаза. Джон кивнул. — Что же. Когда мы скажем Молли и остальным? Гарри фыркнула и покачала головой. — И это всё? Ты просто опустишь руки, как он и хочет? Ты собирался сражаться, Джон! И ты сражался — ты позвал этого чертова Шерлока Холмса, чтобы он перевернул всё вверх дном, и это сработало, черт тебя побери, ты не можешь просто сдаться и сказать: «Ну да ладно, в любом случае это была хорошая попытка». Это нечестно. — Гарри! — рявкнул Джон, и Гарри отпрянула, моргая от внезапного гнева в его голосе. — Всё кончено. Если он так хочет ресторан — пусть забирает. Гарри судорожно вздохнула. — Он был дедушкин. Ты… просто так его отдашь? Просто потому, что дедушка оказался не тем человеком, которым мы привыкли его считать? — Он всегда был именно таким человеком, — сказал Джон. — Просто… мы знали о нём не всё. — И так что, на хер его и его ресторан? — взорвалась Гарри, и Джон сделал к ней разворот кругом. — Думаешь, «Империя» меня больше не волнует? Ты думаешь, меня не убивает знание, что мы жопы рвали, пытаясь спасти её, весь прошлый месяц, только чтобы обнаружить, что она в любом случае не наша? Хочешь знать правду, Гарри? Это не имеет значения. Ничего не имеет значения. Всё, как и говорили окружающие. «Империя» — это всего лишь ресторан, просто четыре стены, печь и пара столов со стульями. Дедушка всегда рассуждал о семье, говорил, что это самое важное, но очевидно, что-то потерялось в контексте, раз уж он забыл упомянуть, что у него была ещё одна. И повернись судьба по-другому, это мы бы заглядывали снаружи. Не Джим Мориарти. Я не виню его за ожесточённость. — То есть ты просто позволишь ему забрать ресторан, это твой ответ? — Я не знаю, какой у меня ответ. Я не знаю, что об этом думать. Я просто… Джон запрокинул голову и посмотрел в серое небо. Светло-серое, не обещающее дождь, но подходящее к настроению. — Я не уверен, хочу ли сражаться за «Империю», Гарри. Я устал. У меня уже неделю нет никаких сил. — Чертов Шерлок Холмс, — горько произнесла Гарри. — Я убью его нахер. — Он не имеет к этому никакого… — Он полностью имеет к этому отношение. Он использовал тебя для перепиха, ушел, не попрощавшись, и оставил тебя таким же поломанным, как и в день встречи. Джон закрыл глаза и сделал глубокий вдох. Холодный воздух наполнил лёгкие, колкий и почти приятно болезненный. — Я не знал, что ты считала меня сломанным. — Джон. Ты сам считал себя сломанным. Пока не появился Шерлок Холмс и не починил тебя. Джон открыл глаза и покачал головой. — Шерлок Холмс не чинил меня. Это сделала «Империя». — Так дерись за неё. Помоги вернуть её. Мы не можем позволить Мориарти получить её. Джон… пожалуйста. Гарри положила руку ему на плечо — и вместо жёсткой хватки, которой она пользовалась весь день, её касание было мягким, осторожным, почти умоляющим. Гарри сказала «пожалуйста». Джон не был уверен, слышал ли он от Гарри это слово хоть раз в жизни. Где-то неподалёку начала разогреваться кухня. Арти поставил суп на слабый огонь; Молли приступила к заготовкам. Мэри начала накрывать на столы, раскладывая приборы и проверяя, что стаканы для воды сияют чистотой. Джон знает, что время от времени они поглядывают на новую обстановку: на яркие стены, на блестящие кастрюли со сковородками. Они слегка улыбаются, чувствуя надежду и воодушевление, чего не происходило с ними уже долгое время. Новый день в «Империи», и это уже успело превратиться в рутину. Весёлую, полную надежды, энергичную рутину, но всё равно — рутину. Сердце Джона сжалось при мысли о том, что всё это закончится так же быстро, как и началось. Кроме того — Шерлок. Он вернётся в «Империю» через три недели, готовый снимать своё последнее посещение, готовый увидеть, как они поживали без него. Что он подумает, увидев «Империю» закрытой, а окна заколоченными? И почему это вообще волнует Джона? Потому что Гарри была в чём-то права — он использовал Джона так же, как использовал «Империю» в качестве очередного эпизода для своего шоу. И если Джон будет бороться за «Империю»… будет ли это борьба только за «Империю»? Или это будет борьба за шанс увидеть Шерлока ещё раз, чтобы показать, что он достоин его? Не просто управляющий рестораном, который не смог удержать свой бизнес на плаву, но по-настоящему успешный бизнесмен, который в состоянии твёрдо стоять на ногах, способный встать вровень с Шерлоком, а не оставляющий желать лучшего неудачник. Джон не был уверен. Но у него было ощущение, что если он будет бороться за «Империю»… это будет борьба не только за неё. — Я не знаю, — сказал он, в конце концов, и развернулся, чтобы зашагать обратно в «Империю».***
Гарри не хотела входить. — Я отправляюсь наверх, — произнесла она вскоре после того как они добрались до здания. — Я приду к началу обеденного обслуживания, но… — Не торопись, — сказал Джон. Он не смотрел, как она поднималась в квартиру; он был слишком занят, пытаясь неловкими руками справиться с ключами. Обеденный зал был тих и прохладен. Шторы всё ещё были закрыты, так что большая его часть была скрыта тенями, но Джону были видны четыре портрета, взирающие из глубины зала на свои владения. Джон не оглядывался; он не хотел напоминаний. Из кухни доносилась музыка. Джон прошёл через зал и тихо открыл дверь. Там была Молли, напевающая за работой что-то себе под нос. Джон стоял в дверях и незаметно наблюдал за ней несколько минут. За исключением радио, играющего что-то тихое и инструментальное, на кухне было тихо. Это был какой-то струнный квартет; Джон слышал звуки скрипки, а затем глубокие тона виолончели. Звучало знакомо, какая-то причудливая версия популярной мелодии, и Джон знал, что обязан её узнать. Но он не мог определить. Волосы Молли были забраны назад. Она выглядела невероятно умиротворённой и сосредоточенной на своей работе. Её пальцы порхали над столом, и Джону пришлось сосредоточиться, чтобы определить, чем она была занята. Перед ней были разложены маленькие кружочки теста, и Молли брала их одной рукой, а второй кидала в центр какую-то тёмную смесь. Она закрывала кружок, защипывала концы вместе и клала его на стол, слегка прихлопывая пальцами, чтобы придать ему окончательную форму, прежде чем устроить его на рядом стоящий противень. Один за другим, по полминуты на каждый. Пальцы Молли летали, и Джон был уверен, что она занималась этим несколько часов, работая так хорошо, что её пальцам едва ли нужны были инструкции для выполнения этой задачи. Прозвучал звук таймера, Молли похлопала по тесту последний раз и развернулась к печи. Когда она увидела Джона в дверях, то подпрыгнула от неожиданности и засмеялась. — Не видела, что ты там стоишь. Ты напугал меня. — Извини, — сказал Джон. Молли вытащила противень из духовки; золотисто-коричневое печенье, лёгкое и воздушное, пахнущее корицей, и гвоздикой, и мускатным орехом — как в Рождество. Молли положила бумагу на стойку и поставила туда противень, чтобы дать ему охладиться. — Я пришла пораньше, раз уж Гарри сказала, что ты припозднишься. Я уже заканчиваю, так что начну делать заготовки к обеду через минуту. — Я не беспокоюсь. — Вы быстро вернулись — всё вышло так, как вы надеялись? «Даже и не близко», подумал Джон. — Сложно сказать. Он наблюдал за тем, как Молли стягивает бумагу с противня и маленькие печеньки качаются от движения. — Эклсские слойки**, — объяснила она, прежде чем Джон успел спросить. — Просто идея. Они немного малы для десерта, но я подумала, что можно их использовать в качестве специального угощения в воскресенье. Мы можем подавать их вместе со счетом, как думаешь? На сердце у Джона просто не могло стать тяжелее. Он пересёк кухню, чтобы посмотреть на печенья, и его собственные шаги прозвучали тяжело и зловеще, настолько, что он удивился, когда Молли продолжила наполнять свои кружочки теста, продолжила напевать милую песенку, а не расплакалась немедленно. Печенья были чудесны, и идеальны, и пахли как все хорошие воспоминания, которые остались у Джона из детства. Они поднялись немного неравномерно, но от этого были не менее милы, и когда он всмотрелся в один из них, то подумал, что они, похоже, сделаны в форме… — Сердечки, — сказал он и взял один, чтобы рассмотреть поближе. — Ну, да. Я подумала… — Почему ты сделала их в форме сердец? — спросил Джон и обернулся к Молли, которая смотрела на него, сбитая с толку. — День Святого Валентина, — наконец произнесла она. — Я знаю, это немного глупо, но… Джон прикрыл глаза. Он был не уверен, забыл ли он или решил не вспоминать. И Джим не упомянул фактическую дату. Ну, разве это не чертова ирония — единственный день, когда любой ресторан, стоящий своей репутации, и впрямь будет в состоянии нагрести достаточно денег, чтобы у них действительно был шанс… и это, вероятно, будет последний раз, когда «Империя» обслуживала посетителей. — Нет, — сказал Джон, открывая глаза, — это хорошо. Это не глупо. Они прекрасны. Это хорошая идея, Молли. Спасибо. Молли улыбнулась ему, но взгляд всё ещё был обеспокоенным. — Джон, все хорошо? Ты выглядишь немного бледно. — Я в порядке. Всё в порядке. Всё в полном порядке. — Знаешь, когда ты так говоришь, никто не верит, — тихо сказала Молли и опустила руки на стол. — Вся эта ерунда про «Всё в порядке. Всё в полном порядке». Мне кажется, ты так говоришь, когда не хочешь давать нам настоящий ответ, но не знаешь, как ещё избежать этого. Джон вздохнул, но не смог посмотреть Молли в глаза. — Всё нормально, — быстро добавила Молли. — Я имею в виду, это звучит так, будто я насмехаюсь, но это не так. Я знаю, есть вещи, которые ты не хочешь обсуждать, и я знаю, что последние пару недель были ужасны, но было ведь и хорошее, правда? И дела «Империи» идут намного лучше, обеденный зал полон почти каждый раз, и Арти не резался уже три дня. И это нормально, если ты не хочешь говорить нам всё до конца, и я уверена, что ты просто позволяешь нам чувствовать себя лучше, говоря, что ты в порядке, и, возможно, я всё рушу, рассказывая, что это никого не обманывает, и мне лучше заткнуться… — Банк забирает «Империю». Это было не совсем правдой, но достаточно близко. Джон не был уверен, что удержало его от разглашения правды. Возможно, то, что это было бы слишком унизительно для Гарри, которая была невнимательна при подписании. А может быть, ему всё ещё казалось, будто он должен сражаться яростнее ради чего-то, что он может исправить. Возможно, ему было стыдно за Джеймса, за игру, в которую тот играл жизнями своих детей и наследством, за то, как тот исключил одного внука из своей семьи, в то же время внушая другому внуку её важность. По радио всё ещё играла музыка: низкие ноты виолончели и закрученный танец скрипки. Где-то в квартире над ними, Гарри ходила туда-сюда, вероятно, занимаясь глажкой скатертей или салфеток для обеденного обслуживания или просто пытаясь смириться с неизбежным. Вентилятор холодильника внезапно зарычал и наполнил кухню шумом на благословенные полминуты, а затем вернулся к ленивой работе с тяжёлым выдохом. Джон выдохнул и сел на табурет, опустошённый, измученный и внезапно испуганный от того, каким свободным он себя почувствовал, наконец произнеся это. Потому что произнести это вслух — наконец-то было исполнено. Он отдаёт «Империю». Он больше не увидит Шерлока. Всё кончено. — Ох, — тихо сказала Молли. Джон не мог на неё смотреть. Он смотрел на маленькое сдобное сердце в своей руке. Он не помнил, как брал его. Всё, что он помнил, была наглая ухмылка на лице Джима и смех в его глазах. Молли взяла очередной кружок теста и плавно, будто и не прерывалась, кинула в центр немного пряной начинки. Она соединила вместе его края, завернула концы и кинула на стол, где придала ему форму сердца. — Молли, — мягко произнёс Джон. — Всё в порядке, — сказала Молли тонким голосом. — Всё в полном порядке. Джон позволил ей думать, что поверил ей. Так было легче. И когда, повернувшись, чтобы загрузить следующий противень в духовку, она оперлась на неё, стоя к нему спиной, Джон позволил ей притвориться, что он не видел её слёз. — Когда ты скажешь остальным? — Сегодня вечером. Сообщу, что им стоит начинать искать другую работу. — Подожди до утра, — сказала Молли. — Просто… можно, у нас будет ещё один вечер? Ещё один очень хороший вечер, и мы все вместе. Джон кивнул. — Полагаю, это не имеет большого значения. — Ну да, — глубоко вздохнула Молли и развернулась к плите. Она начала снимать с крючков порционные формочки, чтобы использовать их для заготовок. — Кто-то должен предупредить поставщиков. Чтобы они не ехали сюда зря. — Я сделаю это. — Я могу позвонить Грегу, если ты… — Молли, я всё сделаю. Молли развернулась, держа формочки в охапке. — Всё в порядке. Джон, я… Это The Mamas and The Papas, осознал Джон, когда по радио закончилась песня. «Понедельник, понедельник, иногда всё просто так получается» ***… — Тебе стоит вернуться к работе, — сказал Джон и вышел из кухни, прежде чем Молли успела вымолвить хоть слово. Он не поднимал глаз, пока не вошёл в кабинет управляющего, и только там, прислонившись к двери, посмотрел на сердце, которое всё ещё сжимал в руке. Оно до сих пор не успело остыть и было таким маленьким, что его можно было засунуть в рот целиком, что он и сделал. Вкус Рождества, подумал Джон и медленно, чувствуя, как вопит от боли каждая мышца, начал собирать вещи. Примечание переводчика: дорогие читатели, эту главу перевела Merla, новый член нашей команды))) Скажем ей спасибо за труд!