Привет, детство золотое... не очень-то и скучали!

*Ребят-ребят, я тут осознала, что проды на этот фик БОЛЬШЕ ГОДА не было. В общем, автор - со слоооу, а все, кто ЭТО до сих пор читают... ну, не знаю, самые верные и любимые, что. Спасибо за внимание, удаляюсь за кулисы) Паблибета +* Второе пробуждение было уже не в семь, и уже привычно в объятиях канадца. Америка сладко зевнул, потянулся, а потом решительно приник к губам напротив. Да, сделанное обратно не возвернуть, да и не за чем. Он любит его, любит своего самого родного и любимого, самого заботливого и самого нежного… - Мэтью… - шепот был откровеннее любых произнесенных вслух слов. Канада счастливо прищурился, ловя слабым зрением в фокус любимое лицо напротив. Да. Да! Он, наконец, сделал это! Соблазнил Америку, исполнил такую давнюю мечту, добился своего! Уильямс был настолько горд собой, что не сразу среагировал на Джонса, покорно повторяющего уже в третий раз такие желанные братом слова. - Да и к черту этот Артур с лягушатником пошли! У меня есть ты, и это главное! Сперва Уильямс не поверил. Решил, что все еще спит, что такие желанные слова просто напросто снятся, что и сама ситуация просто является сумбурным сновидением, что он, Мэтью, вскоре проснется по-настоящему, один, как всегда, и никакого Америки под боком нет и не будет… - О чем ты думаешь сейчас? – вернул Мэтью из мира размышлений Джонс. - О тебе, - честно признался Канада. – О том, что я не заслужил такого американского счастья, о том, что ты, скорее всего… - Я люблю тебя, - решительно перебил брата Джонс. – И мне плевать на все и всех, если ты испытываешь то же самое ко мне! Мэтью мурлыкнул, как котенок, напомнив Альфреду воспитателя своего возлюбленного. На этом, к радости Америки, хоть и увлеченного новыми отношениями всем своим нутром, но по-прежнему не любящего Боннефуа, похожесть Канады и Франции закончилась. Мэтт счастливо притянул к себе Альфреда, запуская пальцы в непослушные вихры Джонса. Пусть все сумбурно, слишком хорошо и, несомненно, слишком быстро… все это не мешает канадцу прибавить частицу «слишком» еще и к понятию «счастлив». - Я слишком счастлив, - шепчет Уильямс. - Я слишком люблю тебя, - добавляет он, когда Альфред, взбудораженный и жаркий, целует в шею, выбросив стыд и разум из вербального лексикона. И, получив в ответ признание, дрожит в сладкой истоме, в предчувствии чего-то волшебного, совершенно нового, того, что подарят эти запретные со всех сторон отношения. И плевать Мэтью хотел на эти ограничения! И вообще, не просто Мэтью, а, раз уж на то пошло, Матье! Франция должен был воспитать, и воспитал. А все ограничения как-нибудь в иной раз, в другой Вселенной. А здесь и сейчас есть здесь и сейчас. И в нем есть любимый американец, растрепанный, горячий и такой любимый. И думать больше Канада ни о чем не хочет, кроме того, как же поцеловать этого несносного мальчишку, этого бестолкового Героя, его героя!.. - Поцелуй меня, Мэтт, - просит Альфред, смотря своими бездонными голубыми глазами в фиалковые глаза брата. И большего счастья Канада и не жаждет, приникая к любимым губам и выбрасывая из головы все абсолютно ограничения. Их больше нет. Есть только половина первого дня, кровать, рыжие пряди Альфреда, его глаза и губы. И солнечный свет, красящий заоконную жизнь в яркие краски. И ничего большего и не нужно. Все хорошо, как есть. Мэтью чувствует себя абсолютно счастливым в эти мгновенья, и думать ни о чем больше не собирается. Только Джонс. Только брат, и их бесстыдная, жаркая, страстная любовь. Их тяга друг к другу, победившая все рамки дозволенности. Да, все хорошо, как есть, и большего ни одному из братьев и не нужно. В то время как в жизни Англии и Франции все далеко не так гармонично и красочно. Точнее, красочно то оно красочно, только вот относится это определение, к сожалению, не к отношениям парочки, а лишь к блюдам, искусно приготовленным лучшим кулинаром Франции. Глаза Франциска горят азартом, когда повар лишь в очередной раз всплескивает руками в немом восторге талантом «мальчишки», коим видится Страна человеку. Артур готов одновременно задушить слишком уж счастливого заклятого друга, и подойти ближе, рискнув попроситься помогать. Что ни говори, а все стереотипы по смешному правдивы: Артур совершенно не умеет готовить, но страстно желает научиться. И сейчас как раз такой момент, который идеален для получения кулинарных уроков и, в то же время, вполне вероятно и не повторится. И нужно только подойти, сказать, выговорить, это же вовсе не трудно… - Лягушачья морда, а ну-ка… дай мне помочь тебе, - все же старается снизойти до вежливости Киркленд. - Еще чего, ты же все испортишь! – грубит в ответ Франциск, и этого хватает, чтобы Англия покрылся краской и возненавидел француза в сотни тысяч раз. Однако свое дело француз знает. Деньги, действительно, достаются за работу и, ура, теперь им хватит на переезд в Париж. Остается придумать, как же добраться до соседней страны без каких-либо документов, но это Артур берет на себя, насупившись, недовольно ведя Франциска за собой к причалу. - И что же ты придумал? Утопить меня, ола? – скучающе интересуется Франциск у злобного компаньона. - Было бы здорово! – огрызается Киркленд. Но недостаточно злобно, для того, чтобы Франциск поверил хотя бы на один процент из сотни. Хотя Франция и давно отвык от веры Кирклендовским угрозам. В их истинных обличьях они умудрялись ругаться и драться с завидной регулярностью. Но все это делалось скорее от скуки, от взаимной неприязни… Хотя, от неприязни ли? На ум и Артуру, и Франциску настойчиво лезли недавние воспоминания. Поцелуй в душевой. Поцелуй в номере отеля. Недопризнание, или как еще назвать то обоюдное помешательство, случившееся с обоими. Что ни говори, а симпатия имела место быть, в противном случае Страны бы друг друга не цепляли. Ведь не часто мы обращаем внимание на тех, кто нам не интересен, верно? Франция и Англия же были любимыми субъектами друг друга. Обсудить новый идиотский закон, принятый в той или иной стране, поговорить о друг друге или ком-то третьем… - Я тебя ненавижу, - шипит Артур, чувствуя на своих пальцах пальцы Франциска. Но руку не вырывает, почему-то не вырывает. И Франция тоже счастлив этой маленькой, но победе. Пусть не так, как воспитанник, как раз сейчас, в другом часовом поясе, на другой территории ласкающий воспитанника Артура, но тоже рад и доволен тем, что приручение любимого – а что скрывать, если так и есть? – англичанина проходит на ура. - Я тебя тоже ненавижу. До любви ненавижу, - шепчет Боннефуа в губы Англии, сидя в каюте парома, рядом с совсем запутавшимся в чувствах и ощущениях англичанином. И потом осторожно целует. Медленно, давая Артуру распробовать поцелуй. И ответить. Неуверенно, робко и совсем неумело. Но большего Франциску пока что и не нужно. Они все успеют. До того, как заклинание станет необратимым, еще есть время. Паром, веденный привыкшим в магии эльфом, дружным с Артуром и привыкшим к веселым последствиям заклинаний мага-неудачника пересекает Ла-Манш с завидной скоростью. Время еще есть. И его вполне хватает на то, чтобы стянуть с Артура его драгоценный рюкзак, а затем залезть руками под футболку, получить в скулу, но от попытки не отказаться. Времени хватает и на то, чтобы ощупать англичанина, получить в скулу еще раз – уже темнеет синяк на аристократично бледной коже – но все-таки уговорить языком тела на еще один поцелуй. И времени хватает для того, чтобы рухнуть вместе с англичанином на пол от внезапной остановки катера и расширить глаза от старческого вскрика одного единственного слова, нагнавшего ужас на Боннефуа и воспоминания на Артура. - Пираты! – вопит эльф, и Артур с Франциском, последний раз сплетшись в поцелуе, прерывают его и бегут наверх - смотреть опасности в лицо. Тем временем гармония полностью отсутствует в Германии. Пруссия разбирается с собственными мыслями по поводу Антонио, Антонио поучает Романо, Романо плевать на всех хотел, кроме, разве что, Венециано, Венециано влюблен в Людвига, а Людвиг готовит баварские сосиски. Как видите, гармонии нет ни в чем, зато веселья, хоть отбавляй. На то и атмосфера Плохого Дуэта. А уж Плохого Трио… - Что же наколдовал шизоидный, - в который раз сообщает в пустоту толпы, собравшейся на кухне, особо не приведенной в надлежащий порядок после пьянки, Пруссия. Причем он не спрашивает даже, зная, что никто не ответит. Просто утверждает вопросы в пустоту замогильным голосом. - Фусососо, - веселится не то в ответ на вопрос (что было бы неправильно с точки зрения дружбы), не то просто так (это уже правдивее) Антонио. - Да шел бы этот Франция, и все вы! – огрызается так же в пустоту, лишь бы высказать недовольство всем миром, Романо. - Пива бы, - вздыхает Людвиг. И вместо пива ловит губы Феличиано, подошедшего к немцу вплотную и обвившему его шею руками. Пруссия хмурится, потом вспоминает про недопоцелуй при игре в Твистер и начинает размышлять. «Я не нравлюсь Антонио. Нет, не так начал. Мне не нравится Антонио. Нет, снова не так. Великий я на голову выше этого томатного придурка во всем, я его с детства знаю, мы лучшие друзья и тыры пыры. Блин, как же сформулировать – то. В общем, поцелуй этот просто… Дьявол, что это? Нахера томат вообще это сделал? Пошутил? Он ни разу таким образом не шутил, со стародавних времен нашего знакомства. Спросить у него самого, что это было, что ли?..» Мысли Пруссии оборвались на моменте прикосновения испанских губ ко лбу. - Какого хера, пастовед? – возмутился Гилберт. - У тебя температура, - совершенно спокойно отреагировал Испания. – Лоб горячий. Иди в постель, я принесу тебе… - Пива мне принеси! – приказал Великий вовсе не по великому ретируясь с кухни. Со своими чувствами Пруссии придется разбираться, лежа в постели и размышляя о несносном Антонио. Но Великий придет к верному решению в конце своих умозаключения. Он же – Великий!..