Не оставляй отпечатки на этом теле

Не сказать, чтобы я так уж хорошо помнила Юлю. По правде говоря, она всплыла в голове только сейчас – на двадцатой минуте ожидания и третьей сигарете. Она из тех одноклассниц, которые за все одиннадцать лет лишь несколько раз попадали в поле моего внимания. Она, как и я, любила музыку особой, ревнивой, нервной любовью. Взахлеб, жадно заслушиваясь любыми мелодиями. Но почему-то мы не сошлись в интересах. Сегодня батарейка mp3 не выдержала марафона по родному городу, оставив меня в липком шуме городских звуков. И я поспешила удрать от них как можно дальше. В излюбленное место в тупике отштукатуренных стен перед подъездом. Хорошо, что сегодня дождь и лавочки не обросли, как опятами, болтливыми старушками. Я долгое время не видела ничего вокруг себя. Просто в какую-то осень мы вернулись взрослыми. Даже не так – постаревшие дети, это вернее. Как-то изменились внешне и внутренне… И теперь за словами – всякими бла-бла-посиделками – не чувствовалось искренности. Совершенно. Зато у меня было отражение. Отражение, которое я ненавидела так, как может только подросток. Оно преследовало меня, притаившись в оконных стеклах, полированных крышках столов, в стаканах с чернотой школьного безвкусного чая и на колченогом пианино из актового зала, которое уже давно заслужило почетную пенсию и совсем не строило, даже после визита мастера. К моим четырнадцати в доме не осталось ни одного зеркала. Конечно, я понимала, что это глупо и соглашалась с мамой (да-да, все это просто переходный возраст, это пройдет). Она записала меня к какому-то старому приятелю, избавив от заунывного общества школьного психолога, которая хоть и закончила заочное, но, по сути, так и осталась училка училкой, и табличка на кабинете ровным счетом ничего не меняла. Мы с Павлом смеялись и подтрунивали над моей «Глобальной Ненавистью», вспышками ярости и рисовали смешные карикатуры «Вероника-с-топором» и всякое разное в том же духе… В шестнадцать смешного не осталось ничего. Я затихла. Мама радовалась. До первой «неотложки», капельницы, белых халатов и месяца реабилитации. До белых тапочек, к сожалению, не дошло. Тогда же я заметила Женьку. То есть, я знала его, мы иногда даже умудрялись переброситься парой слов и парой рюмок в его гараже. Но Заметила только тогда. Я осталась на какой-то факультатив, кажется, он был связан с современным искусством. В любом коридоре есть темный угол. Угол для меня и перегоревшей лампы. В этот угол я и собиралась зашиться с очередной книжкой. А в наушниках, как и сейчас, была стойкая тишина. Но мой угол был занят. Он стоял, прислонившись к стене. С зеркалом. Рисовал слезы. Черным маркером на своем лице. - Не стоит. Знаешь, что означает каждая из них? Я примостилась рядом на подоконнике, по-турецки сложив уставшие ноги. - Знаю. - Это символ. Знак. Его нельзя наносить просто так. Я смочила в остававшейся теплой и уже невозможно противной минералке платок и провела по его щеке. У Женьки было красивое лицо. Слишком красивое для черного маркера. Слишком чистое для моего неряшливого платка. Слишком хорошее для моих губ. Я не стала его пачкать хотя бы последним. А он протянул руку и украсил темными каплями меня. - В тридцать седьмом? – он хрипел. Как случается, когда простужен и за день ушла вторая пачка. А мне было глубоко фиолетово, в каком кабинете должны были провести занятие. Какое-то время мы простояли просто так: он, с мокрым лицом, и я – с разрисованной щекой и влажными руками. - Это Паланик? – он сдался раньше. Мне понравилось молчать с ним, можно было бы растянуть это ощущение пустоты в голове… - Да. - Он педик. - Да. Как Чайковский, Уорхол, Брайан Сингер, Райан Мерфи, Шекспир. - Сингер? - Да. - Черт. - Не будешь смотреть «Людей Икс»? - Буду. И слезы появились и на второй моей щеке. - Я… - …реву. - Нет. - Постоянно. - Нет. - Да. Над нами была перегоревшая лампа и грязно-белый школьный потолок. Женька долго смотрел в него и вдруг стал разрисовывать мои руки. Все тем же черным маркером. - Ты тысячу лет не заходила ко мне. Гараж по тебе скучает. Иногда ему тоже надоедает скопище пьяных малолеток. - Вышвырни их. - Тогда будет пусто. - Я не знаю, как с этим бороться. - Бороться… Когда закончились руки, он принялся за шею. Звонок прозвенел и хлопнули двери в начале коридора, а мы все стояли в этом обшарпанном углу – двое запутавшихся в чем-то, что и сейчас не разгрести… Моя кожа горела даже после того, как я отдраила все эти художества, воспаленные рецепторы вопили о пощаде, захлебываясь соленой влагой от слишком жаркого для октября и моей жизни вечера. А может быть и потому, что Женька не боялся во мне испачкаться: ни в краске, ни в скомканных неловких поцелуях… Я смотрю на часы в самом углу экрана мобильного, перед глазами долго пляшет непонятная чернота с горящими зеленым краями. Дождь уже не такой сильный, может быть, я успею добрести до остановки не особо промокнув. Все запасы терпения из каких-то чудом сохранившихся резервуаров уже давно исчерпались, и ждать, пока Юлька выплывет из подъезда и Женькиной квартиры, нет никакого желания. Только почему-то ноги ведут меня совсем в другую сторону – к маминому дому на другом конце улицы.