Не оставляй отпечатки на этом теле

- Я помню его падение, - начинать всегда сложно. Вот на эту чертову фразу ушло полчаса и полпачки. Может, так тоже было бы не плохо? Накуриться до обморочного состояния? И никаких изысканий с булыжниками и ванной. Игги не подгоняет. - У школы было всего четыре этажа… Ну, знаешь, такая типичная школа, ничего особенного. У общаги напротив – девять. Мы вроде как относились к одному универу, много наших поступало туда после окончания… Пепел падает в общую гору окурков и смятых бумажек. Игги оказался безумным сладкоежкой. Вожу пальцами по лакированной крышке своего стола. Древесина светлая, и отражения почти не заметно. Но даже этого «почти» хватает на зудящее чувство раздражения. Кот развалился на моих коленях, и мелкая пасть слабо грызет пальцы свободной руки. Кажется, его уже совсем не раздражает табачный запах. Внутри странно гулко и пусто, словно в готовящемся к сносу доме. Я думала, все будет переворачиваться. И оказалась просто не готова к этому пугающему равнодушию. Слова сами собой складываются в нужные фразы, стопками лежат в голове, ожидающие выискивающей руки памяти, что вот-вот затронет болезненное, надорвет какую-то невидимую, тонкую-тонкую нить и все рухнет к чертовой матери, сливаясь в первобытный хаос, смывая все то, что приготовилось для этой исповеди. - Тогда было солнце. А говорят, со временем детали стираются… Мне что-то около шестнадцати было… Ленивое весеннее солнце. Я замечаю, что выгрызла щеку до крови, только когда фильтр пачкается красным. Минное поле воспоминаний застывает в напряженном ожидании следующего шага. Слепо тычусь в памятном дне, язык тяжелой тряпкой лежит во рту, не способный ни продолжать, ни оборвать этот поток информации. Корсак же до сих пор ничего не вытянул. - Знаешь, так иногда делают: факультет внизу, а сверху комнаты… Это был факультет искусств. У нас всегда было слышно, когда там пели или оркестр… Иногда на площадке рядом репетировали всякие эти танцоры: два притопа два прихлопа… У меня шел четвертый, последний, урок. Математика. И я была у доски, с белыми-белыми от мела пальцами. С белым-белым лицом… Наверное… Я смотрела в окно, я не знала решения… Ждала подсказки. А он уже не ждал спасения. Сидел этажом выше. Напротив. И, должно быть, на самом дне… Не знаю, как я это почувствовала, но… ему точно было хрено... хреново. Я подумала тогда: почему никто не видит? То есть, совсем никто, понимаешь? Там же столько людей ходило. А мне не подсказывали… У меня мел в руках дрожал… А сейчас дрожит сигарета. Мелко-мелко. И все еще в красном. Губы режет соленый вкус. - Он… сидел на подоконнике. В распахнутом окне – в общежитиях же нет балконов… И ухнул вниз. Кот сбегает, оставив после себя только клочки шерсти на черных джинсах. - Просто так. Без воплей и нелепых – ну что, полетели? – взмахов руками. И этого тоже никто не заметил. Ни там, ни в классе… Потом, конечно, вся школа высыпала на улицу… Неотложка не могла выехать – столько народу набилось… Некоторым стало дурно… в холле тянулись две очереди – к медсестре и к психологу. И по этим цепочкам передавался единственный на все школу пузырек нашатыря… - Тебя откачивали? - Нет… Я не говорила, что он… кажется, кто-то снизу прибежал, сказал, что уроки отменяются и всем по домам… Помню, что кто-то из девчонок ляпнут… так тихо, но на самое ухо: «Бля, Молох как всегда везет… Даже люди из окон вываливаются, чтобы у нее двоек не было». Сучка. Извини, но слов других не находится. Кажется, я ей тогда нос разбила… Игги шуршит бумажками. Жжет пальцы и душит кашель. Такой, словно еще немного – и я выплюну не то что легкие – душу. - Он сразу умер. А всего-то пятый этаж… ну, я к тому, что некоторые падали, когда выше были и ничего – пара переломов… Об этом много в газетах писали, может, ты помнишь… Но мама от меня все прятала… думала, что вытворю что-то сумасшедшее, раз уж видела такое… Она меня к Павлу – это мой первый психолог – чуть ли не каждый день возила. Сама. А до этого года три после аварии за руль не садилась… Вот у него-то я и выискала статью об этом парне. Маленькая такая статейка, без фотографий и больших заголовков. Просто говорили, что дело закрыли, что это и в правду суицид и ничего не попишешь… Но это было важно, если ты, конечно, понимаешь, о чем я… там его фамилия была. Языджи… Красивая, правда?… Вроде какие-то корни восточные, но тут уже не ручаюсь, что так… Блин, я тогда с ума сходила… реально, по-настоящему. В каждом черном затылке видела… Жутко, да? Даже с парнем тогда встречалась светловолосым… ну, чтобы хотя бы во время секса не клинило… Тот, из общаги, писателем оказался. Настоящим – не всякие там «бла-бла-цветочки-песенки» и остальной fluff… У него такие романы… На изнанку выворачивают. Я тогда даже Паланика и Набокова забросила… И по ночам, как в детстве – с фонариком, читала его книжки. Их совсем не много вышло – издатели почему-то прекратили печатать… Женька говорил, что зря – пиар был что надо… Ну, он это про смерть… И ему я тоже лицо разбила. Это… наверно, я тогда уже влюбилась. В мертвого. В самоубийцу. Потом поступила на тот же факультет… И раз двадцать в день проходила мимо злополучного окна. Внизу даже не асфальт – трава, клумба! Как он так… Попробовала расспрашивать про тот случай у какой-то знакомой с четвертого курса… А она мне: «Если тебе так уж хочется, чтобы тебя отсюда выперли, хотя бы найди для этого причину более стоящую, чем Адам Языджи!» Вот так… не выгнали – сама ушла. Даже пропустила, как родители развелись… У папы какая-то женщина появилась… не сказать, чтобы они так уж друг друга любили и все такое… так что ничего сенсационного, просто опомнилась – а они уже два месяца как разъехались… Игги немного сдвигается и в поле тусклого света настольной лампы попадают его губы со свежими красными следами по краю и серые, с «я-тебя-насквозь» взглядом, глаза. Его рука едет по щеке и шее, на той самой едва-едва грани между нежностью и безотчетным ревнивым насилием. - Ты и в правду влюбилась в парня, которого видела всего несколько секунд? И я могу только пожать плечами: - Он очень красиво падал.