Не оставляй отпечатки на этом теле

В приемной сегодня удивительно пусто. На столе, отсвечивая бликами в болезненно белый потолок, лежит так и не распакованный «Winston». Паша сегодня в черном. И его безжизненный взгляд уставлен на свои исцарапанные руки с обгрызенными уже до мяса ногтями. Странно видеть проявления сторонних правил и нормального поведения в нашем безумном братстве. В углу по-прежнему сидит Енот со своими бумажками. Только сегодня они тоже черные и журавлики получаются такими невыразимо печальными, что я отвожу глаза. А этими «погорельцами», как всегда, устлано его кресло и пол вокруг. Где только выискал нужное? Нам, психам, выдают только радостные и спокойные цвета. Ничего болезненно яркого… Кого-то утащили наверх, в палаты, кого-то увезли родственники… А Паша фарфоровой немой статуэткой застыл в кресле. Я все еще не понимаю методов Корсака, но год от года число его клиентов только увеличивается, а значит, он знает, что творит. Паше не стали колоть успокоительное, увозить на каталке… рубашку здесь никому не одевают в принципе.Но все-таки он из тех шизофреников, что обладают удивительным влиянием на окружающих. Хреново ему – и хреново всем вокруг. - Сочувствую, - начинаю, не задумываясь о том, слышит ли он меня, и вообще кого-нибудь. Это, должно быть, и не нужно. Там, внутри, намного лучше. Тише и спокойнее. Его собственный мир, живущий только по его законам. Кто знает, может быть, там нет ни истерящих шизиков, ни ненужных соболезнований, ни самой смерти… Возможно, там нет вообще ничего – только сам Паша, раз и навсегда сливающийся со своим абсолютом. Не знаю – он не рассказывал, да я никогда и не спрашивала. Это то личное, что психи чувствуют куда лучше обычных людей. Помощница Корсака, настороженно косясь на парней, ставит передо мной чашку зеленого чая. - И почему он так убивается? – ее почему-то тянет на разговоры. И почему-то со мной. – Его папаша ведь его в дурку упек! И не в такую, как наша, где уход, терапия и все такое, где можно выходить погулять, не говоря уже о свободном перемещении по самой клинике. Мы ведь с ними как с людьми, - доверительно сообщает она, забывая, что я тоже из «этих», отпивает из своей чашки и видно, как трясутся от перенапряжения ее холеные пальцы с французским маникюром. – Ведь и избивал иногда, и… Всякое же случалось… А он тут бился в припадке из-за этого старого хрыча… не понимаю… - Потому что папа. Она что, действительно этого не чувствует? - Все равно… - она встает, отряхивает халат… Не потому, как что-то пролила. Если верить Корсаковым книжкам, это защита от нашего «грязного» общества. Но все это перестает напрягать уже на втором месяце подобного обращения. – Извините, но пепельницы мы уже все убрали. Мало ли… Дверь за ней закрывается почти не слышно. - Знаешь, Паша, - я открываю его пачку, но парень никак не реагирует. Затяжка получается долгой и неоправданно вкусной. Не место и не время так наслаждаться сигаретами, но я, раззадоривая главного «информатора», вдыхаю дым до беготни никотиновых крыс в мешках простуженных легких. – У меня тоже нет отца. Не так уж давно – года четыре. Он ушел к другой женщине… не плохая, кстати, тетка… И почти сразу, как-то… Я решила его навестить, мама-то могла злиться сколько захочет, а отцом он был не плохим, мне грех жаловаться. У него случился сердечный приступ. Блин, не знаю, на кой черт я тебе это рассказываю… Просто мы все когда-нибудь сдохнем, в этом нет ничего сверхъестественного. Зашла – а он лежит… Маме позвонила… ну, я тогда не знала, что это уже пятый или шестой… Да какая к черту разница! Последний. - И что она? - Паша нервно закуривает, и меня вдруг накрывает осознание, что он на много меня старше. – Что мама сказала? - Ничего особенного. «Не оставляй отпечатки на этом теле, девочка моя. Не осложняй следователям работу». - Стерва. - Мама, - пожимаю плечами я. - Вот и моей похрен. И нам вдруг становится по тринадцать, когда весь мир клином сходился на родителях, а зеркала дразнили нескладными телами и угревой сыпью, хотя смотрелись в них глубокие старики.