Осенний вечер

Utagau na ushio no hana mo ura no haru[3]

Нурэгарасу, гордая женщина, всегда учила своих детей: не смейте судить отца, он строит новый лучший мир для всех нас, он трудится ради исполнения мечты его господина, Владыки Нечисти. Верила ли она в то, что говорила? Куро считал, что верила - иначе зачем бы так часто об этом говорила, зачем бы рассказывала детям удивительные сказки и истории о том, как прекрасно будет жить в том грядущем прекрасном новом мире? Тосака возражал - потому и рассказывала так часто, что пыталась убедить саму себя. Сасами же полагала, что оба они правы. Ведь если бы мама совсем не верила в новый мир, светлое будущее и так далее - разве стала бы она терпеть бесконечные отлучки Карас Тэнгу, его требования то переселяться на Карасуяму, то наоборот, возвращаться к себе на остров, стала бы терпеть его гонцов и его людей в своем доме? Мама была сильным человеком, она легко принимала решения, легко вычеркивала из жизни то, что её разочаровывало - вещи, людей или ёкаев, неважно. Она бы никогда не стала терпеть рядом с собой пустобрёха. Но... шло время, а прекрасный новый мир всё никак не рождался. Никуда не девались голод и бедность, горе и болезни. На острове жили нищие, несчастные люди, которые каждый день рисковали собой, ныряя за скудной пищей - даже одна-две ракушки были для них неплохим приварком к безвкусному супу из прелых водорослей. И то им доставалось нечасто: почти весь улов шёл на продажу или на обмен. Нурэгарасу их жалела, подкармливала их детей пирожками с мясом и свежей вкусной рыбой. Вспоминала, что госпожа Ёхимэ, когда гостила на их острове, всё плакала и пророчила, что однажды придут хорошие деньки, но до тех пор мир успеет перевернуться и огонь упадёт с небес на Аки и Нагасаки. - Что ж вы говорите! - суеверно крестились рыбачки. - Нагасаки - это ж совсем рядом! Ежели туда огонь с неба падёт, с кем мы торговать-то будем?! Да, наверное, так и было: шло время, таяла уверенность в светлом завтра, вырастал на холодных камнях лес из крестов: на острове оказалось слишком много еретиков, исповедовавших западную нехорошую веру. Те, кого не успели распять, грузились в лодки вслед за немногословными спокойными ронинами, уплывали на Восток. - Они не вернулись, никто из тех, кто уплыл в те дни, - рассказывала мама. - А неделю спустя солнце на рассвете закрыли тучи дыма: потом сказали - то горел замок Хара. Жаль, так жаль... - Но ведь там были всего лишь люди! - возражал Куро. - Они все называли себя людьми - и мононокэ, и аякаси, - вздыхала мама. - И все погибли - и мононокэ, и аякаси. Потом, через много лет, от русалок Тайра, Сасами узнала - среди погибших были единственные родственники Нурэгарасу: оитэкэбори по имени Арэн и амэонна по имени Марина. Мама никогда о них не упоминала: господа из Нура так громко выражали верность правительству Токугава... Когда вылупились три её птенца, Нурэгарасу едва ли уже верила во что-то, кроме самой себя и своей любви к мужу. Куро, Тосака и Сасами появились на свет на Карасуяме, в получасе лёту от главного дома. То было счастливое время: Карас Тэнгу все ночи проводил у жены, утром навещал господина и после обеда возвращался снова домой, покидал жену на закате и возвращался, чтобы провести с ней ночь. Нурэгарасу окружали красавицы-служанки, почтительно кланявшиеся ей, молодые слуги, спешившие помочь ей спуститься с высоких ступеней. Она приучилась прятать свой хвост в длинных одеждах и даже несколько раз посетила Главный Дом - в экипаже, со свитой, одетая, как подобает её высокому положению. - Ёхимэ тогда уже не было среди живых, в доме была хозяйкой госпожа Ямабуки. Такая бледная, такая грустная... господин Рихан её на руках носил, а она всё грустила. Когда вы родились, мы с вашим отцом сидели на совете, оставив яйца под присмотром верных женщин. Всё как положено: в центре господин Рихан, по правую руку - ваш отец, по левую - Ямабуки, ну и все высшие чины клана: Аотабо, Куротабо, Кэдзёро, Сэцура... И вот влетает дзян-тэнгу Юкумару[4] с радостной вестью. Все хохочут, поздравляют, мелкие духи сакэ несут - а она, представь, разрыдалась и вылетела вон. А потом со мной не здоровалась даже, только плакала и убегала... Удивительно: тогда никто не задумывался, почему хозяйка дома Нура так странно себя ведёт. Конечно, её журили порой, что до сих пор не принесла господину наследника - но и только. Мало ли, бывает, жёны и дольше порожними ходят, взять хотя бы Нурэгарасу... Да если и бесплодная - что за беда? В Укиёэ и в самом Эдо хватало женщин, готовых родить ребенка красавцу Рихану, гуляке-карпу. Она ведь всё равно останется его любимой женой! Вон, Кодай-ин... Понять Ямабуки Сасами смогла много позже, когда играла роль Ёдо-доно (было в этом что-то забавное: дочь одного из разрушавших замок Осака играет его хозяйку). В спектакле была сцена: пиршество, пляшут молодые воины, за столами расположились сам господин Хидэёси, его жена, та самая Кодай-ин, их вассалы... и вот вбегает служанка: Ёдо-доно, наложница, разродилась здоровым мальчиком. Неловкая ситуация, но Хидэёси (его играла Дзэни, и как играла!) спешил успокоить жену: подумаешь, родила - так на то она и наложница, чтоб рожать, это, можно сказать, её работа. А жену он любит по-прежнему. И даже вот, приказывает вассалам кричать ей здравицы - пусть все видят, что ничего между ними не изменилось. А Кодай-ин плачет и выбегает вон, провожаемая заздравной песней в её честь, а за ней, помедлив, бежит и её муж... Сасами смотрела из-за кулис - её героиня, понятное дело, в сцене не участвовала. И по сердцу резануло узнаванием: вот так оно и было тогда, когда маме сказали, что яйца треснули и птенцы появились на свет. А ведь Нурэгарасу не была для Ямабуки соперницей. Просто жена одного из вассалов клана. Кодай-ин, говорили кланники, думая, что говорят о счастливой женщине. А Сасами теперь видела эту Кодай, эту бывшую крестьянку Нэнэ, эту носатую и не очень красивую актрису, которая беспечным голосом рассуждает, мол, плох тот мужчина, который довольствуется только одной женщиной, и ссылается на “Повесть о Гэндзи” - ведь там именно так и написано... а потом, стоит ей остаться одной, падает на дорогие парчовые подушки и горько рыдает, которая ломает в пальцах подаренный соперницей веер и приказывает убить молодого самурая только за то, что подаренная им дорогая черная лилия, по слухам, у китайцев символизирует бесплодие... Не потому ли покинула мужа эта тихая, но гордая красавица, что не хотела себе такой судьбы? Не хотела превращаться в вечно несчастную, обойдённую, ревнивую... вторую Сэцуру, у которой всей радости - статус законной жены и вроде-как-любовь мужа. Первой, конечно, и того не было дано, но разве от этого легче? Ямабуки ушла в феврале, по последнему снегу, оставив на прощание стихи. Рихан их хранил у сердца, пока чернила совсем не стёрлись, и всем хвалил поэтический дар ушедшей жены, пока в дом не вошла новая. Все кивали и соглашались - только Гьюки почему-то посмеивался, да ещё несколько стариков. Но ничего толком не говорили. Потом, в школе, Сасами узнала: стихи были вовсе не самой Ямабуки: они значились в знаменитой антологии стихов “Манъёсю” под номером 1154, а написал их неведомый принц Канэакира, который ничем, кроме этих стихов, людям и не запомнился. Как печально!.. Но ёкаи клана Нура, за малым исключением, были ребята простые, старинных стихов не читавшие и не учившие. Что им те “десять тысяч песен”? Им бы прожить до завтрашнего дня, выпить да поразвлечься. И командир был им подстать, как бы ни хотелось думать иначе.