Благие намерения

− Не мучай ее больше, − на плечо Франциска вдруг опустилась ладонь жены, подкравшейся незаметно и словно озвучившей его мысли, − лечение только истязает ее. Ей больно и тяжело, а со всеми этими притирками и припарками еще хуже. Дай ей умереть спокойно, − добавила она, и в короле неожиданно открылось второе дыхание. Ярость, обида за такую несправедливость, за собственную несостоятельность, жажда все исправить рвались наружу, выбираясь из-под гнета страха и отчаяния. − Нострадамус предсказал ей такую судьбу давным-давно, и Сен-Жермен уже был здесь. В этом нет ничьей вины, так предначертано, − напомнила Мария о чертовом предсказании, вынудив его сначала громко зашипеть от гнева, а потом застыть, сраженным неожиданной мыслью. Он перепробовал все средства. И все же он должен попробовать еще одно. Он забыл его, даже не подумал и почти не верил в него сейчас, но если не воспользуется этим, возможно, последним шансом, никогда не сможет жить спокойно и не испытывая вины. − Она не умрет, − холодно объявил Франциск, поднимаясь на ноги и бросая взгляд на опасно затихшую мать, − я не позволю ей, − он решительно сбросил руку жены, вцепившуюся в него до посинения, и направился к двери отчеканенным шагом. − Мне нужно два дня, а еще лучше три. Сделайте все возможное, чтобы она перенесла их, иначе я всех отправлю вслед за ней. − Куда ты, Франциск? − Мария взволнованно бросилась следом, пряча неудовольствие и нежелание отпускать, но король не ответил, быстро скрывшись в коридоре. Никто не знал, чем помочь его матери, что способно сотворить чудо и спасти ее, какой метод лечения попробовать еще. Никто. Никто, кроме одного человека. Франциск не был уверен в его всесильности и тем более желании исцелить королеву-мать, но другого выхода у него все равно не осталось. В сопровождении небольшой свиты король гнал вперед всю ночь, надеясь не опоздать и не ошибиться адресом. Погода по-прежнему стояла холодная, и от ветра мгновенно иссушались лицо и руки. Франциск не замечал этого. Он видел перед собой только умирающую в кровати мать, побледневшую, обессиленную, с трудом пропускающую воздух в почти забитые легкие. Казалось невероятным, что всего две недели назад он подбирал для нее плети − из похудевшей, но светящейся красотой королевы она превратилась в живой труп. Пока живой. Если он опоздает, встретит его только ледяное и бездыханное тело. Франциск сильнее пришпорил коня, бездумно скользя взглядом по покачивающим верхушками деревьям и сырой дороге, от которой под копытами лошадей отлетали куски мокрой грязи. Он и его свита практически не останавливались на отдых, и Франциск не смог бы сказать, сколько уже не ел. Все стало неважным. Лишь темный, с парой свечей, чей свет пробивался через небольшое окошко, дом выдернул его из воспоминаний и кошмаров. Он и его люди добрались всего за сутки, наверняка поставив столь быстрым перемещением настоящий рекорд, но для умирающей королевы каждая минута была на счету. Приказав страже остаться на улице и обнажив меч, король прошел в ничем не примечательное жилище. Внутри царила та же темнота, что снаружи, и одуряюще пахло травами. От этого сильного аромата у голодного и уставшего короля закружилась голова, и он подумал, что зря зашел один, без хоть какой-то подстраховки − убить его сейчас ничего не стоило. − Я ждал вас, − послышался знакомый хриплый и надтреснутый голос, заставивший вздохнуть с облегчением. − Я собирался переезжать − здесь мое пребывание нашло не слишком радушный отклик, но открывшееся мне знание остановило меня. Я решил дождаться вас, − мощная мужская фигура тенью метнулась к столу и зажгла еще несколько свечей. − Уже два дня я стараюсь прятаться во тьме, чтобы не злить местных жителей. Правда, свечи все равно часто гаснут. Поэтому я и жду вас − она так просто меня не отпустит. Это ее рук дело, я уверен, − указывая на взметнувшееся и тут же погасшее пламя, добавила фигура, по-прежнему плохо различимая среди наполнявшего дом хлама. − Ваша мать не знает отказа. Как и вы, − в голосе послышалось отчаяние, перемешанное с печалью и сожалением. − Вы заставили ее страдать так же, как она заставила страдать десятки невинных людей. Ваша связь погубила ее, а любовь, которую вы зажгли в ее сердце, погубит еще сотни. − Вы поможете мне? − не выдержал Франциск, совсем запутавшись в длинной и тягучей веренице чужих мыслей и думая лишь о матери, чье время неумолимо истекало. − Я приехал сюда ради этого, рискуя не попрощаться с матерью. Вы получите все, что пожелаете, и она не узнает, если вы захотите сохранить свое участие в секрете, − Франциск крепче сжал рукоять меча, ощущая странное беспокойство и мечтая побыстрее убраться отсюда. − Помогу, − послышалось в ответ, и при свете наконец-то переставших гаснуть и загоревшихся ровным пламенем свечей король разглядел уставшее и заросшее лицо Нострадамуса. Тот явно давно не отдыхал и отчетливо нервничал. − Я подготовил все заранее. В этом мешочке травы, которые стоит отварить и дать как можно быстрее, − прорицатель протянул Франциску первый сверток, вынуждая поскорее убрать меч в ножны, − вот в этом настойки, которые вы дадите ей после трав, − второй сверток оказался намного тяжелее. − Здесь мази для ее тела, − Франциску показалось, взгляд Нострадамуса вспыхнул презрением, и король постарался не думать, посещали ли прорицателя видения о порочных развлечениях бывшей госпожи. − А это снадобье вы дадите ей самым первым. Все остальное имеет смысл применять, если она вынесет это. − Что значит «вынесет»? − сглотнув, спросил Франциск, чувствуя липкий страх, поселившийся внутри после последних слов Нострадамуса. − Вы вернетесь в замок к ночи и напоите королеву снадобьем. Оно прочистит ей легкие. Но вы же понимаете: то, что в них, должно выйти наружу. Она будет заходиться кашлем часы напролет, даже когда вы начнете сходить с ума и думать, что кашлять ей больше нечем, − холодно пояснил Нострадамус, глядя на свисающую с потолка связку ароматных трав с диковинными крупными листьями. − Если увидите кровь − это плохой знак. Скорее всего, после него она умрет, − просто добавил он, словно не считал мать Франциска другом не один десяток лет. − Но если нет, если она переживет ночь, в выздоровлении можно не сомневаться. Лихорадка спадет первой, затем пройдет и все остальное. Дадите королеве необходимые травы. И ей нужно будет постоянно лечиться паром. Знаете, как это делают на Востоке? − Франциск лишь кивнул, по нескольким следующим фразам прорицателя представив все то, чем придется заниматься для спасения матери. − И это все? − уточнил Франциск, посматривая на притягивающий взгляд флакон, переливающийся синим перламутром в мягком свете свечей на столе. Внутри словно что-то дрогнуло в смутном предчувствии. Переживания ослабли под напором дурмана трав, забившего весь воздух в доме, но что-то едва уловимое все еще билось на краю сознания. Мерцающий блеск стекла неуклонно манил и вызывал желание поскорее спрятать странную склянку в карман. − Вас так привлекает эта вещь? − скривившись, поинтересовался Нострадамус, выдавая легкое отвращение. − Возьмите. Дадите матери, когда в вашей голове разовьется мысль, которая уже давно ждет своего часа. Вы и сами еще не осознали ее, − заметив недоумение на лице Франциска, добавил прорицатель, протягивая ему загадочный флакон. − Это теперь ее судьба, а с судьбой бесполезно спорить, − словно самому себе пробормотал прорицатель, и во Франциске появилось подозрение, не повредился ли тот рассудком, прячась и постоянно находясь в бегах. Слишком уж бессвязной и бессмысленной казалась его речь. − Мне пора, − убирая флакон в карман и поудобнее перехватывая свертки, напомнил король. − Я благодарен вам. Я знаю, она обидела вас, но… − Мы с ней слишком сильно связаны. Видите? − Нострадамус указал на вновь неспокойно забившееся пламя свечей, и Франциску опять стало не по себе. Было во всем этом что-то мистическое, что-то внушающее первобытный ужас. − Если мне что-нибудь понадобится, я обращусь к вам, − опережая предложение самого короля, объявил прорицатель. Франциск осторожно двинулся к выходу, слушая поток новых изречений, странно походящих на очередные предсказания. Глаза Нострадамуса почернели, а потом странно закатились, будто подтверждая эту мысль, но король боялся разобрать бессвязный шепот, боялся услышать то, что лишило бы последней надежды. Обрывки фраз долетали до него, впечатываясь в сознание, однако Франциск отбросил их, решив подумать над ними потом, разобраться тогда, когда лично увидит, выживет ли мать или нет. − Если она справится, берегите ее с особой тщательностью. Любая простуда может стать для нее смертельной, − раздалось ему вслед, вынудив обернуться: Нострадамус снова выглядел прежним − заросшим, загадочным, но пребывающим в здравом уме. Франциск облегченно вздохнул, затем нахмурился, осознав предупреждение, в последний раз кивнул прорицателю и вышел, с упоением вдохнув следом чистый и холодный воздух. Дорога обратно прошла быстрее, но тяжелее − Франциск отчетливо засыпал на взмыленной лошади, а когда просыпался, немедленно вспоминал о припрятанных за седлом свертках и давил желание их проверить. Чем ближе становился замок, тем сильнее король боялся. Боялся того, что ждало его там. Сумела ли его мать выдержать эти дни? Насколько хуже ей стало? Помогут ли средства Нострадамуса, если даже он сам не был в них уверен? Терзаемый вопросами и сомнениями, Франциск прибыл в замок ровно к ночи, как и предполагал Нострадамус. Внутри короля встретила такая тишина, что им овладел почти животный ужас. Придворные и слуги кланялись в знак приветствия, но не спешили сообщать ему какие-либо новости, а прямо поинтересоваться он пока не решался. Набравшись смелости и едва соображая от усталости и волнения, с глубоким вдохом Франциск прошел в покои матери. Вокруг кровати снова толпилась масса людей, закрывая собой королеву. Страх усилился, грозясь лишить последнего здравого смысла. − Она жива? − вопрос заставил всех присутствующих обернуться и склониться перед объявившим о своем возвращении королем. − Жива, − наконец, тихо ответил один из лекарей, взглядом приказывая остальным расступиться, − но доживает свои последние часы, Ваше Величество, − собравшись с духом, закончил он, и Франциск немедленно бросился к постели матери. От жуткого зрелища его замутило, и рот пришлось прикрыть рукой: лицо королевы оплыло до неузнаваемости, губы полопались и посинели, кожа приобрела болотный оттенок, запавшие щеки пылали красным, а ее неожиданно тихое дыхание напугало окончательно. Если бы его не уверили в том, что мать жива, Франциск принял бы ее за труп. − Она почти не дышит, − пояснил второй лекарь, когда она зашлась слабым кашлем и снова затихла, едва уловимо дернувшись на подушке. − Помогите мне, − усилием воли взяв себя в руки, приказал Франциск, вытаскивая из нужного свертка флакон и приподнимая мать над постелью. Врачи пытались выспросить его намерения, но он предпочел не размениваться на слова и вместе с остальными усадить мать, раскрыть ей рот и залить снадобье прямо в горло. − Держите, оно должно пройти внутрь! − королева забрыкалась, не собираясь глотать так быстро, и Франциску с врачами стоило немалых трудов удержать ее на месте. Отбросив вину, он зажал ей рот и нос, вынуждая задыхаться, но не пускать снадобье наружу. Другой возможности у них не будет. Мать сопротивлялась, захлебываясь мокротой и заливаясь слезами, морщилась, хрипела, но силы оказались неравны − густая жидкость все же проскользнула дальше по горлу, вынудив ее ненадолго затихнуть. Время текло медленно, Франциск замер, уже давно забыв, что должно последовать дальше, после того, как мать проглотила странную микстуру… Пока комнату не огласил оглушительный надрывный кашель, самый жуткий, из всех, какие король когда-либо слышал. Хрипение и бульканье забивали все вокруг, и он не сразу заметил, что из материнского рта вырываются гигантские сгустки вязкой мокроты. − Несите полотенца! − приказал Франциск, и растерявшиеся служанки бросились за чистой тканью, пока он старался удобнее усадить мать на подушках. Она дергалась, заходясь в конвульсиях и непрекращающемся кашле, подвывая и шморгая носом, из которого теперь тоже в три ручья лилась желтоватая слизь. Выглядело отвратительно, но Франциск напомнил себе − легкие матери таким способом освобождались для воздуха. Ее кожа оставалась горячей и влажной, и в тот миг, когда ничего не видящие материнские глаза распахнулись и сразу же закрылись, не узнав его, короля прошиб холодный пот. Эта женщина была слабой тенью той, которую он знал. Он должен, должен вернуть мать. Он думал, удерживая ее за плечи, а она кашляла и кашляла, минута за минутой, час за часом, как и предсказывал Нострадамус. У Франциска совершенно затекли руки, пальцы, казалось, перестали сгибаться, но он не обращал на них внимания, с ужасом наблюдая за новыми и новыми полотенцами, пачкающимися вязкой мокротой. «Если увидите кровь − это плохой знак. Скорее всего, после него она умрет», − вертелось у него в голове, заставляя с ужасом отыскивать кровавые пятна на светлой ткани. Пока их не было, но кошмар и не думал заканчиваться. Кашель сотрясал замок всю ночь, как и жалобные стоны, и болезненные подвывания. Врачи суетились рядом, гадая, начнет ли королева выкашливать собственные легкие, ведь даже когда из ее рта перестала вырываться слизь, она продолжала хрипеть уже совершенно сухим, и оттого еще более страшным кашлем. − Вам нужно отдохнуть, Ваше Величество, − под утро посоветовал ему лекарь, осторожно уложив руку на плечо. Франциск только отрицательно замотал головой. Мать наконец-то притихла, обессилено обмякнув в его объятиях и не показывая явного облегчения. Измученные служанки поспешили сменить постельное белье и сорочку королевы, чтобы вынести их вместе с горой испорченных полотенец, пока Франциск залпом осушал стакан воды. Глаза слипались от усталости, но он не мог бросить мать сейчас, когда ее судьба решалась окончательно. Потянувшись, он вновь подошел к кровати, аккуратно опустился на нее и сжал материнскую руку. Нострадамус обещал, лихорадка пройдет вслед за кашлем, но тело королевы по-прежнему пылало. − Приди в себя, мама… − пробормотал Франциск, целуя мать в лоб и устраиваясь рядом. Она лежала тихо, словно ночная агония измучила ее вконец, не позволяя даже стонать. − Не оставляй меня. Я сделаю все, что захочешь, только не оставляй... любовь моя… − он не собирался засыпать, боролся со сном изо всех сил и все же мгновенно отключился, коснувшись носом материнских волос. Сон подарил облегчение, позволил расслабиться, и король сладко зевнул, просыпаясь, прежде чем понял − что-то не так, что-то изменилось. Ошарашенный, он вскочил, заозирался по сторонам, поискал взглядом лекарей и прислугу и только потом взглянул на лежащую рядом мать. От шока Франциск потерял дар речи − материнские глаза были открыты и смотрели ровно на него. Кто-то объявился в покоях, просунув курчавую голову внутрь, и тут же скрылся, приведя его в чувство. Мать очнулась. Наконец-то очнулась. Она пережила эту ночь. Франциск с волнением потрогал ее лоб: лихорадка исчезла. Кожа тоже стала выглядеть чуть здоровее, а отек на лице заметно спал. − Фр… − попыталась позвать его мать и не смогла − сил не хватило, да и ее горло оказалось разодранным после целой ночи непрерывного кашля. Тогда она слабо сжала всего один его палец, и Франциск почувствовал себя самым счастливым человеком на земле. − Успокойся. Не двигайся и не говори. Тебе нужно набраться сил, − стерев побежавшую по материнской щеке слезу, посоветовал он и коротко поцеловал прямо в потрескавшиеся и приоткрытые губы. − Я велю приготовить тебе травы, − он ласково погладил ее лоб и направился к двери. Как бы Франциск ни хотел остаться, нужно было продолжить лечение, выписанное Нострадамусом. Сейчас он с радостью исполнил бы любое пожелание прорицателя, даже самое абсурдное − так велика оказалась благодарность за спасение самой дорогой жизни. Мешочки с травами отправились в надежные руки лекарей, и те немедленно принялись за приготовление лекарств, пока Франциск поспешил решить несколько важных политических дел, чтобы поскорее вернуться к наверняка ждавшей его матери. Важные встречи почти сразу стерлись из его памяти до более подходящего момента, но слова Нарцисса отогнали приятную негу и безумную радость. Озвученные им новости вмиг привели короля в ярость. − Должен вам сообщить, родственники вашей матери выехали из Рима несколько дней назад и теперь движутся сюда почти без остановок. Наверняка им поручено остудить ваш гнев, − щурясь от яркого солнечного света, пробивающегося в окна, объявил граф. Франциску показалось, этот умелый интриган тоже устал от бесконечной беготни и беспрерывного общения с нужными людьми в последнюю неделю. Решать проблемы государства и не забывать при этом о собственной выгоде было вдвойне сложно. − Их счастье, что она пришла в себя. Иначе я бы и на порог их не пустил, − оскалился король, вспоминая, что именно сделали с его матерью по приказу другого ее родственника. Он терпеть не мог жестоких и мстительных представителей черного семейства. В его матери тоже присутствовали жестокость и мстительность, но она никогда не вредила своей семье. − Не радуйтесь раньше времени. Они доберутся до нее первым делом и станут требовать повлиять на вас. На вашем месте я бы не оставлял их наедине надолго. Зная их, с Екатериной может случиться что угодно. Они будут использовать любые методы давления, − Нарцисс взмахнул рукой, словно стараясь наглядно продемонстрировать свое предположение. Франциск поморщился, представив, что наговорят его слабой и больной матери готовые на все родственники. − Я бы вообще запретил им общаться, − признался король, понимая − просто запретить не получится. Политика требовала позволить несколько визитов вежливости, формальных и полных тайного смысла одновременно. − Это еще не все, − резко изменившись в лице, добавил Нарцисс и посмотрел на него так, словно испытывал на прочность. − Сегодня в замок доставили одного из похитителей вашей матери, − услышав это, Франциск застыл, сжимая кулаки и считая до десяти, чтобы сдержать мгновенно вспыхнувшую с новой силой ярость. Один из ублюдков, чуть не отнявших у него мать и любимую женщину, был в замке. В его полном распоряжении. − Кого? − процедил он, почти не видя ничего перед собой. Убить. Убить немедленно. Разорвать на куски и скормить голодным собакам. Десятки вариантов страшной мести всплывали в голове, лишая рассудка. − Палача, − после невыносимо долгой паузы ответил Нарцисс и тут же схватил дернувшегося в сторону короля за плечо. − Только не делайте глупостей. Он нужен нам живым. Только так вы сможете отомстить за мать и ее страдания, только так извлечете пользу для Франции. Он − главное доказательство и свидетель. Вы слышите меня? − он вгляделся в лицо Франциска, собираясь в красках расписать все возможные негативные последствия его несдержанности. − Никаких глупостей, − отрезал король, сбрасывая чужую руку и неимоверным усилием давя ярость. Палач причинил его матери самые страшные муки. Он довел ее до умопомрачения. Он отравил ее. Он заплатит за это. − Но я поговорю с ним, − Нарцисс посмотрел на него с сомнением, размышляя, промолчать или нет, а потом все-таки сдвинулся с дороги, пропуская Франциска, торопящегося в подземелья. Он старался взять себя в руки, искренне старался, замедлив шаг и задышав глубже. Король шел вперед и пытался освободить голову, не вспоминать о только очнувшейся матери и ее мучениях. Нельзя делать глупости. Нельзя быть вспыльчивым и мстительным мальчишкой. Нарцисс говорил, Франция сможет многого добиться, если использовать шантаж, бросать обвинения, подтасовывать факты и играть ими как следует. В первую очередь следует ослабить давление Ватикана на внутреннюю политику французского государства. Кроме того, наверняка существовало еще немало вещей, которые пока не стали очевидными и всплывут в дальнейшем. Получить их станет очень просто. Не то чтобы Франциск желал сделать свою страну протестантской, такая мысль ему претила, однако ударяться в религиозный фанатизм подобно испанцам он тоже не хотел. Он просто мечтал править сам, без бесконечного давления со стороны дворян, религиозных партий, Ватикана и собственных советников. Если он и мог бы поделиться с кем-то абсолютной властью над Францией, положенной ему по рождению, то только с женщиной, обеспечившей это рождение. Она умна, хитра, изворотлива, амбициозна, дальновидна, опытна и преданна. Она прекрасна. С каждым днем он осознавал это все лучше − она прекрасна, его любимая всем сердцем мать и любовница. И ее почти отняли у него, заставили страдать и искалечили. Человек, сейчас гревший своим телом ледяной пол в казематах. − Вы не боитесь? − плотно закрывая за собой дверь тюремной камеры, поинтересовался Франциск. − Я мог бы убить вас. Самым жестоким способом из всех возможных. Но сначала запытать так же, как вы пытали женщину, которую я люблю, − он выпрямился, стискивая рукоять меча, словно та была единственным спасением от необдуманного поступка. Он не должен. Ради матери не должен. − Королева Екатерина? Да, я помню ее, − палач потянул свою отросшую и спутанную бородку, а затем протер чумазое от дорожной пыли и каминной сажи лицо. − Красавица, − он прикрыл глаза, словно оживляя в памяти одну из многих своих жертв и в то же время наслаждаясь яростью на все больше багровеющем лице короля. − Аппетитное тело. Прекрасные волосы. Упрямые и такие живые глаза. И сила духа, смелость и упорство − они ее самые главные достоинства, и вы это знаете. Потому и позорите. Развращаете. Втаптываете в грязь. Хотите сломать и возвыситься над единственным человеком, который имеет большую власть, чем вы, потому что обладает властью над вами, − палач рассмеялся, не выказывая никакого страха перед разъяренным королем, от гнева и неожиданности дернувшимся вперед. − Она неподвластна вам, несмотря на все ваши усилия. И она не сдалась вам. Не расстраивайтесь, мне она тоже не сдалась. Даже под пытками. − Я выпотрошу вас, как визгливую свинью, − обнажая меч, прошипел Франциск, за стучавшей в висках яростью почти не различая спокойно сидящего на полу палача. − За каждую пытку, за каждую боль моей матери я буду вытаскивать из вас по одному органу, пока вы не сдохнете в муках у моих ног, − пообещал он, титаническим усилием заставляя себя не отрубать голову мерзавца в самые ближайшие секунды. − Я доставил ей не так уж много боли. Если подумать, я просто заставил ее постоять на гвоздях, что не так уж и тяжко, и напоил ядом. Это был ее выбор. И наиболее сильную боль вы причинили ей сами. Я видел ее грудь и спину. Плеть, ведь так? И как ваша мать чувствует себя сейчас? Помнится, ее раны гноились. Она так плакала, ожидая вас. Даже мне было жалко − не дай бог такой сыночек уродится, − палач оскалился, с вызовом глядя на короля, и Франциск не выдержал. Ярость затмила все вокруг. Как он смеет говорить, что боль от плети была сильнее боли от пыток? Как он смеет обвинять его, короля, в подобных грехах? Как он смеет вести себя так нагло, запытав до полусмерти королеву Франции? − Заткнись! − меч легко выскользнул из ножен, рассек воздух и остановился у самой шеи ублюдка. Франциск зажмурился, крепче сжал рукоять, унимая нервную дрожь и колотящееся в горле сердце. Нет, он повзрослел. Он не натворит глупостей. Он обещал сделать мать счастливой, и этот мерзавец был тем, что поможет проложить путь к счастью, ведь держать Ватикан на поводке уже половина успеха. А еще Франциск понял, совсем неожиданно и легко, почему явно обладавший умом палач не испытывал страха и упорно провоцировал короля, от которого зависела его жалкая жизнь. − Я знаю, в какую игру вы играете, − улыбнулся Франциск, окончательно успокаиваясь, убирая меч обратно в ножны и чувствуя ликование от важной победы. − Хотите, чтобы, разозлившись, я убил вас, тем самым вас избавив от болезненных пыток, а Ватикан − от опасной улики, − палач побледнел и будто растерял большую часть своей невозмутимости, подтверждая озвученную теорию. − Я ничего не скажу, − наконец выдавил он, гордо вздергивая подбородок и выпрямляя закованные в цепи руки. − Я лучше всех знаю, как работают пытки, и я ничего не скажу под ними. − Попробуйте. И когда будете пробовать, вспоминайте, как пытали мою мать. Она ничего не сказала вам, вынеся все муки, которым вы ее подвергли. Сегодня утром она пришла в себя, а это значит, вы и ваши друзья покойники. Она лично укажет Ватикану на своих похитителей, а он выдаст вас, не замешкавшись ни на секунду, − Франциск вернулся к двери, стараясь запомнить волевое и жестокое лицо ублюдка, чуть не лишившего его матери. Он доберется и до остальных, до тех позабывших о Боге кардиналах, так ловко обстряпавшим ее похищение. Они окажутся в руках короля Франции, а вместе с ними Ватикан и пол-Европы. − Доброго дня, − бросив последний взгляд на онемевшего и разочарованного палача, добавил он и вышел, чтобы поскорее вернуться к матери. Жизнь снова начала налаживаться. Невозможно было поверить, что еще сутки назад он едва не потерял самое важное. Конечно, мать только-только очнулась, и до выздоровления предстояло еще многое, но ведь Нострадамус обещал − если она выдержит ночь, о прочем не стоило беспокоиться. Вернее, стоило, но не так, как все эти жуткие дни, когда паника и страх остались единственными доступными чувствами. Ничто не могло испортить королю настроение сегодня. Даже откровенно недовольное лицо жены, покидавшей спальню его матери. Конечно, Мария выразила облегчение, радость и пожелания скорейшего выздоровления, но он опять уловил в ней едва заметное огорчение и растерянность. Она привыкнет. Рано или поздно привыкнет. Он никогда не смотрел в сторону других женщин после женитьбы на ней, а мать… мать особенная, совсем иная, она всегда занимала место в его сердце, даже когда он не осознавал ничего, кроме ее родных и оберегающих объятий. Он был счастлив, и слова врачей о том, что организм королевы хорошо отреагировал на новые лекарства, только усилили эйфорию Франциска. В предвкушении теплого материнского взгляда он уселся рядом с ней на кровать и только потом понял: мать вовсе не выглядела радостной, даже облегчение не читалось на ее лице. Она устало смотрела в потолок, крепко сжимая губы и отчетливо злясь, если не отпустивший пока до конца кашель мешал держать рот закрытым. Франциск растерялся, не зная, почему она реагирует так и как себя вести. Почему она настолько подавлена? Он размышлял, молча держа ее за руку, и только зацепившись взглядом за рубцы на груди вдруг догадался: он позаботился о последствиях физических пыток, но совсем позабыл о моральных. Наверняка инквизиторы что-нибудь наговорили ей. Его мать изводили везде, напоминая о щекотливом статусе фаворитки сына, и глупо было думать, что похитители не говорили с ней хотя бы об этом. − Ты не должна вспоминать о том, что случилось. Оно осталось в прошлом. Теперь все изменится, − Франциск погладил руку матери, отмечая, как она истончилась. Болезнь высосала из нее все соки. − Они заплатят, а я укреплю твое положение. Твоя свита станет больше и пышнее, охрана тоже. Ты получишь все возможное уважение, − не в состоянии говорить, она посмотрела на него красными больными глазами, и он увидел в них смертельную тоску. − Это не важно, мама. Все не важно. Главное, что я люблю тебя. Так сильно люблю. Ты вернулась ко мне… − не выдержав тяжелого взгляда, зашептал Франциск, укладываясь на постель и прижимая мать к себе. Она больше не горела в лихорадке, и это затопило его сердце новой волной счастья. − Выздоравливай. Выздоравливай скорее. Я не могу без тебя, − в глазах королевы мелькнуло нечто неразборчивое, но даже оно было лучше подавленности и безграничной усталости. Ничего. Он подождет. Подождет и поможет. Впереди много всего. Еще стоило исполнить оставшиеся рекомендации Нострадамуса. Франциск никогда особенно не верил в его дар, но именно лечение прорицателя спасло королеву, а значит, стоило довести его до конца. Он воплощал полученные советы в жизнь несколько следующих дней, лично следя за тем, как матери давали снадобья и когда обрабатывали мазями ее тело. Все шло достаточно удачно, и с проводящим все свободное время рядом с ней сыном королева начала поправляться не только физически. Он говорил с ней, делился всякими пустяками, пересказывал сплетни, отвлекал любыми способами, непрестанно целовал то руки, то лицо, лично кормил с ложки и ждал, пока она засыпала. Он ждал. Ждал, когда она наконец-то наберется хоть немного сил, подлечит горло и сможет отвечать ему. И одним морозным утром это случилось. − Франциск, − позвал короля хриплый прерывистый голос, и, отвернувшись выпить воды, он не сразу узнал его. Застыв на месте со стаканом в руке, Франциск медленно переваривал услышанное, а затем, поставив стакан обратно на прикроватный столик, обернулся, чтобы по приоткрытым потрескавшимся губам матери убедиться − ему не почудилось. − Франциск… − Тихо. Не торопись, − посоветовал он, удобнее устраивая ее на подушках и опасаясь, что говорить она все же начала слишком рано. Возможно, стоило подождать еще − еще натереться ароматными мазями, еще добавить полезных снадобий, еще выпить горячих чаев… − Не… не возись со мной так… − с трудом прохрипела мать, приподнимаясь, обхватывая костлявой рукой горло и отчетливо морщась от боли. − Я… достаточно… − она не закончила, резко покраснев и зайдясь приступом кашля, до ужаса напоминавшим тот, который убивал ее совсем недавно. Франциск смотрел на сотрясающееся тело матери и думал, что же он упустил. Какая-то деталь ускользнула от него. Травы, микстуры, мази… Было ли что-то еще? Он так устал и испугался тогда, во время посещения Нострадамуса… Не мог ли он что-то упустить в деле лечения матери? Она прокашлялась, задышала чаще, и он привычно вытер ей рот салфеткой, напоил теплым снадобьем, уложил обратно в постель, и по тому, как мать слабо помахала краем одеяла, словно ей стало жарко, он понял, что позабыл. Не забыл, скорее, отложил на будущее, когда мать окрепнет больше. Но ее кашель… ее так и не проходящий окончательно кашель и по-прежнему слишком тяжелое для здорового человека дыхание заставили его поменять решение. Пар. Вот, о чем еще говорил ему Нострадамус. Чтобы гарантированно вывести из королевы болезнь, требовалось пролечить ее паром. На подготовку подходящего помещения ушло несколько дней. Слуги денно и нощно таскали в отведенную под купальню комнату тщательно промытые камни, огромные кадушки, скамейки и прочие необходимые предметы. Вода нагрелась до предела и начала испаряться, когда Франциск вновь явился в покои матери. Она окрепла, но вряд ли дорога через ползамка была ей под силу, поэтому король, несмотря на все протесты, подхватил ее на руки прямо завернутой в одеяло и в сопровождении стражи торжественно отнес в купальню. Там стояла страшная духота, но ведь именно на это он и рассчитывал. Усадив мать на скамейку, обливаясь потом, Франциск принялся стягивать с себя одежду. Рекомендации Нострадамуса возникли в памяти неожиданно четко, дальше трудностей не возникло. Король потянул за край укрывавшего мать одеяла и отбросил его в сторону. Теперь очередь была за сорочкой, ведь ему хотелось заодно убедиться, что ее тело заживало, но давно переставшая сопротивляться и притихшая мать вдруг недовольно скривилась и отвернулась. − Я стала еще уродливее, − заявила она, когда Франциск взялся за широкие бретели. − Старая, тощая и с искалеченной грудью. Прекрасная любовница для короля, − голос звучал ровно, без малейшего намека на гнев, страх или жалость к себе. Лишь констатация факта, если не желание поддержать беседу. − Ты ведь знаешь, что они пройдут, − отозвался Франциск, стягивая сорочку матери одним отточенным движением и очертив следом розовеющие полосы на ее груди. − Они уже заметно зажили, − это было правдой − гной и воспаление ушли, остались только не слишком пугающие рубцы. Да, они не пугали, но вызывали в короле чувство вины. Он никогда не забудет, как сам помог инквизиторам едва не убить его мать. − Пройдут. Но пытки изменили многое… − начала она и осеклась, прикрыв глаза и усаживаясь на застеленную полотенцами скамью. − И все же я такая тощая, − с нервным смехом добавила королева, наклоняясь вперед. Проведя рядом с ней столько времени, Франциск понимал, что на самом деле не давало ей покоя. Вряд ли кто-то способен остаться прежним, выкарабкавшись из лап смерти и испытав перед этим невероятные боль и унижение. − Ты не тощая, − по-детски возразил король, откидывая волосы матери с ее плеча и рассматривая выступающие ребра и лопатки. Материнская кожа уже покрылась испариной и блестела, и даже сейчас он находил эту женщину красивой. Конечно, он привык видеть, ощущать ее грудь полной, а бедра округлыми, но и такой, изможденной болезнью, она не казалась ему уродливой. − Для меня ты всегда прекрасна, − добавил Франциск и плеснул холодную воду на раскалившиеся в специальном ящике камни. Они зашипели, выпустив новые клубы пара, а королева вздрогнула, неосознанно прижавшись ближе к сыну. − Что ты чувствовала? Когда ты лежала без сознания, я был уверен, что тебе очень больно, − врачи посоветовали ему заставить мать поделиться ощущениями, выпустить эмоции, уверяя, что так она поправится и выберется из своей защитной скорлупы быстрее. − Там было жарко. Гораздо жарче, чем здесь, − она огляделась, словно впервые увидела купальню, и снова опустила голову. − Я видела все свои грехи. Я была в аду, Франциск. Я рвалась обратно, цепляясь за всех, кого могла вспомнить, − после таких слов ему стало не по себе − королю неожиданно почудилась связь со странными замечаниями Нострадамуса, с тем, как гасли без причины свечи в его доме, с чувством животного страха, просыпавшимся там без причины. − Они говорили мне такое… Ты не представляешь, Франциск… Они хотели, чтобы я предала… Они внушали мне столь яркие и жуткие картины. Это хуже, намного хуже яда. Я не могла больше. Клянусь, не могла… − мать заплакала, уткнувшись носом в его плечо, пока Франциск осознавал, как внезапно она обратилась мыслями к пребыванию в плену у инквизиции. Он не ожидал, что она раскроется так быстро. Его мать неизменно держала все свои чувства в себе, никогда не показывала лишнего и ненавидела казаться слабой. Ее слезы и признания сейчас пугали даже больше гнойных нарывов на груди и оглушительного долгого кашля. Если она решилась поделиться переживаниями, значит, ее внутренняя боль ничем не уступала внешней. − Забудь. Забудь о них. Я больше никогда не позволю причинить тебе вред, − зашептал Франциск, обхватывая ее за талию, поглаживая по волосам и целуя в макушку. Пар становился все гуще, и они с матерью вдвоем обливались потом, и без холодной воды с раскаленными камнями душа друг друга жаром. − Я хочу, чтобы мы были счастливы, − вдруг пробормотала мать, стараясь удержать влажную ладонь на его таком же влажном животе. Франциск не знал, почему она сказала именно это, что это значило для них обоих, но в его сердце мгновенно всколыхнулась волна необъятной и опустошающей любви, желание заботиться и оберегать всеми существующими способами, стремление защитить любой ценой. Все, что его мать не хотела принимать так долго, отказываясь снова и снова. Он мог дать и ласку, и нежность, и страсть, исполнить самый нелепый каприз, сделать счастливой. Он ведь обещал, и если она наконец-то поверила ему, они будут счастливы. − Я люблю тебя, Франциск, − ее губы уткнулись ему в шею, а его рука замерла у нее на талии. Он не думал вновь услышать эти слова, сказанные с такой обреченной и не похожей ни на чью другую интонацией, так быстро, и сейчас, в этой душной и влажной комнате, сердце в его груди сладко и щемяще замерло во второй раз.