Благие намерения

Екатерина рассеяно рассматривала зимний пейзаж за окном – в последние дни окончательно похолодало, снег падал крупными белыми хлопьями, ветер протяжно завывал, и только солнце ярко светило, несмотря на мороз. Ребенок тихо сопел на руках у королевы, пока она размышляла над тем, что видела и слышала. Екатерине казалось, она постепенно сходит с ума – кто бы ни брал на руки ее новорожденного сына, кто бы ни входил в ее покои, кто бы ни заговаривал с ней, ей чудились зависть, обман, злой умысел, приказы Марии, ее дядей, Бурбонов, кого угодно. Она плохо спала, мало ела, мучилась тошнотой и болью. Да, боль еще не оставила королеву. Сейчас она уже начала потихоньку вставать: не видя достаточных улучшений, врачи посоветовали ей ходить, а не только неизменно лежать, укутанной одеялами. И она встала. В тот самый первый раз она встала и взвыла от боли, рухнув обратно в постель и с ужасом наблюдая, как растекаются на простыне кровавые следы. Не собираясь сдаваться, Екатерина приказала ничего не говорить королю, но, горя в лихорадке ночью, чувствовала, как его прохладная рука вытирает влажной тряпкой пот у нее со лба. Роды дались ей нелегко, и страх лишиться ребенка по причине слабости рос в ней каждый день. Как и страх потерять короля – если она не поправится, он перестанет видеть в ней женщину. Полтора года назад она отдала бы все за это, но теперь не представляла жизни без его любви, ласки и заботы. Что-то внутри нее кричало от ужаса при мысли, что он больше никогда не прикоснется к ней, не скажет заветных слов, не признает своей. В конце концов, она родила ребенка не для того, чтобы потешить самолюбие короля и вернуть его жене. Да и власть, о которой она столько мечтала, ускользала сквозь пальцы вместе со здоровьем. После появления на свет сына Франциск, конечно, преподнес ей несколько подарков, но, учитывая заговор и вынужденное пребывание в Амбуазе, у него было не так много возможностей осыпать мать милостями, тем более ее бессознательный вид к тому не располагал. Она должна преодолеть слабость, должна вернуть и увеличить свое влияние, должна… выиграть. – Мой сынок… – прошептала Екатерина, рассматривая спящего малыша. Он причмокнул, и она снова подумала, кто и почему кормил ее собственного сына. У него был прекрасный аппетит, а она не доверяла ни одному человеку рядом с ним. Никому. Только они с его отцом не желали ему зла. Королева знала, что поддается паранойе, но болезнь и одиночество только усиливали разрушающие изнутри опасения. – Ваше Величество, – в дверях появились служанки, немедленно бросившиеся к ней. Екатерина отошла от окна, поцеловала сына в лоб, отдала его в руки кормилиц и позволила уложить себя в кровать. Сегодня она в последний раз останется в своих покоях, завтра она начнет появляться при дворе, постепенно стекающемся в Амбуаз. Она должна показать, какую власть получила, какую услугу оказала Франции. И все же планы пришлось отложить еще на день – Екатерине снова нездоровилось. Обессилено лежа на подушках, она думала, что, возможно, дело еще и в холоде – после того, как едва не умерла после похищения инквизицией, она стала плохо переносить его. Ее организм слишком ослаб после беременности, родов и всех перенесенных переживаний в дополнение к тому испытанию. Королева надеялась полностью оправиться к крестинам и лично защищать сына от злокозненных взглядов даже в церкви. Жаль только, Гиз тянул с ответом. Он согласится, она не сомневалась, однако он слишком желал помучить ее и принять снисходительный вид. Герцог не был идиотом, а Мария давно стала камнем на шее Франциска, и тем не менее Гиз медлил, приводя королеву в бешенство. – Мама, – поприветствовал ее Франциск, усаживаясь рядом на кровать и целуя в лоб. Она не могла ни в чем его винить – он приходил несколько раз в день, интересовался самочувствием, расспрашивал о сыне и лично приносил его, рассказывал о происходящем при дворе, но Екатерина все равно умудрялась скучать. Скучать по нему и скучать по делам. Она всегда обладала деятельной натурой, и ей до смерти надоели преследовавшие одни за другими болезни, недомогания, необходимость лежать, отдыхать, выглядеть обычной женщиной, обычной любовницей, обычной… матерью. Она была рождена не для этого. – Смотри, что я принес тебе, – Франциск извлек из кармана подвеску со светло-зеленым камнем. Екатерина посмотрела на нее с легким недоумением – не очередных драгоценностей она ждала от короля. – Это оникс. Говорят, он благотворно влияет на здоровье. Ты же разбираешься в камнях, – пояснил он и застегнул цепочку на шее Екатерины. Она улыбнулась – никто так не ждал ее выздоровления, как Франциск. Это давало ей надежду. И камни… Она разбиралась в них, но не так, как Франциск. Они были для него тем, чем для нее являлись травы и яды. Если он говорил, что они помогут ей, значит, так и произойдет. – И твои новые земли. На юге Франции. Пока я дарю тебе их, но ты получишь больше, обещаю. Я даровал Франциску титул дофина, – помолчав, добавил он. Они оба подавили тяжелый вздох – когда-нибудь они добьются неограниченной власти, но пока не все решения короля Франциска имели абсолютную силу. Им нужен Ватикан, нужен Гиз, им мешала Мария. Екатерина считала новорожденного сына дофином и никогда не согласилась бы на меньшее, но в самой глубине сердца, той, которую она сама никогда не ощущала, ее грела мысль, что хотя бы титул герцога Ангулемского ребенку был обеспечен – далеко не все бастарды удостаивались и такой чести. Конечно, она скорее умрет, чем откажется от королевских планов на сына, однако ей еще столько предстояло во имя их сделать. – Ты останешься? – спросила Екатерина, поднимая глаза на старшего сына. Казалось, на секунду он засомневался, а потом все же прилег рядом с ней, заключив в объятия. – Карл обижен на меня. Мне одиноко. Я бы хотела, чтобы твои братья и сестры навещали меня чаще, – призналась Екатерина, пусть и собиралась в ближайшие дни отказаться от постельного режима, а значит, и получить возможность самой в любое время навещать детей. – Он давно простил тебя. Как и другие. Им просто нужно время, чтобы привыкнуть к Франциску, – ответил король, целуя ее в макушку и не решаясь рассказать, что из чувства огромной сыновней любви предложил ему брат. Давать матери изначально ложную надежду было очень жестоко. – Я люблю его. Он прекрасный ребенок. Я хочу, чтобы он был со мной постоянно. Я не могу видеть его с чужими людьми, – в запале горячо зашептала Екатерина и замолкла, заметив изменившееся лицо короля. Да, она стала излишне часто поддаваться эмоциям, буквально впадать в истерики от беспокойства за жизнь ребенка. Такие истерики, что от них становилось страшно не только королю, не только плачущему от криков и передающегося от матери настроения младенцу, но и самой королеве. Она не понимала, почему это происходило с ней, почему она почти не могла контролировать себя, почему вдруг стала такой восприимчивой. Правда была одна – королева пребывала в покое, только лично держа на руках новорожденного сына, а полную безмятежность ей приносило лишь присутствие его отца рядом с ними. Словно ей исполнилось не сорок один, а семнадцать, хотя порог семнадцатилетия совсем скоро переступал как раз король. И это рождало внутри Екатерины странный, необъяснимый зуд. «Женившись на Марии, ваш сын не доживет до семнадцати», – сказал ей когда-то Нострадамус, и она не забыла бы те слова, даже если бы смогла разрушить этот брак. Она и смогла его разрушить, но вовсе не так, как ожидала – Франциск отвернулся от Марии, но он все еще был на ней женат. – Я люблю тебя, – позабыв на миг даже о ребенке и помешав очередной успокоительной тираде, громко сказала Екатерина. Франциск замер рядом с ней, не ожидав столь резкой смены настроения, и она приподнялась на кровати, нависая над ним сверху. Уже давно он обращался с ней слишком бережно, не тревожа болезненной страстью, позволяя теперь первой склониться для поцелуя. Страсть и любовь вспыхнули в Екатерине с новой силой – она упоенно целовала своего сына, пока его руки перебирали рассыпавшиеся из-под сетки у нее на голове густые волосы, а ее тяжелая полная молока грудь вжималась в острые застежки королевского камзола. Уперевшись руками в широкие плечи сына, Екатерина думала, что сейчас являла собой тот самый образец коварной разлучницы и матери-соблазнительницы, какой ей приписали во всем мире, но восторг и любовь в глазах Франциска того стоили, и ничего не волновало Екатерину кроме них. Марии уже никогда не вернуть это обожание, эту привязанность, эту затмевающую все на своем пути похоть, если даже они и были у нее когда-то. Руки короля блуждали по спине Екатерины, не мешая притискиваться к нему все сильнее, даря уверенность – пусть полноценную ночь наслаждений они не смогут позволить себе сегодня, она и без того станет его единственной женщиной. Рано или поздно обязательно станет. Родив ребенка, Екатерина окончательно поняла, что уничтожит брак сына, выжжет до основания. Она не прощала, и она любила. Не покидавшая же ее мысли невестка тоже не оставалась в стороне – прямо сейчас она наблюдала за ней, бесстыдно приоткрыв дверь спальни. Наблюдала, как руки Франциска стискивают разгоряченное и едва прикрытое тело матери, у которой и живот еще до конца не опал. Раньше всегда он бросал ее на кровать, сдирал одежду, связывал, покрывал поцелуями, прежде чем итальянская натура королевы превращала ее в покорную развратницу, а теперь она бросалась на него первой, не стесняясь даже своего не слишком привлекательного после родов вида. Екатерина была опытной и страстной женщиной, но Мария совсем не ожидала, придя сюда сегодня, увидеть, как свекровь совращает короля, впиваясь в него губами, обхватывая ногами и с трудом разводя раздавшиеся бедра. Именно физическая боль, написанная на лице Екатерины, напомнила Марии, что в эту ночь ничего не случится – Франциск не сможет взять мать, пока та не оправится после родов. Это утешало, но не слишком сильно. Мария ходила сюда за одним – подслушивать, чего боялась свекровь, видеть, как она сходила с ума и отвращала тем самым от себя Франциска, а не смотреть, как она лезет к нему в штаны меньше чем через месяц после трудных родов. – Франциск… – сладострастно протянула Екатерина, оседлав его и распахнув застегивающуюся спереди сорочку. Франциск немедленно уткнулся носом в пышную белоснежную грудь, приподнимаясь и оглаживая голые ноги матери, пока ее пальцы путались в его кудрях. Екатерина стонала так громко и откровенно, и знаменитые глаза Медичи были настолько темными и безумными, без тени осознанной мысли, что Мария поняла: свекровь и правда сходила с ума, роды полностью подорвали ее душевное здоровье, и если раньше Мария думала воспользоваться только страхом за ребенка, сейчас она увидела еще одну возможность. Нечто очень болезненное для любой женщины, а уж для королевской любовницы и подавно. И все же, несмотря на здраво работающий рассудок, сегодняшнее неожиданное зрелище разбудило в Марии ярость, тщательно скрываемую за оказавшейся удивительно успешной маской смирившейся жены. Конечно, она должна была действовать еще увереннее, еще безжалостнее. Чтобы направить свои порывы в нужное русло, Мария решила впервые встретиться лицом к лицу с тем, кто разрушил не только ее жизнь, но и устоявшийся веками порядок. – Выйдите все, – спокойно, с ледяным холодом в голосе, приказала она, войдя утром в одну из детских. Няньки и служанки посмотрели на нее с подозрением, явно сомневаясь, стоило ли оставлять ее наедине с младенцем. – Вы ослушаетесь свою королеву? – женщины переглянулись, но все же исполнили приказ, ведь все последнее время она успешно играла роль смиренной и всепрощающей жены. Скривившись, Мария направилась к кроватке, в глубине которой по углам виднелись странные связки трав – наверняка очередные попытки Екатерины защитить ребенка всеми доступными ей способами. Мария еще не успела подойти, а младенец уже недовольно захныкал, словно чувствуя неприязнь. Королева внимательно посмотрела на попискивающий комок, завернутый в вышитые королевскими лилиями пеленки. Сын ее мужа. Франциск. Ей все еще сложно было поверить, что Екатерина смогла забеременеть и выносить здорового ребенка. Мальчика. В ее возрасте. От родного сына. Но ей удалось, и Мария искренне ненавидела свекровь за это. Один Бог знал, почему сама Мария никак не могла подарить мужу наследника. Врачи в один голос твердили, что они оба здоровы, но Франциск нянчил уже второго сына, а она все так же была бездетна. Но ребенок Лолы не вызывал в ней таких сильных чувств, как этот. Ребенок Лолы ни на что не претендовал и родился от случайной связи. Этот же... этот был рожден в любви и по воле своего отца собирался унаследовать французский престол. Младенец запищал громче, и королева, поборов приступ неприязни, осторожно извлекла его из колыбели. Вытянув на мгновение перед собой, она все же прижала его к груди и вгляделась в крохотное лицо. Ребенок Лолы неуловимо походил на нее – спокойный по характеру, с огромными выпуклыми, пусть и почти синими, глазами и пухлыми губами. Ребенок Екатерины был точной копией своего отца – белокожий, голубоглазый, и его светло-золотистые волосы уже норовили собраться в мелкие завитки, точь-в-точь, как у Франциска. Даже имя у него было то же. – Почему ты выбрал ее? – тихо спросила Мария, инстинктивно покачивая, пытаясь успокоить. Этот ребенок мог родиться у нее, и все было бы иначе. Она обожала бы его, не могла бы наглядеться, гордилась бы, не оставляла бы ни на секунду. У них с Франциском, у Франции и Шотландии, появился бы законный наследник. Они назвали бы его Яковом, как и мечтали. Франциск никогда бы не отвернулся от нее снова, а Екатерина навсегда бы потеряла власть как мать наследного принца. Как и Карл, и прочие ее дети. Если бы только этот ребенок родился у Марии. И вдруг волновавшийся еще секунду назад младенец замер и посмотрел на нее хорошо знакомым взглядом. Взглядом своей матери. Полные торжества и превосходства глаза Екатерины смотрели на королеву Шотландии и Франции с лица новорожденного младенца. Она застыла, пораженная этим внезапным сходством, незамеченным раньше. Ненависть вернулась с новой силой. Он вырастет таким же, как и мать. Как он будет относиться к ней, законной жене своего отца? А если у них с Франциском все же появятся дети, что будет с ними? Что будет с этим ребенком? Франциск обожал его, как в свое время Генрих души не чаял в Баше. Но даже Генриху не удалось сделать бастарда законным наследником. А у Франциска это уже почти получилось, и Мария должна была что-то предпринять. Что-то, что обезопасит ее будущих детей. Она могла бы убить его. Просто выбрать подходящий момент и накрыть ненадолго подушкой. Или зажать его крохотные нос и рот рукой. Понадобится совсем немного времени, чтобы он задохнулся. Или отравить каким-нибудь слабым ядом. Все это было несложно. Но убить ребенка... взять на себя такой грех. Несмотря на всю ненависть, которую она испытывала к его родителям, Мария не была готова. Решившись на это, она переступит последнюю черту, отделяющую ее от настоящего преступления. За это она будет вечно гореть в аду, и даже раньше, чем смерть заберет ее. И опять, словно прочитав ее мысли, ребенок заволновался и закричал оглушительно громко, и никакие усилия Марии не смогли его угомонить. Он заливался криком и дергался у нее на руках, не переставая ни на миг, вырывался с невиданной, нечеловеческой силой, внушая необъяснимый, почти мистический страх. Когда Мария уже хотела было позвать кого-нибудь, двери отворились, и в покои ворвалась перепуганная Екатерина. Она почти бежала, прихрамывая и не обращая внимания на боль, сопровождавшую каждый шаг и написанную на лице вместе со смертельной тревогой. – Не смей даже приближаться к моему сыну! – ловко выхватывая его из рук невестки, прошипела она. Еще ни разу после родов Екатерина не покидала свои покои, но сердце само привело ее сюда в нужный момент. Только так Мария могла объяснить, как свекровь поднялась с кровати после всех своих недомоганий и полуночных обжиманий с королем. – Франциск, мой маленький принц, что она тебе сделала? – прижимая к груди сына, причитала королева-мать, в которой королевского сейчас было немногим больше, чем в обычной испуганной крестьянке. Мария все отчетливее понимала, насколько слабой и уязвимой сделал ее этот ребенок. Екатерина мечтала о власти, но станет лишь настоящей матерью королевского наследника, потому что даже раздвигать ноги для короля Мария ей больше не позволит. Оказавшись в материнских объятиях, Франциск немедленно прекратил плакать и счастливо заулыбался. Маленький манипулятор вил веревки из обоих родителей, унаследовав хитрость Екатерины. Мария не сомневалась, что коварство он тоже впитает вместе с ее молоком. – Как вы здесь оказались? Вам нельзя вставать, – заметила Мария, вновь привлекая внимание свекрови и встречаясь с ее разом изменившимся взглядом, совсем недавно горевшим в глазах ребенка. – Мой отдых окончен. Я вернулась к своим обязанностям матери наследника и королевы, – отрезала Екатерина, укачивая младенца и отступая на шаг. Мария вспомнила, к каким обязанностям она предпочла вернуться прежде всего, и мечтательно улыбнулась. – Вы будете нянчить детей, на которых имеете право, Екатерина. Только их. И ничего больше. Я не позволю вам получить то влияние, к которому вы так стремитесь, – пообещала Мария, подходя ближе и борясь с желанием взяться за упрямо задранный подбородок свекрови. Знание, которым она теперь обладала, пьянило Марию, рождало самые сладкие фантазии. – Посмотрите на себя. Вы обезумели, получив этого ребенка. Мне даже делать ничего не придется, – конечно, придется, но глаза Екатерины расширились от неожиданности и осознания ее правоты. Какой бы она ни была, королева-мать прекрасно понимала, что с ней происходит нечто неладное. Екатерина предпочла промолчать и гордо удалиться, прижав младенца к груди еще сильнее. Мария тяжело вздохнула – она предпочитала крики и истерики свекрови. Они показывали слабость и растерянность Екатерины, а молчание свидетельствовало о самоконтроле и об исходившей от нее реальной угрозе. Мария все еще не научилась совсем не опасаться мстительную итальянку, да это и было глупо. Для начала ей требовалось сделать кое-что важное. Это было не так просто осуществить, но необходимо. Екатерина удалилась с ребенком – наверняка не к себе, а к королю, чтобы потребовать свои первые привилегии, пока Мария отправилась в лазарет. Конечно, за Екатериной следили самые верные врачи, и никто не подпустил бы к ней постороннего, однако Марии требовалось совсем другое. Даже не опасное. Почти невинное снадобье, которое ей приготовит один из верных лекарей. Да, она тоже имела полезные связи. Получив заветный флакон, королева проследила, чтобы объявившаяся на семейном обеде свекровь выпила все до капли. Екатерина мало ела, но постоянно хотела пить – это Мария узнала уже давно и легко использовала сейчас. Никогда прежде она не травила Екатерину, разве что руками Карла, и сейчас не испытывала особого сожаления. Главное, чтобы о столь нужном напитке не узнал Франциск. В остальном же здесь не было даже ничего страшного для здоровья королевы. Лишь средство, которое раскроет Франциску, насколько опасно иметь с ней дело. Мария в том не сомневалась и вечером без малейшего беспокойства объявилась в покоях свекрови. Пусть та и решила вернуться ко двору, уставала она все еще быстро. Она сама причиняла себе вред упрямством и нетерпением. – Что тебе нужно? Мы уже обменялись любезностями с утра, – недовольно буркнула Екатерина, и Мария рассеянно отметила, как она бледна. Сложно было сказать, что послужило тому причиной, но белое, почти прозрачное лицо свекрови Марии не понравилось. – Хотела извиниться. Не стоило говорить настолько резко. В конце концов, у вас слабое здоровье. Не хочу, чтобы Франциск обвинил меня в ваших недомоганиях, – без труда солгала Мария. Ее нынешний визит действительно оградит от лишних слухов и еще больше облагородит образ смиренной и преданной жены. Пусть Франциск уверится, что она и правда не желает зла его матери. – Со мной все в порядке. Что бы ты ни задумала, это тебе не удастся, – Екатерина злобно сверкнула глазами и приподнялась на кровати, вытирая влажную шею. Мария посмотрела на нее, на ее расширившиеся зрачки, крупные капли пота на бледной коже, не прикрытое одеялом, несмотря на холодную погоду, тело, и поняла – снадобье в организме Екатерины успешно действовало. Мария не ответила и осторожно опустилась на край кровати, вызвав удивление свекрови. Она и сама не знала, чего конкретно ждала, но бивший теперь Екатерину озноб подтверждал – ждать оставалось недолго. И Мария ждала, не стараясь поддержать разговор. Обида и злоба не прошли, но слова давно закончились – каждый раз они с Екатериной бегали по кругу, бросаясь оскорблениями и опасаясь угрожать слишком прямо, чтобы не потерять мужчину, который и так метался от одной из них к другой. Сейчас Екатерина настолько помутилась рассудком, что куда полезнее было играть на ее страхах. Марии тяжело давались такие игры, но она совершенствовалась в них с прилежанием, какого не видели все ее учителя. Устав ждать от нее каких-либо пояснений, Екатерина окончательно уселась на постели и посмотрела на невестку покрасневшими глазами. Та редко вела себя подобным образом – обычно она кричала, шипела, нападала, давала пощечины, давила. Она и теперь давила – куда страшнее. Мария смотрела прямо на нее, не мигая, и Екатерина отчетливо ощущала, как рассудок покидает, уступая воображению. В последнее время ей и без того было трудно контролировать эмоции, а тихая и бледная невестка, замершая над ней молчаливым привидением, внушала животный ужас. Она не пришла бы сюда просто так. – Где мой ребенок? – дрожащим голосом спросила Екатерина. Конечно, в первую очередь она боялась не за себя. Сын. Ее долгожданный и уязвимый наследник. Она переживала за него, ведь утром Мария уже наведывалась к его колыбели. Екатерина жалела, что, проведя с ним весь день, вечером позволила отнести младенца на кормление – ему следует находиться рядом с ней, даже если рядом станут толпиться и служанки с кормилицами. Это неважно. Важно другое: при ней никто не тронет его, не протянет свои кровавые руки, не заберет, не спрячет. Екатерине казалось, она уже видит младенца на своей кровати, она даже протянула к нему руки, не сразу осознав, что в странном наваждении приняла за ребенка складки одеяла. Вдруг там, где-нибудь в соседней комнате его травят или душат? Вдруг он плачет, пока над ним стоят смеющиеся и презирающие лица? Вдруг ему плохо, а она даже не догадывается об этом? Мария, не обратив внимания на движение, кивком указала куда-то на дверь в ответ на ее вопрос, и Екатерина посмотрела туда с таким страхом внутри, словно ребенка у нее на глазах бросали с обрыва. Дверь была закрыта, шума не слышалось, но беспокойство в груди королевы усилилось вместе с болью внизу живота. Боль и раньше не проходила полностью, а сейчас доводила почти до судорог. Повернувшись обратно, Екатерина увидела, что невестка пересела еще ближе к ней, внимательно разглядывая. Она явно чего-то ждала, но страх и боль будто парализовали королеву – Екатерина лишь рассеянно наблюдала, как зловеще сгущаются вокруг тени и как на лице невестки попеременно появляется и снова исчезает недовольство. Что-то было не так, однако капля здравого смысла в Екатерине мешала немедленно позвать стражу – Мария не нападала и даже не язвила. Уступив давлению, она лишь выставит себя неуравновешенной истеричкой. Подобное и так случалось слишком часто. Королеву затошнило, когда сгустившиеся тени превратились в кровавые всполохи, похожие на рисунки на греческих амфорах, картины, будившие в слабом сознании сцены убийств и детского плача. Ей уже давно не было так страшно. У нее вновь случился кратковременный провал в памяти, ведь она совсем не помнила, когда погасли свечи. До прихода Марии они горели ярко и спокойно… Или она перепутала спросонья… Только она не успела лечь, не успела заснуть, и тем не менее она не помнила… Екатерина понимала, что опять сходит с ума. Хотелось плакать и кричать, звать сына и за сыном. Лучше бы Мария как прежде бросалась оскорблениями, чем сидела с ней в темноте, пугая молчанием и белизной лица. Наплевав на все, Екатерина открыла рот, чтобы заговорить, позвать стражу, но вместо этого вскрикнула оглушительно громко, и из горла Марии сам собой вырвался шокированный и искренний выдох. – Что это? – правдоподобно взвизгнула она, глядя, как между согнутых ног Екатерины расплывается кровавое пятно. Гораздо больше, чем она видела во время нападения протестантов. Мария нервно заламывала руки, пока Екатерина сидела, не шевелясь, не в силах выйти из накрывшего ее ступора. – Позови… Позови кого-нибудь! – с ужасом и отчаянием наконец закричала она, вытаскивая скрюченные и окровавленные пальцы из-под сорочки. На лице королевы застыла паника и совершенно детский, неподдельный страх. На секунду Марии захотелось просто зажать ей рот, придавить к постели и позволить истечь кровью до смерти. Но даже ее опьяненный успехом рассудок осознавал, что это слишком опасно, что подозрений не избежать и что пришла она сюда совсем не за этим. – Стража! – завопила Мария, принимая решение и несясь к дверям. Когда она повернулась взглянуть на свекровь, та уже сидела, крепко сведя и зажав ноги, обхватив их окровавленными руками. Зубы королевы отчетливо стучали от страха. Стража ворвалась немедленно, за ней врачи и повитухи, и, наблюдая за ними, за их попытками привести Екатерину в чувство, остановить кровотечение и успокоить, Мария посчитала необходимым довести спектакль до конца. Она вернулась к кровати, опустилась рядом с испуганной до невозможности свекровью и взяла ее за руку, будто желая поддержать. Екатерина посмотрела на нее со звериным ужасом и ненавистью, дернула ладонь, стараясь освободиться, но она была слишком слаба и растеряна. Конечно, она все поняла, Мария не сомневалась. Екатерина разбиралась в ядах и наверняка чувствовала, как неестественно накрывает ее нездоровье. И все же доказательств у нее не было, а были только последствия тяжелых родов всего месяц назад. – Мама! – кинулся к ней Франциск, когда слуги только собирались сменить окровавленную сорочку на ней после всех манипуляций лекарей и повитух. Глаза Франциска расширились от ужаса при взгляде на кровавое месиво простыней и смертельно бледное лицо матери. – Франциск, – простонала Екатерина, выдирая руку из цепкой хватки Марии. Она позволила свекрови это сделать, но не раньше, чем Франциск заметил этот трогательный и простой знак поддержки. Удивление в нем быстро сменилось прежним испугом. – Я была с ней, когда это произошло. Видимо, она еще не поправилась до конца, и сегодняшний день стал ударом для ее организма. Иначе я не представляю, от чего у нее могло открыться кровотечение, – придав себе растерянный и виноватый вид, пояснила Мария. Она не должна была звучать слишком заботливо, скорее здраво, так словно, переживала, что муж в очередной раз обвинит ее в страданиях матери, так, чтобы он лично хорошо понял, что послужило причиной этому приступу. – Это я. Я виноват, – ожидаемо прошептал Франциск, и Мария встала, медленно отходя от кровати к двери. Она добилась своего. Все прошло как нельзя лучше. Трещина в отношениях между королем и матерью, появившаяся вместе с ее паранойей о ребенке, ширилась, чтобы задеть и ее женскую сущность. – Я не должен был к тебе прикасаться, – у самой двери услышала Мария сбивчивый шепот короля. Он говорил тихо, чтобы никто не понял, не догадался, о чем шла речь. Но Мария знала. Видела собственными глазами. – Мы не делали ничего… – неожиданно горячо запротестовала Екатерина, уже чувствуя, чем ей грозит самобичевание Франциска. Она собиралась продолжить… пока не наткнулась взглядом на замершую у двери Марию. Лицо королевы преобразилось мгновенно, осветившись безумием, так легко накрывавшим ее после родов. – Это она! Она виновата! Она опоила меня за то, что я защитила своего ребенка! Расскажи! Расскажи ему! – заголосила Екатерина, порываясь вскочить с кровати и вцепиться Марии в волосы. Тревога за ребенка, как всегда, в одно мгновение лишила ее последних здравых мыслей. – Мама, успокойся, – попросил Франциск, прижимая королеву к кровати и с недоверием поглядывая на Марию. Она лишь сочувственно и одновременно презрительно кивнула и вышла из покоев свекрови. Она не сделала ничего – просто воспользовалась слабостью королевы и ее помешанностью на ребенке. Все остальное Екатерина закончит сама. Наверняка она станет еще сильнее переживать за младенца и скоро совершит ошибку, которая заставит Франциска забрать у нее сына. И Франциск больше не прикоснется к ней, опасаясь причинить вред. Екатерина погибнет и как мать, и как женщина. Нужно только подождать. И помочь ей совершить необходимую ошибку чуть быстрее. На следующее утро Мария первым делом встретилась с мужем и выразила все необходимое сожаление. Казалось, Франциск, если и питал подозрения, думал только о матери и ее внезапном недуге. – Я знаю, врачи говорят, она нескоро поправится. Я бы солгала, если бы сказала, что огорчена. Но я не желаю ей зла. Конечно, она привязана к ребенку, и ей будет непросто… – начала Мария, и Франциск разом встрепенулся – ребенок волновал его не меньше, чем обожаемая потаскуха-мать. – Она будет общаться с ребенком, как и прежде, – отрезал Франциск. Мария понимала, в нем играла вина, и все же ее задевала эта безумная преданность любовнице и бастарду. – Франциск, она нездорова. Кто знает, справится ли она с младенцем, – возразила Мария как можно спокойнее, посматривая на дверь покоев Екатерины. Ей было интересно, насколько неадекватно вела себя свекровь после пережитого, но пока эти сведения до нее не дошли. – Она опасна для него. – Оставь ее в покое, Мария. Твое присутствие убивает ее, – злобно бросил король, и Мария отшатнулась, оскорбленно и обиженно. Она хорошо научилась играть свою роль, многое приняла, даже использовала, и все же не могла справиться с ненавистью к такому пренебрежению мужа, раньше носившему на руках. Наказание, которое она выбрала Екатерине, станет справедливым наказанием и ему. Впервые Мария задумалась, что хочет наказать не только свекровь, с легкостью раздвинувшую ноги перед ее мужем, но и его, так же легко променявшего на эти ноги все. Марии не нравилась эта мысль, это чувство к любимому прежде мужу – и все же она ничего не могла с ними поделать. Прошла неделя, прежде чем королева оправилась от кровотечения и вернулась к тому состоянию, в каком собиралась появиться при дворе. Не склонная к саморефлексии Екатерина ночами рыдала в подушку от жалости к себе и страха за ребенка. Франциск смотрел на нее так, словно она собиралась рассыпаться на его глазах, врачи требовали забыть о постельных утехах едва ли не навсегда, тревога за малыша сводила с ума. И в дополнение к этому Екатерина ощущала, как что-то меняется в ее организме – недаром она меняла смех на слезы в считанные секунды. Не такого она ждала, решив забеременеть. Единственное, что радовало королеву – герцог де Гиз вчера дал согласие крестить ее ребенка. Она не знала, чем он руководствовался и рассказала ли ему Мария о своей выходке, но это определенно было хорошей новостью. Екатерина надеялась, невестка пришла в ярость, услышав о ней. Она не сомневалась в том, кто вызвал у нее кровотечение, выведя из равновесия короля. Она жалела лишь об одном – о том, что не догадалась раньше, когда отраву в организме еще можно было остановить. Марии удалось надолго отвадить от нее короля, но она явно не знала – кровотечение для Екатерины смертельно опасно. Екатерина помнила об этом и крепко зажмуривалась, думая, как могла бы умереть, просто умереть после всего пережитого, и ни у кого не возникло бы ни малейших подозрений. Она так уязвима… Уязвима, пока Мария находилась рядом с ней и ребенком, в замке, во Франции… – Скоро крестины. Надеюсь, ребенок наберется сил. Не забывай, для чего тебя наняли, – расслышала королева, подойдя к детской. Сердце снова вело ее к сыну, а тревога не отступала. Слова фрейлины привели королеву в тот ступор, в котором она трогала кровь у себя между ног совсем недавно. – Все должно пройти идеально. Герцог не любит заминок и пищащих голодных детей, – фрейлина передала ребенка в неожиданно изящные руки незнакомой Екатерине женщины, и в этот момент у королевы отчетливо помутилось в голове. Осталась только одна мысль – они хотят убить его, Гиз согласился для вида, а теперь они с Марией задумали убить ее новорожденного сына, ее выстраданного ребенка, ее наследника. Она не позволит этому случиться. – Отдайте! Отдайте его мне! – закричала Екатерина, врываясь в комнату, бросаясь к фрейлине и кормилице и выдирая ребенка из их рук. То, что кормилица была не той, которую выбирали они с Франциском, только укрепило Екатерину в опасении за жизнь сына. – Ваше Величество… – растерянно пробормотала фрейлина, глядя на измученную, с растрепанными волосами и горящими глазами королеву. Та лишь крепче прижала к груди сына, отступая к двери. Екатерине чудилось, кто-то схватит ее прямо сейчас, отберет ребенка и свернет шею. Королеву тошнило, в ногах появилась слабость от чрезмерного переживания, но она не обращала внимания ни на это, ни на испуганные лица женщин. – Не приближайтесь ко мне, иначе я прикончу вас, – несмотря на младенца в руках, она исхитрилась выудить из кармана платья кинжал и выставить его перед собой. – На нем яд. Клянусь, с вами мне хватит сил управиться. Я не позволю вам убить моего сына, – предупредила Екатерина, чувствуя, что это и правда так – ярость в ней и природное желание защитить свое дитя позволили бы перебить и нескольких крепких мужчин, а уж двух слабых женщин и подавно. Екатерина стиснула рукоять кинжала и сдвинулась к открытой двери. Тошнота усилилась, мешая думать и двигаться. – Ваше Величество… – снова повторила фрейлина, делая шаг вперед, но Екатерина уже не слушала. Сломя голову она побежала по коридору, убирая опасный кинжал обратно в карман и судорожно размышляя, где укрыться, где спрятаться, где спастись от подобравшимся к ним убийц. Вереница дверей превратилась в одну смазанную полосу, пока Екатерина спускалась все ниже – на краю воспаленного сознания билось, что надежнее всего прятаться в подвалах и погребах. Ноги едва держали королеву, ребенок хныкал у нее на руках, попадавшиеся по дороге слуги и придворные смотрели на нее с недоумением. Екатерина же не замечала ничего, пребывая во власти безумия, уже имевшего над ней власть после нападения протестантов по приказу Марии. Промчавшись несколько этажей, добежав едва ли не до темниц, Екатерина все же остановилась перед дверью маленького погреба, переводя дух и надежнее перехватывая ребенка – она понеслась бы и дальше, но чувствовала, что ноги просто не удержат ее, от слабости и тяжести младенца на руках мутило, перед глазами плыло. Вздохнув поглубже, Екатерина вошла в сырое и холодное помещение и закрыла крепкую дубовую дверь следом. Не успокоившись на этом и положив ребенка на стол, она придвинула к двери несколько имевшихся стульев и пустых ящиков – на что-нибудь крупнее ее не хватило. Снова задышав глубже, королева вернула плачущего ребенка на руки и огляделась – она больше не могла стоять, а сидеть было негде, ведь стульями она забаррикадировала дверь. Тогда она обессилено опустилась прямо на ледяной пол, все же додумавшись подтянуть под себя наполненный чем-то мешок. Первые несколько минут Екатерина просто сидела, переводя дух и не обращая внимания на заходившегося плачем сына. У нее просто не осталось сил. Она так устала. После родов она была абсолютно счастлива – оба Франциска подарили ей столько любви, не верилось, что они все справились, живы, здоровы и даже правят. А потом Екатерина вдруг поняла – правит снова не она. Мария сумела примерить ту роль, какую ценой невероятных усилий сыграла когда-то сама Екатерина. Только если она играла искренне, зная, что с Дианой ей не справиться никогда, Мария лишь притаилась, ждала возможности ударить. Ударить так же жестоко, как во время того нападения. Екатерина едва не сошла с ума тогда, и только любовь к детям и жажда мести спасли ее. И когда Мария пообещала отобрать у нее ребенка, рассудок королевы снова поплыл – то, что Франциск прислушивался к жене, разбивало ей сердце и дарило все новые опасения. Она понимала: Франциск пытался как можно лучше действовать в интересах ребенка, просчитывал варианты, но Екатерина боялась, что выбор в пользу наследника лишит ее всего, ведь без короля она никто. И малый опыт Франциска не позволит ему надежно защитить ребенка – без нее им не справиться. Подобные мысли росли и ширились в Екатерине весь этот месяц вместе с так же занимавшим разум воспоминанием о предсказании Нострадамуса. В январе Франциску исполнится семнадцать. Она никогда еще так не боялась января. – Сынок, тише, – Екатерина наконец-то сосредоточилась на детском плаче и покачала младенца, поцеловав в макушку. В глубине души она осознавала, что им не спрятаться, просто закрывшись в подвале замка, но думать королеве стало слишком сложно. – Мальчик мой, – пропела Екатерина, прижимая свое самое дорогое дитя к груди. Слова итальянской колыбельной сами полились из ее рта, и сын замер, настороженно рассматривая материнское лицо. Она всегда хорошо пела – иногда старый Франциск специально просил ее что-нибудь напеть, и она с радостью соглашалась. У нее был талант к музыке, и она не только исполняла просьбы свекра и играла на инструментах, но и неизменно пела своим детям. Всегда, как только представлялась возможность. Сейчас она поняла, насколько отдалилась от них – маленький Эркюль не слышал ее колыбельных уже несколько лет, и, учитывая его характер, сейчас они вызовут у него только раздражение. Она не была виновата в том, что случилось с ней в последнее время, но до того она сделала все, чтобы заслужить это. – Ваше Величество, – вдруг раздался стук в дверь, когда Екатерина уже с трудом сдерживала слезы сожаления и любви. Все ее тело напряглось, как перед прыжком. Подзабытый страх вернулся вместе с мороком безумия с удвоенной силой. – Ваше Величество, откройте, – настойчиво попросил голос за дверью. Как быстро они нашли ее. Но она не сдастся сразу. – Нет. Убирайтесь прочь, – истерично отрезала она, с ужасом наблюдая, как сотрясается тяжелая дверь погреба. Жаль, что отсюда не было тайных ходов… а даже если и были, она плохо знала строение Амбуаза. – Ваше Величество, король переживает за наследника, – раздалось с той стороны, и Екатерина замерла. Покачивая ребенка, она размышляла, что не подумала об его отце, о том, испугается ли он, разозлится, бросится в погоню или все же кинется лично защищать. – Если бы это было так, он сам пришел бы сюда, – возразила Екатерина, бросив взгляд на лицо младенца и представляя чувства короля. Почему он и правда не пришел, если переживал за сына? Наверняка за дверью вовсе не королевская стража, а наемные убийцы. – Я его женщина, и я имею право на нашего ребенка, – добавила Екатерина, и все стихло. По какой-то причине ее слова возымели действие, но она уже с трудом отличала реальность от преследовавших день за днем видений. Прислонившись к холодной стене спиной, Екатерина крепче прижала к себе сына. Малыш все еще недовольно сопел, пока рассудок королевы затуманивался все больше. Она думала лишь о сырости комнаты и том, что маленький Франциск в безопасности. Подлые убийцы не доберутся до него, пока он здесь, в ее объятиях, даже если ей придется драться за него припрятанным в кармане платья кинжалом. Ради него Екатерина готова была умереть – все, лишь бы спасти этого ребенка. – Сынок, мой Франциск, – она заворожено смотрела на младенца, не замечая его страха пополам с голодным пищанием и улыбаясь, словно безумная. – Я защищу тебя. Тебе никто не причинит вреда. Моя утроба хранила тебя девять месяцев, и я продолжу оберегать тебя, что бы ни случилось, – королева обхватила крохотную ручку и нахмурилась – малыш куксился и вот-вот собирался зарыдать. – Что с тобой? Почему ты так долго плачешь? – испуганно залепетала она, окончательно растворяясь в своем безумии. Теперь Екатерина думала только о том, как мало умела обращаться с грудными детьми. За ними всегда смотрели кормилицы, няни, гувернантки, служанки, но не родная мать. Она знала о любимых детях все, однако никогда не выходила в проявляемой заботе за рамки традиций. До этого ребенка. Этого ребенка она не могла доверить никому. – Ты хочешь есть, − наконец догадалась она, вспомнив, что оторвала сына от груди кормилицы. Ничего, у нее тоже есть грудь. Полная молока грудь, которой она никогда никого не кормила. Так было принято. Только тревога за малыша заставила ее задуматься о кормлении, хотя до сегодняшнего дня она не верила, что это возможно. Осторожно уложив ребенка себе на колени, Екатерина принялась расшнуровывать платье. Теперь она всегда подбирала наряды с застежками спереди – от неожиданного переизбытка молока грудь порой болела невыносимо, и королева не могла вынести даже слишком грубого прикосновения, а привычное прежде перетягивание превратилось в ад. Раньше у нее никогда не случалось с этим проблем, но сейчас ей приходилось ходить в свободном платье, словно простой служанке. Повитухи уверяли, такое произошло из-за ее чрезмерного страха за ребенка и пережитых тревог – тело старалось максимально обеспечить новорожденного всем необходимым. Ей нельзя было этого делать, нельзя кормить собственного ребенка, она знала, но все равно нетерпеливо стягивала с плеч легкую сорочку. Ребенок воодушевленно запыхтел, увидев розовый, разбухший от молока сосок, и уже в следующий миг его маленькие губки яростно сомкнулись вокруг чувствительной плоти. Екатерину оглушило этим неведомым прежде ощущением – единения с сыном, настоящей материнской заботы о нем, его искреннего и преданного восторга, настоящей человеческой любви. – Мой Франциск, – простонала Екатерина, морщась от боли, откидываясь назад и стараясь расслабиться – грудь с непривычки и неопытности горела огнем. Она понятия не имела, как правильно держать ребенка во время кормления, как подносить к груди, как перекладывать, но она старалась прислушаться к тому, чего он хотел. – Мой будущий король, – губы ребенка обхватывали ее грудь так плотно, что она едва могла вздохнуть, напористо и довольно он высасывал из нее все до капли вместе с самой жизнью. – Подожди, дай мне поменять, – попросила Екатерина, быстро устав от боли и зуда в соске и решив сменить грудь, однако ребенок не позволил ей этого сделать, вцепившись намертво, и она порадовалась отсутствию у него зубов. У нее всегда была чувствительная грудь – Екатерина терпела, дожидаясь позволения ребенка и рассматривая шрамы на ней. Следы порочных развлечений не портили ее, оставшись тонкими белыми полосами, постепенно сходившими с каждым мытьем, и все же они не исчезли и не исчезнут, если она вернет короля. – Ты еще не наелся? – изумленно спросила королева, когда, наконец-то оставив в покое одну ее грудь, маленький Франциск потянулся ко второй. Возможно, ему не стоило столько есть, или она должна была как-то контролировать его, но Екатерина слишком устала и растерялась, поэтому просто поглаживала детскую головку, стараясь отвлечься от боли в сосках и затекшей пояснице. Все же здесь было холодно. Она поняла это, спустя целую вечность застегивая платье на голой груди и удобнее устраиваясь у ледяной стены вместе с мгновенно заснувшим сыном. – Мама, – уже успев задремать, услышала Екатерина знакомый голос. Сердце на секунду замерло, а больной рассудок попытался заработать сквозь волну эмоций и страхов. – Мама, открой дверь, – попросил король, и она приподнялась со своего места, напряженно ловя каждое слово. – Нет. Наш ребенок в опасности… там. Только я могу его защитить его, – отказала Екатерина, медленно подходя к самой двери. Измученный разум подсказывал, что вечно оставаться здесь она не сможет, заставляя беспокоиться сильнее. – Они хотели его убить. Гизы. Они подослали новую кормилицу… – Мы сами выбрали ее давным-давно, чтобы она помогала Бьянке, когда ребенок подрастет. Ты помнишь? – спросил Франциск с тревогой. В голове Екатерины заворочались старые воспоминания, десятки подзабытых лиц. У нее никак не получалось решить, где правда, а где лишь воображение. – Я не верю им. Никому. Мне страшно, – прошептала Екатерина двери, не задумываясь, сколько людей слушает ее признание снаружи. Она так запуталась. Если и существовал на свете человек, которому она доверяла, он стоял прямо за этой дверью. – Мне тоже страшно. И Франциску, – Екатерина взглянула на спящего у нее на руках сына. Теперь он хотя бы не был голоден. – Темница Бурбонов совсем рядом, вам не стоит здесь находиться, – добавил король, и по спине Екатерины пробежал холодок. Она боялась Гизов, но открытые предатели Бурбоны оказались совсем близко, как бы она ни бежала. – Тут очень холодно. Ты замерзнешь, – Екатерина согласилась, ее уже бил озноб, а изо рта шла испарина. Наверное, ребенку и правда было опасно оставаться здесь надолго. – Мама, пожалуйста, открой дверь. Я боюсь за сына, – голос Франциска дрогнул, вынудив сердце Екатерины на секунду остановиться. Он переживал. Переживал не меньше нее. – Кто защитит нас, если его уже столько раз пытались убить в моей утробе? Если меня, королеву, травили, били, запугивали и насиловали? Кому я могу доверить его жизнь? – без слез спросила Екатерина, прислоняясь спиной к двери. Она любила короля и доверяла, но он слишком верил Марии. Марии, которая принесла ей море боли и каждый день селила новые страхи. – Мне. Я защищу его, клянусь тебе, – пообещал Франциск, и она знала: да, защитит, но не от того, от кого нужно в первую очередь. Чужих, незнакомых врагов легко уничтожать, а вот тех, кто затаился в твоей собственной семье – в десятки раз сложнее. Нужны выдержка, опыт, жестокость и безжалостность. Она вспомнила, как не верила в причастность Марии к ее похищению и вымогательству денег. «Мне было почти тридцать, когда я впервые убила невинного человека», – сказала тогда Екатерина, уверенная в наивности и беззлобности Марии. Однако она ошиблась – Мария обладала и жестокостью, и безжалостностью по отношению к самым близким людям, а вот Франциск никогда не шел против нее, не наказывал, даже не делал выговор. Он всегда выбирал ее. – Даже от нее? От твоей жены? Ты защитишь нашего сына от Марии, если придется? – прямо спросила Екатерина, снова повернувшись лицом к двери. От ответа на этот вопрос для королевы зависело все. – Да, мама. Защищу. Для меня нет ничего важнее этого ребенка, – после недолгого молчания ответил Франциск, и Екатерина перехватила сына, оттащила стулья и ящики, отодвинула тугой засов и распахнула дверь. На пороге стоял бледный как смерть Франциск в окружении стражи. Екатерина нервно сглотнула, только сейчас осознавая, какой спектакль устроила, и инстинктивно покачала завозившегося в пеленках ребенка. – Как он? – услышав испуганный писк, Франциск бросился к нему, оглаживая головку, целуя в лоб, а потом и забирая из подрагивающих рук матери. Она только бессильно смотрела, как младший сын тянется к старшему, приходя в восторг от его появления. – С ним все в порядке. Я покормила его, – ответила Екатерина и осеклась, оглядев всех присутствующих и краснея следом от вины и стыда. Королева не должна вести себя так. Сегодня она полностью разрушила свой образ, полностью поддалась на провокации Марии. Теперь у Франциска было полное право забрать у нее ребенка. – Покормила? – с безмерным удивлением в голосе спросил король и взглянул на ее затянутую платьем грудь. До недавнего времени он и не подумал бы о королеве как о кормилице, ведь сам он ни разу не пробовал материнской груди, когда был младенцем. Екатерина не могла бы сказать, какие чувства охватили его сейчас, но то, что ему это не понравилось, знала точно. – Идем, – он протянул ей принесенную с собой шаль, и, взяв за руку, повел к выходу. Чем дальше они удалялись от подземелий, тем больше Екатерина приходила в себя и понимала, что натворила. Она сошла с ума, обезумела, показала это безумство всем, подтвердила все слова Марии, усомнилась в намерениях короля, выказала неуважение Гизам, только согласившимся крестить наследника, едва не причинила вред собственному новорожденному сыну… – Вымойте и переоденьте его, – приказал Франциск, передавая малыша все той же кормилице, опасливо посматривающей на Екатерину. Королева кивнула, стараясь выглядеть величественно, а не жалко после дикого представления на потеху публике. Теперь она все видела почти кристально ясно – даже уверенные движения Франциска являли ей королевский гнев. На лице короля не проступало эмоций, трогавшие ребенка пальцы не дрогнули ни на секунду – такое неправдоподобное хладнокровие владело им в самые черные минуты. Он был зол. Невероятно зол. Он любил ее, но ребенок действительно занимал главное место в его сердце. Франциск крепко обхватил ее за талию и направился к покоям. Екатерина чувствовала, как он напряжен, как сдерживается изо всех сил, и с каждым шагом ей становилось все страшнее. Не из боязни его ярости, он имел на нее полное право, а от осознания собственной глупости, доверчивости, слабости. Только она вредила своим детям. Только она. Двери покоев с грохотом захлопнулись за ними, и Франциск немедленно вжал ее в стену, не позволяя ни дернуться, ни вздохнуть. Екатерина и сама не пыталась вырваться, сотрясаясь от ужаса. – Что я наделала? – прошептала она, когда рука короля сомкнулась на ее шее. Его бледное, неживое лицо наконец-то исказилось страхом, недовольством, злобой и облегчением одновременно. Впервые она воочию видела, насколько дорог ему ребенок, которого она без единого на то повода утащила в самое неподходящее для него место голодным и подвергла смертельной опасности. В эту секунду Екатерина больше всего на свете желала, чтобы король убил ее немедленно и избавил от осознания того, что для новорожденного дофина Франции не существовало большего врага, чем его родная мать.