Благие намерения

– Нет! – закричала Мария и проснулась, подскочив на кровати и едва не упав на пол. Крик вышел громким, но спавшая рядом на кушетке Лола его не услышала и даже не пошевелилась. Днем Мария бы разозлилась, но сейчас лишь мельком обратила внимание. Сердце колотилось, как сумасшедшее, во рту пересохло, виски пульсировали болью, а перед глазами все еще была кровавая лужа. В последнее время Мария плохо спала – ее мучили кошмары, сам же сон был либо очень глубоким, либо очень поверхностным, не принося ни отдыха, ни облегчения. Она даже обращалась к придворным лекарям, но те лишь выписывали травяные настойки и советовали меньше нервничать. Поэтому Мария стала просить Лолу ночевать в одной с ней комнате – так было спокойнее. Наверное, Лола скучала по сыну этими темными ночами, но Мария утешала себя тем, что ненадолго разлучает их, ей просто требовалось набраться спокойствия, а Лоле она доверяла больше всех. Она еще раз посмотрела на мирно спящую фрейлину и легла обратно на подушки, прижимая к груди край одеяла. Сегодняшний кошмар напугал ее – она и думать забыла о давнем нападении на замок, а сейчас вдруг увидела его снова. Другим. Все началось, как тогда – та же комната, те же люди, те же чувства, разъедающие душу. – Чего вы ждете? Она ваша, – услышала Мария свой голос, и хорошо одетые, но плохо воспитанные мужчины, ухватив ее свекровь за руки, потащили сопротивлявшуюся изо всех сил Екатерину к кровати. И снова Мария увидела, как она бьется насмерть за свою честь и свое дитя. Она брыкалась так отчаянно, что уложить ее на все еще аккуратно заправленную постель оказалось непросто, и одному из мужчин пришлось наотмашь ударить ее по лицу. – Ты спятил?! Ты едва не сломал ей нос! Ты же не хочешь сделать ее еще уродливее! – раздался недовольный мужской голос. Сила удара оказалась такой, что, вскрикнув, Екатерина с размаху упала на кровать спиной. Заговорщики немедленно ухватили королеву за руки, растягивая на перине. – Не прикасайтесь ко мне! Я королева, мой сын – король, мой будущий ребенок – наследник престола! Вы не можете! – вспомнив, что может кричать, завопила она, как и той ночью. По ее подбородку текла кровь из разбитой губы, вызывая у Марии тошноту. Она не хотела видеть это снова, но не могла ни проснуться, ни отвернуться, словно взирая на происходящее откуда-то с потолка. – Умоляю! Я сделаю, что угодно! Только не трогайте меня! Чего вы хотите? – мужская рука натянула волосы Екатерины и зажала рот, точь-в-точь, как тогда, только в этот раз мятежники сделали это без указки Марии, будто позабыв о ее существовании, будто она там и не присутствовала. – Ты и так сделаешь все, что угодно, – вместо ответа громкий смех зловеще разлетелся по спальне. Во сне Марии они были грубее – пришедшие за местью мужчины оказались зверьми, не тратя время на разговоры, помешавшие им в реальности. Один за другим они насиловали, избивали и душили её свекровь безо всякой пощады. Снова и снова пытаясь проснуться, покончить с бессмысленным кошмаром, Мария ждала, что сон прекратится сам по себе, что в спальню вот-вот ворвется Франциск и убьет всех предателей, но вместо этого Екатерину раз за разом вбивали в кровать, и она кричала в грубую ладонь, прижатую к ее рту, неестественно громко. По ее ногам, напряженным настолько сильно, что становились заметны натянутые до предела мышцы и сухожилия, текла темно-бордовая кровь. Все ее тело превратилось в рану – ссадины, царапины, синяки, захватанные и излапанные грудь и бедра, истерзанная шея. И тогда Мария поняла, чего ждет. Не бесконечного насилия и унижения в качестве мести – она ждала того, ради чего и затеяла все это тогда. Вполне определенной боли и вполне определенного крика. Но один мужчина между ног свекрови сменял другого, а крови по-прежнему было слишком мало. Наконец, полностью удовлетворив свою похоть, они оставили истерзанную, обессиленную, оскверненную Екатерину в покое и покинули спальню, однако королева-мать вопреки всему все еще носила под сердцем дитя. Дитя короля. Дитя, на которое не имела права. Даже во снах Марии Екатерина обыгрывала ее. Мария почувствовала еще большее разочарование, чем в ту самую ночь, но продолжение кошмара заменило разочарование в ней ужасом. Дверь за насильниками закрылась, оставляя Марию наедине со свекровью. Некоторое время та лежала неподвижно, но потом со стоном перевернулась на бок, запахивая халат, закрывая им жуткие следы пальцев на ребрах и груди, глубокие багровые царапины на бедрах и животе, и натягивая рукава на растертые до ссадин запястья. Но даже после этого на ней все еще горели клеймом унижения другие знаки – ноги покрылись белесыми и темно-красными потеками, на шее синели отпечатки рук, оставленные теми, кому нравилось сжимать пальцы на ее горле для большего удовольствия, а разбитая губа уже покрылась корочкой и припухла. – Франция впечатлила вас сильнее Флоренции? – снова услышала Мария свой едкий, насмешливый голос, хотя и не собиралась говорить ничего подобного. Ни сон, ни голос, ни собственное тело не подчинялись ей, выпуская наружу все самое злое и темное. – Ты чудовище. Ты погубишь моего сына. Нострадамус был прав, – прохрипела Екатерина и сплюнула на пол кровавый сгусток. – Я не позволю... Ты заплатишь, за все заплатишь. Он узнает... и ты умрешь. Ты, а не он. Я стану его королевой, – она сползла к самому краю кровати, и Мария сделала шаг вперед. – Наш сын все еще во мне. Если понадобится, я рожу ему еще. Я тебя уничтожу, – судорожно вцепившись в измятое покрывало, Екатерина опустилась коленями на затоптанный пол. – Франциск! – вдруг до ужаса громко крикнула она. Мария ощутила дрожь, пробежавшую по разболевшемуся от долгой, напряженной позы позвоночнику. – Франциск! - грохот шагов настиг Марию неожиданно – она не уловила, когда за дверью послышалось движение. Пока оно было далеко, но с каждой секундой приближалось все быстрее. – Франциск! – не замолкала королева-мать, а потом резко затихла и оскалилась, мстительно уставившись на Марию снизу вверх, словно шакал, которого ударили палкой, сделали еще злее и безжалостнее, и теперь он собирался растерзать, не сомневаясь в своих силах. – Ты умрешь! – прошептала Екатерина под грохот открывающейся двери. – Нет! – закричала Мария и, схватив тяжелую шкатулку, первой попавшуюся под руку, изо всех сил ударила свекровь по голове. И еще раз. И еще один. Она должна убить эту злобную тварь первой. Мария била и била, превращая голову свекрови в кровавое месиво, и никто не помешал ей. Только стукнув шкатулкой о пол, Мария остановилась и, путая сон с реальностью, с ужасом уставилась на неподвижное тело на полу. Лужа крови, стремительно расползавшаяся во все стороны, заставила ее замереть от страха и отвращения. – Боже милостивый, – выдохнула она, отгоняя от себя воспоминания о кошмаре. Пытаясь успокоиться, Мария повторяла про себя одну молитву за другой. Ничего этого не было. Ей просто приснился кошмар. Такой, какого она еще не видела. Королева натянула на себя одеяло и накрыла голову подушкой, отгоняя от себя недавние страшные картины. Не убийство беременной женщины испугало ее, не страх гнева Франциска. Нет. Она вдруг поняла то, что раньше от нее ускользало. – Мария? Ваше Величество? – услышала она над собой и, убрав с лица подушку, различила в полумраке нависающую над кроватью Лолу. – Что с вами? Вы что-то шептали, – сообщила фрейлина, словно растерявшись и не зная, как поступить. – Она хочет убить меня, Лола, – снова крепко сжимая край одеяла, пробормотала Мария, не понимая, как это не приходило ей в голову раньше. Она увидела предупреждение в своем сне, не замечая знаков в реальности. – Кто? – спросила Лола с недоумением в голосе, но было в ней что-то еще, что-то, что не понравилось Марии даже в ее полубессознательном состоянии. Несогласие. Будто Мария страдала самой обыкновенной паранойей. Лола знала, кого она имела в виду, и не верила ей. – Екатерина. Она хочет меня убить. Это последнее, что ей осталось сделать, – твердо пояснила королева, рассматривая узоры от лунного света на стене. Тревога и злость боролись в ней, мешая говорить длинно и убедительно. Конечно, как она не догадалась? Она слышала, что Екатерина не поддержала Франциска в желании развода, но не подумала, почему. Причина была проста – Екатерина не хотела отослать ее в Шотландию, она хотела ее убить. – Вам нужно принять ваши сонные пилюли, Ваше Величество, – сочувственно заметила Лола и направилась за склянками из лазарета. Мария быстро привыкла отправлять ее за лекарствами, чтобы не попадаться на глаза придворным по дороге ко врачам, и Лола действительно приносила средства, которые помогали королеве больше той слабой воды, которую выписывали ей мнительные и осторожные лекари. Мария искренне радовалась тому, как удачно решила свою проблему. – Почитай мне ту книгу, о которой сегодня говорила, – попросила королева, выпив пилюли и с облегчением укладываясь на спину. Ей не очень хотелось зажигать свечи, но нужно было чем-то отвлечься от пережитого ужаса. И подумать, как поступить. – Я не говорила сегодня ни о какой книге, Ваше Величество, – удивления в голосе Лолы звучало еще больше, чем после предположения Марии о жажде убийства свекрови. Королева скрипнула зубами – у нее, конечно, случались напряженные дни, когда она забывала некоторые их моменты, но бесконечные в последнее время переспрашивания Лолы выводили ее из себя. Она ведь не сошла с ума, чтобы не помнить, о чем с ней говорили пару часов назад. Если же Марией не владело упрямство, она начинала волноваться, не приобрела ли проблемы с головой после всего пережитого. – Лола, не испытывай мое терпение, – недовольно буркнула она и требовательно посмотрела на фрейлину. – Конечно, Ваше Величество, я сейчас что-нибудь вам почитаю, – засуетилась та, бросившись зажигать свечи и искать на столе первую попавшеюся книгу. Пока Мария раздраженно сопела в ожидании, Лола думала, рассказать ли Екатерине о том, что сейчас услышала. Они с королевой-матерью были осторожны, но у Марии вдруг обострилось чутье, словно у загнанного в ловушку зверя. Она тщательно следила за тем, с кем общается, что ест и что пьет, увеличила количество своих шпионов в замке, выгоняла подозрительных слуг и доверяла только Лоле. В который раз фрейлина убедилась, насколько хитро действовала королева-мать, вынудив ее участвовать во всей этой затее – никто другой просто бы не добрался до королевы Шотландии. Лола оправдывала себя только тем, что смерть Марии не грозила, тем не менее полностью признавая свою вину. Однако мнительность Марии подтверждала слова Екатерины – рано или поздно детская подруга забудет об их дружбе и вспомнит, кто был отцом маленького Жана. И теперь Лола думала, поведать ли королеве-матери, какая опасность нависла над ней, ведь Мария наверняка снова решится на что-нибудь отчаянное. В тяжелых чувствах, улучив момент после обеда, Лола направилась к Екатерине. Та выслушала ее внимательно, но новых указаний не дала, лишь попросив быть осторожнее. Выходя за дверь, Лола взглянула мельком на лицо королевы – казалось, на этот раз она и правда встревожилась, любой намек на насмешку, злобу и довольство собой исчез. Фрейлине впервые искренне захотелось знать, что она чувствует и как поступит. Екатерина же, как всегда, посчитала необходимым подумать об услышанном чуть позже. Она никогда не принимала решений сгоряча и давала мысли отлежаться у нее в голове. Кроме того, до прихода Лолы она успела вызвать Руджиери, собираясь говорить с ним не только на политические и астрономические темы. Сейчас вчерашние тревоги казались ей нелепыми, но он уже стоял на пороге, и обманывать его она не хотела. – Вы хорошо себя чувствуете, Ваше Величество? Вы сегодня очень бледны, – прорицатель давно мялся у двери, а она все молчала, и теперь теплая мужская рука легла ей на плечо. – Екатерина? – вновь спросил Руджиери, не получив ответа. Если она и хотела сразу выбрать другую тему, он сам начал нужный ей совсем недавно разговор. – У меня снова стала болеть голова, – нехотя призналась она, сидя перед зеркалом и пристально изучая свое отражение. Руджиери у нее за спиной удивленно вскинул брови, а потом взволнованно посмотрел на нее – Екатерина прекрасно справлялась с легкими недугами и сама, значит, сейчас ее беспокоило что-то серьезное. – Возможно, вам стоит больше дышать свежим воздухом, Ваше Величество. Вы почти не выходите из замка, и ребенок отнимает у вас много сил, – предположил он, всем своим видом демонстрируя усиленные размышления и чувство вины – король выбрал его официальным врачом Екатерины, а он пропустил у нее недомогание. – Руджиери, какой воздух? Если бы дело было в таком пустяке, я бы не вызвала тебя, – недовольно скривила губы Екатерина. На самом деле она не злилась – решалась признаться в том, что потеряла важную часть себя: свою холодность, и теперь собственное тело играло с ней жестокие шутки. – У меня болит голова, нет аппетита, мне все время холодно, я постоянно пью настойки от нервов. Мне кажется, мое молоко уже пахнет валерьяной, – она покачала ногой в изящной туфле и пару раз моргнула, отгоняя недовольство своей слабостью. – Я полагаю, это потому, что ты до сих пор не вылечил меня… до конца, – добавила она, и Руджиери издал короткий смешок, от которого она мгновенно пришла в ярость. – Екатерина, ты опять за свое, – добродушно отозвался прорицатель и снова дотронулся до ее плеча, но на этот раз она сбросила его руку. – Этого не может быть. То, что ты не спишь с мужчиной, не может влиять на тебя… так, – уловив исходящую от нее злобу, сменил тон он и коснулся ладонью ее лба, чтобы проверить температуру. – Это… это стало очень важно для меня, – тихо прошептала Екатерина, вновь глядя на себя в зеркало. Она справилась со многим, но приобрела позорную зависимость, раз за разом оказывающуюся сильнее воли. – Я… Прошло уже больше восьми месяцев, и… – злость испарилась, остались усталость и самобичевание. Ей просто нужно было что-то сделать – признаться, выпить какое-нибудь чудо-средство, уснуть и проснуться удовлетворенной. – Ты уверена, что это не яд? – снова проявив понимание, но не в силах поверить, спросил Руджиери. Все-таки он и правда был ее другом – она чувствовала, как он хочет помочь, успокоить, утешить. – Я проверяла всю еду и напитки в течение недели, если тебя это убедит, – излишне грубо ответила Екатерина и взялась за расческу. Ей и правда требовалось сделать что-нибудь прямо сейчас. – Я думаю, я достаточно здорова, Руджиери, – твердо добавила она, разделяя волнистые пряди. – Еще неделя. Не меньше. Если следующий осмотр снова пройдет хорошо, я сниму запрет, – он приложил два пальца к пульсирующей у нее на шее вене – сердце королевы и правда колотилось, как сумасшедшее, выдавая повышенное давление и приступ волнения. – Я дам тебе другую настойку, – пообещал прорицатель и вдруг улыбнулся. – Твой итальянский темперамент испытывает тебя на старости лет, Екатерина, – рассмеялся он, позволяя себе больше, чем кто-либо, но королева тоже расслабилась и зеркально улыбнулась. – Ты раскладывал карты, как я тебя просила? – задала другой и куда более важный вопрос она, откладывая расческу и берясь за духи. Конечно, не только потребности тела волновали ее все это время. Она плела свою паутину, планируя избавиться от Марии и следя за тем, как соблюдают перемирие католики Гизы и протестанты Бурбоны. Все было тихо. Слишком тихо. Чем больше она занималась религиозным вопросом, тем сильнее ее влекла темнота – темнота предсказаний, обещавшая победу и покой. И то, что рассказала ей сегодня Лола, лучше всего доказывало – никто не смирился, каждый лишь ждал подходящего момента. – Да, Екатерина. Но с тех пор, как твоя судьба пошла вопреки моим предсказаниям, мне все труднее заглядывать в будущее, – признался Руджиери, и она застыла, ощущая липкий страх где-то под ребрами. – Я вижу пятна, Екатерина. Много пятен там, где раньше отчетливо мелькали люди и события, – страх стал еще сильнее. Магия никогда не отказывала ей, будущее открывалось с детства, а теперь что-то неуловимо изменилось. – День Святого Варфоломея. Он всегда появлялся и среди карт, и среди звезд. Кровь и самое большое испытание в твоей жизни. Я видел его с тех пор, как ты родила Карла, – Екатерина вздрогнула, вспоминая затмение, которым было отмечено рождение ее третьего сына. Этот знак всегда трактовали как кровавый и дурной в своем предзнаменовании. – Теперь я вижу вместо него пустоту. И я не знаю, хорошо это или плохо, – предупредил ее Руджиери. В смятении от услышанного Екатерина размышляла, насколько сильно изменила свою судьбу, а вместе с ней и судьбу Франции. Было ли это хорошо или плохо? Раньше ей всегда предсказывали лишь темное и тяжелое будущее, которого она всеми силами старалась избежать, а теперь оно вдруг отступило, но что пришло ему на смену, сказать не мог никто. Даже один из лучших предсказателей своего времени. Это пугало Екатерину больше кровавых картин грядущего. – Ваше Величество, – на пороге объявился ее личный секретарь с зажатым в руке письмом. Обычно она приказывала никого не пускать во время разговоров с Руджиери, но для секретаря всегда делалось исключение, если дело оказывалось достаточно важным. – Письмо на ваше имя. От королевы Елизаветы, – Екатерина разволновалась еще больше – она всегда переписывалась с сильными мира сего, а сейчас робела, словно никогда не читала ничего серьезнее любовной записки. – Вашей дочери, – добавил секретарь, замечая, что глаза королевы-матери слепо бегают по вензелям, а руки никак не справляются с печатью. – О боже! – вскрикнула Екатерина, все же вскрыв письмо и вчитавшись в первые строчки. От волнения она сумела позабыть, что вот уже больше двух лет Елизавета не писала письма, адресованного именно ей. Она должна была радоваться, но вместо этого резко осела на пол, и Руджиери пришлось подхватить ее под руки, чтобы оттащить к ближайшему креслу. Они с секретарем уставились на нее с тревогой, ожидая самого худшего. – Екатерина, что? Что там? – намеренно четко, почти по слогам, спросил Руджиери, ослабляя шнуровку на платье Екатерины и убирая волосы с ее мгновенно повлажневшего лба. – Мальчик. Она родила здорового мальчика. Его назвали Филиппом и скоро окрестят, – тихо пробормотала королева, потирая шею – дышать стало трудно, а давление, казалось, поднялось еще выше, чем прежде. – Это же прекрасная новость, Екатерина! – улыбнулся ей Руджиери и помог удобнее усесться в кресле. – Это твой первый законнорожденный внук, и однажды он может стать королем, – прорицатель продолжал улыбаться, проявляя искреннюю радость, но Екатерина продолжала задыхаться и бледнеть. – Что тебя так напугало? – наконец спросил он и погладил ее подрагивающую ладонь. – Когда она родилась, ты погадал мне. Ты сказал, у нее на роду написаны только дочери. Ни одного здорового и живого мальчика. Когда она потеряла первого ребенка, я думала… – начала Екатерина, пытаясь подавить свою внезапную истерику. Слишком странно совпал их с Руджиери разговор с этим письмом. Она помнила, как Елизавета забеременела в первый раз: это был самый тяжелый период жизни самой Екатерины – Франциск усиленно делал вид, что ненавидит ее, двор вытирал об нее ноги, а благую весть Елизавета предпочла передать через официальное письмо послу. И все же в той новости Екатерина нашла радость – казалось, дочь не только искренне полюбила мужа, но и вот-вот исполнит свое главное предназначение. Однако ребенок умер, не родившись, Елизавета снова не написала ей ни единого письма, а на вторую беременность дочери Екатерина боялась строить самые невинные предположения, тем более, совсем недавно во второй раз едва не умерев в родах. – Ты думала, тогда умер мальчик, – продолжил за нее Руджиери, бросая пристальный взгляд на конверт. – Возможно, будущее все же изменилось в лучшую сторону. Ты заслужила это, Екатерина, – в знак поддержки он крепко сжал ее руку, словно и сам больше всего хотел верить в благополучный исход. – Она спрашивает, как здоровье маленького Франциска, – помолчав, сказала Екатерина и, вдруг расплакавшись, уткнулась носом в его плечо. Она уже и не верила, что когда-нибудь помешавшаяся на религии дочь простит ее, смирилась и почти не думала, но в сердце королевы всегда оставалось место для каждого рожденного ею ребенка. – Все будет хорошо, Екатерина, – пообещал Руджиери, и ей хотелось ему верить, даже если ни одна карта и ни одна звезда не служили доказательством его словам. Несмотря на все трудности, судьба и правда будто расщедрилась и подарила семейству Валуа еще несколько радостных дней. Два года двор почти не знал праздников, а после рождения маленького дофина они посыпались на него, как из рога изобилия. Наступил март, снег начал таять, а в воздухе появились первые запахи весны. Король решил, после появления сына он совсем перестал уделять внимание младшим братьям и сестрам, поэтому сегодня двор праздновал день рождения принца Эркюля. Повод был действительно весомым и радостным. Погода стояла еще прохладная, но для детей организовали игры на улице, подарки и настоящие танцы в одном из залов Амбуаза. – Ты сегодня победил всех, Эркюль, – со смехом объявил Франциск, когда в последнем поединке на деревянных мечах виновник торжества с трудом, но одолел их брата Генриха. – Генрих говорит, что поддавался, – закрепив меч во вполне взрослых ножнах, насупился Эркюль и подошел к королю, милостиво позволив погладить себя по рыжей макушке – головной убор слетел с нее во время борьбы. – Так и есть. Я поддавался. Но это не значит, что я не рад твоей победе. Ты заслужил ее, брат, – Генрих тоже подошел к ним, выражая всем своим видом полную безмятежность. Он и правда имел талант к обращению с оружием, гордился им, умудряясь при этом не впадать в откровенное тщеславие. Франциск в который раз поразился тому, насколько не сочеталась расшитая россыпью дорогих камней одежда брата, его завитые светлые волосы с тем, как умело он орудовал детским мечом. И не только детским. Возможно, его ждала слава великого полководца. Сам Франциск не всегда умел так быстро превращаться из избалованной монаршей особы в яростного и сильного воина. – Генрих старше тебя, Эркюль, но ты сражался, как лев, и сделал все для победы, – примирительно заметил Франциск и повел братьев к замку. Он уже давно не проводил с ними столько времени и сейчас сам радовался, как ребенок. Когда-то он страшно ревновал мать к братьям и даже отказывался с ними играть, а теперь искренне скучал по ним. Детская нетерпимость прошла много лет назад, отцовство же избавило от последней вспыльчивости и предвзятости. – А тебе, Генрих, стоит умалчивать о своей хитрости, иначе что это за хитрость? – пожурил он второго брата, и тот, казалось, всерьез задумался об услышанном. – Матушка придет? – вдруг спросил он. Эркюль рядом фыркнул, демонстрируя, насколько не нуждается в материнской юбке. Франциск же улыбнулся – Генрих никогда не забывал поинтересоваться здоровьем и настроением матери, а также тем, когда она вновь посетит их. – Конечно. Ей просто нездоровится с утра, – честно ответил Франциск. Мать и правда неважно себя чувствовала, да и он не желал, чтобы она находилась на холоде, кроме того, и малыша беспокоили колики в животе, следовало присмотреть за ним. Переговариваясь и дальше, они с братьями зашли в замок, где их уже дожидалась Марго в сопровождении собственной маленькой свиты. Она ушла раньше, чтобы как можно быстрее переодеться в обновки к балу. Казалось, она бросится с расспросами немедленно, но она была слишком хорошо воспитана и дождалась, пока остальные также сменят облачение. – Тебе нравится мое платье, Франциск? – совсем по-женски спросила она, стоило им всем направиться в зал. Придворные вокруг подобострастно расступались, а маленький герцог де Гиз не спускал с нее восторженного взгляда. – Оно безупречно, Марго, – рассмеялся Франциск, наблюдая, как сестра по-детски морщит носик. Точь-в-точь, как делала их мать, когда долго ждала ответа или оказывалась им недовольна. Марго и правда была очаровательной принцессой – красивой, изящной, с безупречными манерами и вкусом. Она пленила сердца, едва успев родиться, и с каждым годом становилась еще прекраснее. Ее портил только буйный и непокорный нрав, прорывавшийся наружу, хотя ей не исполнилось еще и восьми лет. Франциск надеялся, с годами она станет спокойнее, и уже пообещал себе, что найдет ей такого хорошего мужа, какого только сможет. – Маргарита, здесь нет придворной дамы, которая не позавидовала бы вам, – словно услышав их разговор, подал голос маленький Генрих Наваррский. Франциск уже заметил, насколько хорошо тот улавливал настроение и желания других и насколько по-взрослому и галантно умел говорить. Никто из братьев и сестер короля не обладал талантом приспосабливаться так быстро. Конечно, маленький Бурбон оставался ребенком, со своими страхами и сомнениями при чужом дворе, но он никогда не забивался в угол молча. – Ваше Величество, вы думаете, я красивее моей матери? – недовольно кивнув незадачливому кавалеру, спросила у Франциска Марго, и все вокруг пораженно замерли, ожидая ответа. У стоявшего рядом Карла, казалось, отвисла челюсть. – Конечно, нет, Марго, – первым язвительно ответил Эркюль и показал сестре язык, что было совсем не свойственно ни ему, ни другим королевским детям. Только мысленно похвалив их, Франциск подумал, что все же погорячился с их взрослостью. – Думаю, вам нет нужды сравнивать себя с вашей матушкой, Ваше Высочество, – нашелся маленький Генрих де Гиз и ослепительно улыбнулся принцессе. Марго замечание понравилось, и она улыбнулась в ответ, вместо того, чтобы зло сжимать кулаки, как сделала после слов Эркюля. – Генрих прав, Марго, – согласился с ребенком Франциск, отстраненно отмечая, что это был уже третий Генрих в зале, помимо его брата и принца Наварры. – Ты совсем другая и не нуждаешься в сравнениях, – добавил Франциск, отпуская сестру пообщаться с остальными детьми. – Эркюль, мой мальчик, с днем рождения! – раздался от дверей голос королевы-матери. Она быстрым шагом направилась к ним и первым делом крепко обняла именинника. Еще недавно не возражавший против ее отсутствия Эркюль прижался к ней, почти не скрывая улыбки. – Ты уже видел подарки? – поинтересовалась королева, по очереди приветствуя детей. Франциск засмотрелся на ее темно-лиловое пышное платье с высоким воротником и совсем крохотную, почти незаметную корону. Жизнь вокруг закипела с новой силой, дворянские дети наконец получили возможность присоединиться к принцам и принцессам, и начались долгожданные танцы, после которых принесли сладости и лимонад. Вместе с матерью наблюдая за детским весельем, Франциск представил, как совсем скоро его сын будет также резвиться с остальными. Младший Франциск уже пробовал ползать. Король подумал, что их мать видела все это уже столько раз, а он сам удивлялся каждому прожитому рядом с детьми дню. – Каждый раз отличается от предыдущего. Я не помню ни одного похожего, – словно прочитав его мысли, призналась мать с мечтательной улыбкой на губах. Весь оставшийся вечер Франциск постарался запомнить навсегда как один из самых счастливых в своей жизни. Дети веселились, и не было никаких дворянских дрязг, религиозных споров, фальшивых улыбок и слов лести. Было только то, чего им так не хватало: чистая и искренняя радость. – Я думаю, мы могли бы заняться поисками невесты для Карла, – устало улыбаясь, поделился планами Франциск, когда они с матерью уже глубокой ночью оказались в ее покоях. Услышав его слова, она замерла над туалетным столиком, на который уже начала складывать не нужные больше корону и украшения. – Еще слишком рано, – неправдоподобно резко возразила она, и Франциск снова улыбнулся. Он знал, мать и сама задумалась над этим вопросом, но пока не была готова расстаться с любимым, пусть и не самым приветливым сыном. – Вы с отцом были немногим старше него, когда поженились. Как и мы с Марией, – напомнил Франциск, запнувшись на имени жены, которое в последнее время старался не вспоминать. Время на выбор супруги для Карла еще имелось, поэтому спорить король не собирался. – Я бы выбрала Елизавету Тюдор, – вдруг совершенно серьезно добавила королева, и Франциск сначала рассмеялся, а потом затих, глядя на ее спокойное, без намека на шутливость лицо. – Это нужно обдумать, – миролюбиво предложил Франциск, все еще не желая портить впечатления от вечера. К тому же он устал и с удовольствием просто улегся бы спать. – Хорошо, – так же миролюбиво согласилась мать и подошла вплотную к нему. Франциск напрягся, уже зная, чего от не ждали. Того же, чего ждали много дней до этого. – Спокойной ночи, – сделав вид, что не понял, пожелал матери он, но не смог уйти сразу. Он тоже скучал, тоже любил и тоже желал. Франциск погладил мать по щеке, как всегда нежно и заботливо, и она поняла, все произойдет, как и прежде: он выйдет, подарив на прощание улыбку и целомудренный поцелуй в лоб или не такой целомудренный в губы. Она не сомневалась в искренности таких улыбок и поцелуев, но в остальном... внутри у нее снова поднялась буря, самые ненавистные ей чувства, так долго внушаемые окружением во главе с невесткой. – Останься. Останься на ночь... – хрипло, ненавидя саму себя попросила Екатерина. Рука короля на ее лице замерла, глаза неприязненно сверкнули. Конечно, он знал, о чем она говорила. Неизменный источник их ссор и боли. – Я не могу, и ты это знаешь, – подавив недовольство, почти ласково возразил Франциск. Каждый раз они проходили через это – она уговаривала, он сопротивлялся, она давила, и в конце концов он соглашался. Екатерина устала от этого, да и Руджиери просил подождать всего неделю, но ей опять до дрожи в сердце и тошноты хотелось ласки, страсти, вовсе не сыновней нежности. И на место неудовлетворенности также приходило то, что совсем ее не радовало. Злые, обидные, противные ей самой мысли поглощали остальные каждый раз, когда Франциск отказывался к ней прикасаться. – Зачем ты сделал это со мной? – не выдержав, бросила Екатерина. Король посмотрел на нее с непониманием, вызывая внутри новую волну злости. Она никогда не поднимала эту тему, ни в чем его не виня, но были тревоги, которыми она не могла поделиться даже с Руджиери – только с ним. – Я уже не могу без твоих объятий, без постельных утех, без того, в чем меня обвиняют. И каждый раз, когда ты отказываешь мне как женщине, я чувствую себя ненужной, уродливой... нежеланной... – да, пожалуй, так звучало наиболее подходящее слово. Никогда в годы брака Екатерина не ощущала себя нежеланной, даже в их худшие с мужем моменты. Временами она предавалась жалости к собственной судьбе, но никогда к ней не приходило ощущение, будто она неприятна мужчине, ощущение чужой брезгливости. Она точно знала, что все ее редкие любовники испытывали хотя бы мимолетное желание – за выгоду с мужчинами спали девицы из заведенного ей Эскадрона. Генрих и вовсе не слишком скрывал тягу к жене в постели, пока трагедия с близняшками не рассорила их окончательно. Но Франциск... Франциск поселил в ней совсем незнакомое чувство – он добивался ее, ломал саму и рушил традиции, отмахивался от обвинений в страшном грехе, шел на преступления, воевал с женой и Ватиканом, чтобы обладать ею, чтобы свободно приходить к ней в постель, предаваться любым, даже извращенным утехам. И она почувствовала себя женщиной, которую желают больше короны, сильнее власти. Женщиной, ради которой идут на все. А теперь вдруг снова и разом лишилась этого. Конечно, она понимала уверения Франциска в заботе, помнила о запрете врачей, конечно, обида в ней была не злой. И все же самым главным стало другое: глубоко внутри росла ненависть к себе за слабость к постели, казавшейся еще позорнее и необъяснимее, чем просто любовь. То, что она всегда презирала, над чем смеялась, то, выше чего всегда была, вдруг стало важной и неубиваемой ее частью. – Нежеланной? Я не могу думать ни о ком, кроме тебя. Никто не сделал для меня больше... – начал Франциск, пытаясь взять ее за руку и успокоить. Екатерина отшатнулась, демонстрируя серьезность своих слов. – Дело не в благодарности, – гневно процедила королева, скрещивая руки на мгновенно занывшей груди. – Лучше бы ты просто насиловал меня, чем заставил чувствовать это. Я любила твоего отца, и иногда он месяцами не приходил в мою спальню, но никогда я не ощущала от этого такой боли. Меня волновали чувства, но не похоть. Сейчас я желаю и того, и другого. Желаю, чтобы ты вновь стал моим любовником, а не приходил поцеловать меня в лоб и посмотреть на нашего сына. Чтобы мне не приходилось соблазнять и уговаривать тебя, чтобы ты снова… – Екатерина прервалась на полуслове, наконец осознав полностью, что именно не давало покоя, что вырывалось изо рта, словно самые омерзительные помои. Презрение к себе усилилось, и она устало протерла лицо ладонью. – Зачем ты сделал это со мной? – горько повторила она, опуская голову. – Я знаю, что должен жалеть о том, как повлиял на тебя. И я часто бывал не прав. Хотел слишком многого, – подойдя ближе, прошептал Франциск и обнял ее за талию. Слова плохо доходили до понимания Екатерины, она просто обессилено уткнулась носом в камзол сына. – Но я не жалею, – добавил Франциск, и внутри у нее все похолодело, в голове всплыли давние издевки Генриха. – Я не жалею о том, что ты любишь и желаешь меня, что мечтаешь видеть в своей постели. Если бы я не стремился к этому с самого начала, никогда не взял бы тебя силой, – нежность и учтивость последних месяцев легко слетели с лица короля, словно их никогда не было. Перед Екатериной стоял тот человек, который хладнокровно и методично ломал ее сопротивление, не обращая никакого внимания на слезы и мольбы. – Ты моя, и, поверь мне, мое желание намного сильнее, чем тогда, когда я впервые пришел к тебе, а потом угрозами заставил молчать, – Франциск взялся за ее подбородок, властно и решительно, заглянул в глаза. – Ты правда так сильно этого хочешь? – Я устала этого хотеть, – честно, но с вызовом в голосе, ответила Екатерина. Вместо положенного опасения она ощутила неправдоподобную радость, почти счастье. К ней так давно не применяли единственную признаваемую ею власть, что все мысли мгновенно испарились, уступая стремлению подчиниться и потеряться во влиянии господина. – Есть один способ, мама, – Франциск рывком швырнул ее на кровать, и Екатерина охнула, шлепнувшись о перину животом – несмотря на мягкость постели, в нем сразу болезненно закололо, но королева по-прежнему не чувствовала страха. – Кое-что, чего мы еще не пробовали, – прошептал ей на ухо Франциск, задирая тяжелые юбки ее платья. Она задышала чаще, сразу же поверив ему – фантазия сына была безгранична, и Екатерина чувствовала, что сегодня наконец-то получит то, чего ей так не хватало. Пусть так. Она больше не могла ненавидеть себя за слабость и все равно желать ее. – Намного серьезнее, чем то, чем мы занимались в последние месяцы, – она едва не покраснела, когда он на мгновение поднес к губам ее пальцы, словно намекая, а потом так же коротко прижался к ней сзади, и она ощутила, насколько не одинока в своем желании. – Я знаю, женщины не всегда получают удовольствие от… подобного, – Екатерина застыла, уткнувшись носом в покрывало и потеряв нить размышлений сына. Неясная тревога все же зашевелилась в ней от этих затянувшихся предупреждений. – Но ты покажешь мне, как нравится тебе, – она удивленно заморгала, ничего не понимая, ведь Франциск давно и прекрасно знал, что ей нравится, а потом он вдруг погладил ее обнаженные ягодицы и непотребно развел их в стороны. – Я… – Екатерина запнулась на полуслове. Конечно, она поняла его предложение – ей уже минуло сорок, и она давно избавилась от своей последней наивности, и все же… – Ты никогда?.. – заметив ее нерешительность, изменившимся голосом спросил Франциск. От грубости и нахальности не осталось и следа – он был удивлен и, казалось, расстроен. Своим поведением или ей, Екатерина не смогла бы сказать. – Мне хватало обычных способов, – просто призналась Екатерина. Возможно, раньше ее смутили бы столь нетрадиционные забавы, и она даже вспомнила бы библейские запреты, но она уже давно нарушила самые страшные заповеди, спала с собственным сыном и приобрела жажду извращенных удовольствий. – Я согласна, – королева потерлась носом о перину, все еще ощущая мужские руки на своих ягодицах и наслаждаясь предвкушением. Наверное, она не отказала бы ему в любом случае – Екатерина надежно утратила способность сопротивляться в постели, однако помимо этого она слишком потерялась в вожделении, слишком желала облегчения, слишком на многое была готова ради долгожданного удовлетворения. – Хорошо, – скорее, для самого себя, отозвался Франциск и с нелепой осторожностью взялся за шнуровку материнского платья. Сначала он хотел ее напугать, сыграв в жестокого и похотливого тирана, каким когда-то и являлся – он решился столкнуться с обидой и непониманием матери, чтобы защитить ее. Он показал бы ярость и гнев, безразличие к ее самочувствию, и она сама бы отказалась от него. Он испытал бы боль, но им больше не пришлось бы бороться с искушением до окончательного выздоровления королевы. Но она не испугалась, вызвав страх в самом Франциске. И тогда он решил и правда сделать то, что предложил, облегчив им обоим муки нетерпения, либо же намеренно разочаровать ее, она же и здесь удивила его. Не то чтобы Франциск ожидал от нее подобного опыта – лишь в очередной раз поразился тому, как методично лишал королеву-мать остатков целомудрия. Королям позволено все, королевам разврат запрещен, а его мать была королевой. И он вновь заставлял ее забыть об этом. – Ты целовал меня на приеме при всех, опозорив на весь свет. Не время играть в невинность, – устав от затянувшегося раздевания, недовольно напомнила ему мать, и Франциск ощутил легкую злость. Упрямство в нем требовало напомнить, что много месяцев назад они показывали в тронном зале куда более непристойное представление. Вместо этого он приподнял ее за шкирку над кроватью и стянул платье, а затем и сорочку. Положив обнаженную мать обратно на постель, он вновь засмотрелся на нее. Она затихла, перевернувшись на спину и глядя на него огромными карими глазами. Он не должен был этого делать, но он и правда нес ответственность за ее желания. Он не мог просто бросить любовницу, которой привил похоть и подчинение. Если он ошибется, он за это ответит. Но он сделает то, чего требовала его мать и в чем нуждалась. Франциск вновь поцеловал ее ладонь и ощутил исходящий от нее тонкий цветочный аромат, не духов – чистого мытого тела. То, что его мать только сегодня приняла первую полноценную ванну за несколько месяцев, облегчит им задачу. После родов врачи разрешали ей лишь обтирания и поливания из кувшина, теперь же наконец-то запрет был снят, а значит, они действительно могли попробовать… Оставив королеву лежать, Франциск взялся за собственную одежду. К совести и ответственности быстро примешивалась страсть. Страсть и осознание – сегодня он получит от матери то, что не получал еще никто. Как в тот день, когда она ублажала его ртом. Только на этот раз все будет не из гнева и ярости, лишь из взаимного желания. Франциск отбросил штаны, камзол и сапоги, а потом и рубашку и осмотрелся – у кровати матери всегда стояла плошка с ароматическим маслом, и он сразу потянулся за ней. Франциск никогда не увлекался такого рода развлечениями, но прекрасно знал, что взять женщину нетрадиционным образом не так уж просто. – Повернись, – приказал он королеве, стараясь не замечать ее взгляд на его испачканную маслом руку – в нем было что-то, что он предпочел бы видеть только у той женщины, которая не приходилась бы ему ни матерью, ни даже женой. Слишком примитивная похоть. Склоняясь над королевой, Франциск нехотя признал – он предпочел бы, чтобы она боялась. Чистой рукой он взял ее за плечо и перевернул на бок. Она инстинктивно прижала ноги к животу, и он подумал, что удачнее позы было не придумать. Не стоило связываться с этим. Возможно, он сделает только хуже. В конце концов, надо было бы спросить совета у врача. Но спросить такое… Даже он бы постеснялся. Франциск лег рядом с ней, почти прижавшись к материнской спине, и осторожно скользнул пальцем между расслабленных ягодиц. Королева охнула от неожиданности, стоило ему проникнуть в нее, но… Она была расслаблена. Франциск смотрел на мягкую линию плеч, округлые ягодицы, приоткрытый рот матери – только вцепившаяся в простыню рука и волнами ходивший живот выдавали ее волнение и дискомфорт. Возможно, она просто хорошо научилась владеть своим телом, но он видел и другое – покорность. Толкаясь маслянистым пальцем ей между ягодиц, он вспомнил, как в борделе шлюха, которую он просил научить его обращаться с плетью, дала ему совет. Если он найдет подходящую женщину, правильно обучит, добьется ее любви и доверия, она не только согласится на все, не только подчинится – самые сложные и неприятные утехи не потребует от нее физического труда и будет лишь в радость. Кто знал, что долго искать ему не придется. – Не так… сильно, – прерывистым шепотом попросила королева, прижимая ноги еще выше к животу. Ее щеки раскраснелись, словно она только сейчас поняла, как выглядит, а грудь начала часто вздыматься. Франциск извернулся и поцеловал мать в лоб, сверху наблюдая за прикрытыми глазами и подрагивающими ресницами. Его палец задвигался медленнее, хотя мышцы вокруг него уже не смыкались столь горячо и туго. – Тебе не больно? – на всякий случай спросил Франциск, пусть никакой боли на материнском лице не читалось, да и привычна к ней она была как никто другой. Процесс настолько увлек его, что даже собственное возбуждение почти не мешало. Еще никогда он видел в женщине такой покорности и целеустремленности одновременно. Он не мог поверить, как низко пали они оба, это и огорчало, и будоражило кровь – Ты можешь… помочь себе, – посоветовал Франциск, приходя в восторг от того, как быстро привыкали ее мышцы уже нескольким его пальцам. И все же, возможно, ей было бы легче, если бы она сама добавила ласки. – Не сейчас, – ее живот стал сокращаться быстрее, будто она и правда получала удовольствие. Готовая и способная на все любовница. Франциск снова ощутил вину – была бы она такой, если бы он не ломал ее волю раз за разом? – Я… – несмотря ни на что, покорность королевы и искреннее желание, написанное у нее на лице даже сейчас разжигали не только самобичевание Франциска, но и почти невыносимое вожделение. Он смог бы проявить любое терпение, но должен был предупредить о реакциях собственного тела, прижимаясь к ее ягодицам все настойчивее. Тогда мать повернула к нему голову и неудобно потянулась губами, так и не отпустив зажатую в руке простыню. Она давала ему согласие, и, поцеловав ее долго и глубоко, Франциск вытянул пальцы и подтолкнул королеву, укладывая полубоком. Они оба думали, она готова, но когда Франциск навалился на нее сверху и начал толкаться уже не пальцами, она закричала так громко и болезненно, что у него зазвенело в ушах. Франциск собирался отстраниться, двигаясь как можно медленнее, но королева завела руку за спину и схватила его за бедро. Он вновь подчинился, стараясь проталкиваться плавно и осторожно, но вокруг было так туго и горячо, что он едва не терял сознание от удовольствия и легкого отголоска собственной боли. – Сейчас, – прошипел он, когда ее тело наконец позволило ему проникать почти свободно. Подтянув подушку королеве под живот, он навис над ней еще ниже и блаженно повел бедрами. Она поняла его правильно и протиснула ладонь к низу живота. – Боже, – простонала королева, стоило ему сделать первые глубокие толчки. Франциск почти не слышал ее – в ушах шумела кровь, а удовольствие заменило все другие чувства. Долго опираться на руки оказалось тяжело, и уже через несколько движений они с матерью снова завалились на бок. Толкаясь все быстрее, Франциск не сильно надавил ей на живот, и она застонала громче – когда-то он слышал, при правильном давлении кишечник женщины поможет ей ощутить удовольствие. Сам Франциск потерялся в блаженстве, одной рукой держась за бедро матери, а второй за грудь, вбиваясь в ее нутро почти безжалостно. Она столь же яростно то подавалась на него, то сильнее прижимала собственную ладонь себе между ног. Наслаждение снова накрыло его раньше, и, сделав еще несколько резких движений бедрами, Франциск замер, крепко притянув мать за талию. Собираясь помочь ей тоже достичь вершины удовольствия, он протянул руку к низу ее живота, но вдруг заметил, как мелко подрагивает и он, и ладонь, и бедра, и ягодицы матери, как широко и удивленно распахнуты ее глаза. Он ошибся – это она позволила ему продолжать, когда сама уже получила наслаждение. Франциск постарался покинуть ее тело как можно осторожнее – наверняка с непривычки ей было вдвойне неприятно. На лице королевы отразилась гримаса боли, но она молча стерпела, чтобы потом долго пролежать на боку, не двигаясь. Он не стал ее трогать, давая время привыкнуть к ощущениям. – Мне… Мне нужно что-нибудь, – когда он уже почти засыпал рядом с ней, пробормотала королева. Он собирался подать ей желаемое, но она зачем-то одним рывком сама поднялась с кровати и разом побелела. Франциск протянул к ней руку, которую она не заметила, повернувшись и просеменив к шкафу. Не найдя там необходимого, королева столь же неуверенной походкой вернулась к кровати. Казалось, она перестала осознавать, где находится и что ищет, слепо озираясь по сторонам. Франциск и сам еще не пришел в себя, не понимая, какая вещь ей понадобилась. Помотав головой, чтобы стряхнуть морок, королева выудила простыню из-под одежды Франциска, и тогда он наконец догадался – она просто хотела вытереться. Франциск вскочил с кровати, но простыня уже не интересовала его мать – она смотрела на письмо, выпавшее откуда-то из камзола. – Я хотел показать его позже. Эта женщина всегда расстраивает тебя, – искренне признался Франциск, уже позабыв о недавно полученном письме. Когда правда насчет Дианы де Пуатье вскрылась, он готов был наказать ее так, как пожелает мать – старая любовница отца заслужила и яд, и топор, и пытки. Но беременная королева-мать, получив столь долгожданный подарок и избив его до полусмерти, вдруг потребовала навсегда запереть Диану в Анэ и больше никогда не вспоминать. Франциск полагал, этот приговор был слишком мягок, однако спорить не стал, отослал герцогиню в ее владения и без особого труда позабыл о ней. Пока недавно вдруг не получил от нее письмо, написанное на имя Екатерины Медичи, королевы-матери Франции. Конечно, оно предназначалось не ему, и, конечно, никто не стал вручать его адресату без благословения короля. – Чем она может меня расстроить? Она никто, – вместо простыни королева выудила откуда-то со спинки кровати халат и, завернувшись в него, подняла письмо с пола. Ее лицо снова исказила гримаса боли, и Франциск ощутил легкое чувство вины. – Что она пишет? – поинтересовался он, замерзнув и потянувшись за рубашкой. Собрав оставшиеся вещи, он свалил их бесформенной кучей в кресло и подошел к матери. Она жадно вчитывалась в исписанную красивым почерком бумагу, но рада она или огорчена, сказать было невозможно. – Хочет вернуться ко двору, – наконец, объявила королева и сложила письмо вчетверо. Франциск замер рядом с ней, не веря, что Диана и правда оказалась настолько наглой и беспринципной. – Готова на любые извинения и любое место. – Ты простишь ее? – Франциск не мог представить такого чуда, однако порой его мать принимала самые неожиданные, рискованные и не поддающиеся объяснению решения. – Конечно, нет, – фыркнула она, разрывая письмо на десятки мелких кусочков и медленно ковыляя с ними к камину. – Я говорила тебе, всю свою жизнь она провела при дворе. Пока я не нашла способ ее отослать. И тогда она сделала все, чтобы я об этом пожалела. Двор – все для нее. Я обеспечила ей лучшее наказание. Она сгниет в Анэ вдали от него. И сына, – разодранная бумага полетела в огонь, и его взвившееся пламя зловеще подсветило лицо королевы, выдавая мстительную ухмылку. – Я ничего не забываю, Франциск, – добавила она тихо, и, несмотря на то, что он не сомневался в ее любви и преданности, на секунду ему стало страшно, не помнит ли она, как поступил с ней он, не ждет ли часа, когда просто разорвет его на части и выбросит в огонь. Вполне возможно, он заслужил этого не меньше, чем Диана де Пуатье.