Благие намерения

Рука сама взлетела, рассекла воздух и врезалась пощечиной в лицо графа. − Что это значит? − Екатерина расправила плечи, правдоподобно демонстрируя негодование, на самом деле заходясь от непонимания, удивления и страха. Нарцисс оставался опасным противником, и она не хотела бы давать ему такой козырь, как ее противоестественная связь с сыном. − У вас шпионы повсюду, Ваше Величество, но и у меня они есть. Они доложили мне о невероятных слухах, взбудораживших двор, − граф притворно ужаснулся и сделал шаг назад. − Говорят, король спит со своей матерью. Представляете? − Что за чепуха? − нервно рассмеялась Екатерина. − Хотя мои враги всегда любили придумывать про меня мерзкие сплетни, это уже слишком. Не советую вам повторять подобное. Тем более, при мне, − она попыталась обойти графа, но он придержал ее за плечо. − Я знал, что ради власти вы готовы на многое, Екатерина, но такого не ожидал даже от вас. Легли в постель с собственным сыном… Неужели вас настолько задели мои слова тогда? − он снова стал серьезным, и в хитрых, окруженных характерными морщинками глазах она увидела отголосок презрения. − За кого вы меня принимаете? − придав себе оскорбленный вид, возразила королева, не понимая, почему все еще разговаривала с чересчур нахальным графом. − Я принимаю вас за женщину, которая много лет не гнушалась ничем, стремясь добраться до самых вершин власти. Я принимаю вас за женщину, чью спальню король посещает почти каждый вечер, выходя из нее заметно удовлетворенным. Или его так радуют разговоры с вами о политике? − Нарцисс дернул ее за руку, заводя в плохо освещенную нишу. − Особенно если учесть, что до недавнего времени он разговаривал с вами дольше пары минут только по исключительно важным поводам и был крайне недоволен вашими отношениями с его женой. Он сделал вам подарок сегодня, ведь так? − граф впился в нее взглядом, а Екатерина молчала, не успев собраться с мыслями, не ожидав такого напора, не оправившись от случившегося в лесу и сбежавшей улики. − Теперь мне понятно, почему он так упорно скрывал свою любовницу. Он ведь был чем-то одержим после смерти отца, и я посоветовал ему просто взять это, − в ответ на удивление, написанное на ее лице, пояснил Нарцисс. − И он взял. Он сам подтвердил мне, что это женщина. Вы его женщина, Екатерина, − она застыла, вспоминая дни после смерти мужа. Она переживала из-за произошедшего между ней, Генрихом и Франциском, не находила себе места, ослепла и оглохла, обнаружив ненормальный интерес сына только тогда, когда он швырнул ее на кровать, овладев следом, несмотря на все мольбы и просьбы. Как она могла пропустить перемены в нем, если даже Нарцисс их заметил? − Если вы еще раз повторите подобную ересь, я сделаю так, чтобы вас четвертовали. Вы меня поняли? − угрожающе тихо пообещала королева. Она не сомневалась в том, какой суровой и оскорбленной выглядела, но осознание постепенно все больше раскрывавшейся тайны жгло ее огнем. − Мы могли бы использовать это, − уже не так уверенно предложил Нарцисс. − Вам в любом случае нужна будет поддержка дворян, когда ваша связь вскроется. Я могу ее вам обеспечить, − он замялся, словно не решаясь задать вопрос, и сейчас казался Екатерине тем самым заботливым другом, каким преподносил себя поначалу. − Или у вас все же не было выбора, Екатерина? Он был настолько невменяем, когда я разговаривал с ним, − граф замолк на мгновение, явно вспоминая давний разговор. − Скажите мне, он взял вас силой? Неужели я подсказал ему это? Неужели в этом крылось лекарство от его болезни? − Нарцисс коснулся ее щеки, будто не веря в собственные слова и выглядя одновременно ужасающимся и сочуствующе-удивленным. − Мне позвать стражу? − презрительно сбрасывая его руку, холодно поинтересовалась она, и граф отступил. Искренности на его лице по-прежнему читалось больше, чем когда-либо. Склонившись в коротком поклоне, он исчез, оставив королеву одну в темной нише. Екатерина впилась зубами в костяшки согнутых пальцев. Она должна была успокоиться. Нарцисс не имел никаких доказательств, просто попытался застать ее врасплох, использовав сплетни. Не стоило отвлекаться на него. Перед ней стояли другие насущные проблемы, которые могли стоить ей жизни. Они требовали ее внимания. Целые сутки Екатерина занималась тем, что решала накопившиеся дела, общалась с нужными людьми, посещала детей, по которым сильно соскучилась за время своего отсутствия, и обмазывалась лечебными мазями с ног до головы, стремясь поскорее избавиться от проклятых синяков, ссадин и царапин. Обитатели замка смотрели на нее с все большим интересом, и теперь Екатерина металась в сомнениях − привлекали ли их следы насилия, не слишком скрываемые косметикой, или слухи о кровосмесительной связи, неуклонно обрастающие подробностями. Дополнительную тревогу придавала пропавшая фрейлина − несмотря на все уверения стражи, быстро ее обнаружить не удалось. Поэтому Екатерина совсем потеряла покой. На переживания о случившемся в лесу наложились вернувшиеся волнения о связи с сыном, к ним добавились страхи потерять и жизнь, и репутацию. Королева почти не ела и не спала. Она убеждала себя лишь в одном − ей нужно было время, хоть немного времени. − Ваше Величество, есть новости об Анне, − на третий день после возвращения королев, ранним вечером, сообщила возникшая на пороге покоев Екатерины фрейлина. Королеве только удалось немного отвлечься, слушая монотонное чтение какой-то жутко скучной книги. И все же, новость ее обрадовала − оставалось покончить с предательницей, и можно было вздохнуть с облегчением. − И почему вы молчите? − раздраженно спросила Екатерина, устав от затянувшейся паузы. − Я жду. − Дело в том, что стража схватила ее, когда она тайно вернулась за деньгами, чтобы сесть на корабль, отплывающий в Англию. Она ведь сбежала совсем в спешке и, видимо, поняла, что ее ищут, хотела покинуть страну… Ей удалось поднять такой шум, когда стража попыталась вытащить ее в сад, что услышал сам король. Они с королевой как раз вышли прогуляться… И Анна сказала ему, что может сообщить о предателе в замке и что у нее есть доказательства. Сейчас она разговаривает с ним, − фрейлина заметно побледнела, найдя в себе силы договорить до конца и выдержать испепеляющий взгляд хозяйки. − Идиоты! − прорычала она ставшее привычным оскорбление. − Какие же вы все идиоты! Почему они не свернули ей шею сразу? − Екатерина вскочила с кресла, сдерживаясь, чтобы не наброситься на сбившихся в кучу, как стадо овец, фрейлин. И они, и прислуга, и стража заметно поглупели за время ее отсутствия, заставив Екатерину в очередной раз убедиться − все было под контролем ровно до тех пор, пока она лично держала за горло каждого в этом замке. − Пошли вон! − перепуганные девушки бросились к двери, а королева снова уселась в кресло. Она просила у судьбы немного времени и удачи, но, конечно, ей в этом было отказано, и, уже слыша громкий топот в коридоре, Екатерина не стала мечтать о везении. Она глубоко вздохнула, выпрямилась, заготовила фальшивые слезы, подозрительно напоминавшие настоящие, собрала вместе все мольбы о помиловании, не дававшие ей спать в таверне, и принялась ждать сына. Королеве казалось, она слышала каждый шаг разъяренного Франциска, спешащего излить на нее свою злость. Что он с ней сделает? Екатерина не знала ответа на этот вопрос. Любого другого казнили бы за подобное, но она оставалась королевой-матерью, его матерью. И его любовницей. Поможет ли ей это или наоборот станет причиной еще более тяжелого наказания? Одно дело заговор врагов, попытавшихся унизить и ослабить короля, отравив его, и совсем другое − предательство матери. Вспыльчивый, обидчивый Франциск угрожал ей, когда она пыталась покуситься на жизнь Марии, и при этом простил попытку лишить Марию чести во избежание его брака с ней. Но тогда он предпочел забыть о провинности королевы по одной простой причине − ему не терпелось затащить ее в постель. Теперь же она совершила такое преступление, которое разом ударило и по роли матери, и по роли любовницы. Постель сейчас ей не поможет, ведь именно мужские способности Екатерина отняла у сына, и вряд ли после этого он подарит ей прощение, торопливо укладывая в кровать. Дверь открылась тихо и столь же бесшумно закрылась, хотя королева ожидала прямо противоположного − грохота, криков и обвинений с порога. Екатерине стало страшно так, как не было даже в злополучной карете, где она едва не лишилась рассудка. − Франциск… − с трудом решившись поднять на него взгляд, начала она. − Ты убьешь меня? − слова вырвались против воли, настолько нечеловеческим выглядело лицо сына − абсолютно неживое, белое, как мел, с безжалостными, холодными, словно лед, глазами, и бескровными губами. Его взгляд проникал ей прямо в душу, вытаскивая из нее все совершенные грехи, все страхи, все сомнения. Ладони стали влажными, сердце застучало оглушительно громко одновременно в груди, горле и голове. − Встань, когда говоришь со своим королем! − заорал Франциск, сохраняя безэмоциональное выражение лица, совершенно не сочетавшееся со звенящим от ярости голосом, и Екатерина немедленно вскочила с кресла, едва не потеряв сознание от ужаса и чувствуя себя так, будто только что пробежала со всей возможной скоростью из одного конца замка в другой. − Прости, прости меня, − опомнившись и решив не терять времени, кинулась она к нему, хватая за руки и поднося их к губам. − Я совершила ошибку, я была не в себе. Сынок, пожалуйста… − слезы сами потекли по щекам, делая раскаяние еще более правдоподобным. − Как ты могла? − отталкивая с такой силой, что она едва не упала, рыкнул он. − В подлости ты превзошла саму себя! У меня нет ни одного приличного слова, чтобы назвать тебя! Подлая лгунья! − руки Франциска взлетели в воздух, и она зажмурилась, ожидая пощечины, но ее так и не последовало. − Франциск, я была нездорова, − он отвернулся, и она повисла на его плече, опасаясь, как бы он не ушел, не выслушав извинений. − После того, что ты со мной сделал, после тех записок и цветов… и Мария следовала за мной по пятам, а я не могла даже в глаза ей смотреть. И ты приходил каждую ночь, и я… − Екатерина сильнее прижалась к нему, почувствовав, что он снова пытается оттолкнуть ее, ухватив за вцепившиеся в него руки. Тоска и сожаление защемили внутри невыносимо, оглушающе. Вернувшись в замок, она доверилась сыну, не сумев справиться с обрушившимся на нее потоком переживаний в одиночку, а теперь он не желал даже выслушать ее. − Почему ты просто не поговорила со мной? − он все-таки выбрался из удушающих материнских объятий, и, взглянув ему в глаза, она не увидела в них ни капли жалости − только обиду, гнев, злобу и желание отомстить. − Это настолько в твоей натуре − сразу лить прогневавшему тебя отраву. Спасибо, что не яд, мамочка, − Франциск криво усмехнулся, и его красивое лицо утратило привычные черты, став чужим и уродливым. − Я говорила. Я просила, я умоляла не трогать меня. Тебе всегда было мало. Ты изнасиловал меня, а потом запугал и вынудил согласиться стать твоей любовницей. И этого тебе тоже было мало − ты делал со мной… это столько раз за вечер, ты хотел объявить меня фавориткой, наплевав на все мои возражения. Та девчонка стала последней каплей. Я испугалась, я устала, − она замолчала на секунду, стараясь успокоиться. − Я больше не могла ложиться с тобой в постель, Франциск, − он обернулся, резко, стремительно, и она поняла, что сказала лишнее. − Не могла ложиться со мной в постель? − выплюнул он, надвигаясь на нее, и Екатерина инстинктивно попятилась. Она пыталась оправдаться, пыталась объяснить и сделала намного хуже. Франциск пришел ошарашенным и расстроенным, не успев до конца осознать свою ярость, но теперь он окончательно потерял человеческий облик − лицо раскраснелось, вены на шее вздулись, глаза почернели, дыхание превратилось в хрипы, и если раньше ее пугало его странное спокойствие, теперь Екатерину трясло от столь яркого проявления злобы и ненависти. Он убьет ее, точно убьет. − И что же ты сделала позавчера? Только не говори, что это я заставил тебя раздвинуть ноги, − Франциск схватил ее за руку, встряхивая.− После тех мерзавцев, после всех их угроз ты потащила меня в постель, стонала и выгибалась. Зная, какая зараза поразила меня. Лгала, глядя мне в глаза, убеждая, что такое бывает, − он сдавил ее талию, и Екатерина наклонилась вперед, согнулась пополам, уговаривая себя не сопротивляться его грубости. − Ты оскорбила меня. Предала, отравила и не постеснялась унизить еще и в постели, понимая, что я не могу, что это мучает меня. Или это был твой способ заслужить прощение? И даже нежелание ложиться со мной тебя не остановило, даже случившееся с тобой в лесу. Подлая, какая же ты подлая, − хватка на талии исчезла слишком внезапно. Екатерина приземлилась на пол, ощущая себя побитой собакой. − Прости меня, умоляю, прости, − она заливалась слезами, прося о прощении как никогда искренне. Все сложилось так нелепо, так неудачно, и оставайся в ней в решающий момент хоть капля здравого смысла, она бы не стала травить сына, только не тогда, она постаралась бы найти другой выход. Но Екатерина не могла всегда оставаться холодной, рассудительной королевой, иногда она чувствовала себя просто женщиной − слабой и несчастной. За каждую минуту, когда ей управляло сердце, она неизменно расплачивалась болезненнее, чем за любое, самое жестокое преступление. Сын изнасиловал ее и подчинил своей воле, неизвестный враг шантажировал, девчонка-заговорщица узнала постыдную тайну, и королева не выдержала, поддалась чувствам, за что сегодня могла лишиться головы. − Нет, − безжалостно отрезал Франциск, сначала приподнимая, а потом снова отпихивая, отбрасывая, и Екатерине показалось, он возит ее по полу, как пыльную тряпку. − Это не сойдет тебе с рук. Я достаточно закрывал глаза на твои преступления, я простил тебе даже попытку разлучить меня с Марией, отобрав у нее честь. Я знал, что поступил низко, надругавшись над тобой, но ты была слишком нужна мне, и я собирался облегчить твои страдания, исполнив твои желания, подарив тебе власть. Я готов был на все, чтобы ты стала моей по собственной воле. И ты согласилась. Или ты забыла, мама? − Франциск присел рядом, наблюдая за тем, как она рыдает у его ног. − Ты просила сделать тебя любовницей, а позавчера сказала, что почти готова стать фавориткой. Разве нет? − он погладил ее по рассыпавшимся из прически волосам, спадавшим на раскрасневшееся, заплаканное лицо. Даже сейчас, даже несмотря на предательство и ничего не стоящие извинения, он находил мать красивой. Ее кожа блестела от слез, глаза стали огромными и по-детски трогательными, а золотистые локоны шелком струились по его руке. − Я король. Я мог бы получить тебя и без подарков и слов любви. И ты отдалась бы мне, не имея права просто возразить. Хотя в свете последних событий допускаю, что мог и не проснуться на следующее утро. − Ты мой сын. То, чего ты хотел от меня… ненормально, − прошептала Екатерина, потираясь щекой о ласкавшую ее ладонь. В голове помутилось, снова тошнило от страха, и рука Франциска казалась единственным, за что можно было зацепиться в борьбе с собственным помешательством. Екатерина не знала, как сделать так, чтобы он поверил ей, ведь она раскаивалась все эти дни, с самого начала и до настоящего момента, раскаивалась каждую минуту, не занятую непривычно тяжелой работой и схватками то с одним, то с другим противником. Она поторопилась, испугалась, расстроилась, устала, но она мучила себя чувством вины гораздо сильнее, чем могли бы терзать ее орудия пыток. Впрочем, возможно, совсем скоро ей придется испытать и их. − А нормально травить собственного сына, короля, помазанника божьего? Отнимать потомство и у него, и у Франции, и у Шотландии? Ты ждала своих детей десять лет и, пройдя через это, едва не лишила собственного сына шанса произвести на свет наследников, − его пальцы покончили с нежностью, до боли сжав подбородок Екатерины. − Это измена. Государственная измена. И ты за нее ответишь. − Нет! Пожалуйста! Пожалуйста, Франциск! − она дернула его на себя, и Франциск неловко опустился на колени рядом с бившейся в истерике матерью. Гнев, ярость и ненависть застилали глаза, и все же где-то глубоко внутри он чувствовал ужас при виде настолько потерявшей самообладание и унижающейся перед ним матери. Но этого было мало, чтобы простить ее. Она забывала доброту слишком быстро. − Не убивай меня! Не делай мне больно, умоляю! Я испытала уже достаточно боли! − она рывком задрала подол платья, демонстрируя покрытые темно-синими пятнами и багровыми кровавыми корками ноги. − Ты знаешь, ты видел! − Никаких пыток, мама. Я не трону тебя так, − осознав, что она боялась смерти и страшных физических мук, пообещал Франциск, слушая, как вновь выравнивается громкое, хриплое дыхание. − Ты получишь другое наказание, − он поцеловал ее в лоб и прижал к груди, чувствуя собственным телом лихорадочное, невозможно быстрое биение материнского сердца. − Ты проедешь на телеге, в позорной клетке, одетая в самое простое платье, через всю Францию, чтобы провести остаток своих дней в монастыре, который я для тебя выбрал. Ты больше никого из нас не увидишь. Никогда. Я не могу рисковать собственной жизнью и здоровьем, а также жизнью и здоровьем моих братьев и Марии. Тот, кто предал один раз, предаст снова. Разве не ты учила меня этому? Я твой сын, мама, и я усвоил твои уроки, − она подняла на него огромные от страха и удивления глаза, и рванулась в сторону, но Франциск за руку притянул ее обратно. − И твои волосы, мама, − он провел по ним ладонью, отбрасывая жалость и сожаление. − Их придется остричь. Совсем, − королева приоткрыла рот, хватая губами воздух и явно не в состоянии подобрать слова. − Прямо сейчас. Начнем с этого, а завтра ты отправишься в путь, − он поднялся, отстранившись и понаблюдав мгновение за ошарашенным, то бледнеющим, то краснеющим лицом, твердым шагом направился к двери. − Франциск! − Екатерина бросилась за ним, понимая, что ни в коем случае не могла его отпускать. Она должна была делать все, лишь бы затушить его гнев. Унижаться, просить, молить, отвлечь, дать почувствовать собственное превосходство и ее раскаяние, только не позволить ему привести приговор в исполнение немедленно, пока он еще не успокоился, не успел все хоть немного обдумать. Выбранное наказание повергло ее в шок − даже если бы она отбросила нежелание снова оказаться в монастыре, да еще до конца жизни, едва ли она добралась бы до него целой и невредимой, в позорной клетке ее просто забьют камнями до смерти встретившиеся по пути горожане. Но все же больше королеву напугало то, с какой скоростью сын собирался применить к ней наказание. − Что мне сделать, чтобы ты поверил мне? Я не желала тебе зла! Я потеряла рассудок! Мне было страшно! − она повисла у него на руке, вцепившись намертво. Где-то на краю воспаленного сознания мелькнула мысль − он пытался вырваться, оттолкнуть, стащить с себя, но ни разу не ударил, не отшвырнул по-настоящему. Екатерина посчитала это шансом. − Я молю о прощении, Ваше Величество! − Мама, прекрати, − гневно и в то же время ошарашено приказал Франциск, наблюдая, как, не отпуская его руки, она становится перед ним на колени. Ссадины и синяки проступили на ее лице даже ярче, чем в вечер возвращения, делая совсем несчастной. Он не должен был жалеть ее, какой бы она ему ни казалась. Она ведь не пожалела его. Она представляла угрозу для него, Марии и даже, возможно, для его братьев. Кто знал, что ей придет в голову в следующий раз? Она совершила настоящее преступление, она оскорбила его, она лгала ему в глаза, не попытавшись признаться. Он не мог ее простить. Франциск любил мать так сильно, он ненавидел себя за то, к чему склонял ее, он чуть не сошел с ума, когда она пропала, он сделал все возможное и невозможное, чтобы спасти ее. А она предала − вот так просто предала и его, и Францию, не попробовав даже поговорить с ним. Он ведь прислушался к просьбам матери скрывать их связь и помочь ей найти присылавшего странные послания мерзавца. Если бы она хотя бы призналась в своем преступлении, но она молчала, молчала все это время, предпочтя солгать в вечер возвращения. Обида, гнев и желание наказать полыхали внутри с разрушительной силой, грозясь уничтожить. Как и совсем другие чувства в те дни, когда он впервые увидел в ней женщину, впервые осознал преступное желание. Тогда Франциск до потери пульса мечтал взять мать, теперь он хотел наказать. Наказать так, чтобы у нее и мысли не возникло предать, пойти наперекор его воле. − Я не стояла на коленях даже перед твоим отцом, − дрожащим голосом призналась Екатерина, чувствуя, как неприятно стягивает сухостью опухшее от слез лицо. − Даже когда он собирался казнить меня, лишь бы получить Англию, − она снова поднесла к губам руку сына и поцеловала украшавший ее перстень. − Я раскаиваюсь, как никогда в своей жизни. Я терзалась виной все эти дни. В той таверне, в лесу, ты снился мне каждую ночь, и каждую ночь я молила о прощении. Можешь спросить у Марии, она слышала. − Это должно меня разжалобить? − нервно фыркнул Франциск, разглядывая мать сверху вниз, но не отнимая руку от ее губ. Упоминание отца только еще больше разозлило его. − Что-то не припомню, чтобы вы предавали отца подобным образом. Или вы и его чем-нибудь травили? Мне на ум приходит только тот раз, когда я запретил вам с Марией это делать, − он осекся, боясь выдать тщательно скрываемую тайну. Он сам убил отца, не простив всего, что тот сотворил с его матерью и Марией. Безумный король угрожал каждому в королевстве, и Франциск просто уничтожил угрозу, как бы тяжело ему ни было совершать подобное. − Ваше место именно здесь − на коленях перед вашим королем, которого вы предали вместе с его страной. Вы прекрасно знаете, что могли навредить не только мне, но и Франции, − Франциску начал надоедать затянувшийся и однообразный спектакль. Мать давила на жалость и тянула время, но это ее не спасет. Он уже все решил. Слишком велика была ее вина. − Я верна тебе и Франции. Я говорила это много раз и доказывала делом неоднократно, − она смотрела на него затравленным зверем, ухватившись и не желая отпускать. − Ты слишком жесток ко мне. И всегда был, Франциск. Ты это знаешь. − Неужели? − усмехнулся он, наконец вырывая руку из ее цепких пальцев. − Тогда докажите. Докажите свою верность прямо сейчас, и я пересмотрю ваше наказание, − Франциск сделал матери такое предложение, рассчитывая окончательно прекратить ее одновременно робкие и настойчивые попытки оправдаться, заставить замолчать и просто принять наказание, но она вдруг затихла и опустила глаза в пол, словно размышляя. Франциск занервничал. Он был королем и вершил чужие судьбы, но его мать обладала крайне изощренным и изворотливым умом. Франциск не представлял, как она могла бы выполнить требование, но ее вид не демонстрировал покорность судьбе или королевской воле, он выдавал отчаянную готовность сделать что угодно, лишь бы спастись. − Ты хочешь отомстить мне, − она подняла голову и подалась вперед. − Хочешь унизить. Я докажу свою верность, Франциск. Я пройду через унижение, сопоставимое с тем, через какое заставила пройти тебя, − и в следующую секунду ее дрожащие руки принялись расстегивать его ремень. Франциск смотрел на нее и не мог поверить, что она собиралась делать нечто настолько недостойное королевы. Сначала он даже не понял, зачем она так настойчиво освобождает его от штанов, а когда все же понял, испытал одновременно удивление и презрение. Его мать собиралась переступить через гордость, только бы избавиться от позорного наказания. Она действительно додумалась, как исполнить его требование, пусть и выбрала низкий и омерзительный для королевы способ. Способ, который и в самом деле показывал степень крайнего подчинения. Даже шлюхи в борделях далеко не всегда соглашались на подобное. И осознание того, что мать собирается ублажать его своим бесконечно дарящим издевки окружающим, язвительным, едва ли не ядовитым ртом, мгновенно ударило в голову и разбудило ни с чем не сравнимое, почти невыносимое желание. Рука сама легла ей на затылок и, оцарапавшись об острую корону, отбросила ту в сторону. Мысли исчезли, растворились, осталось только горячее дыхание матери у него между ног. Желание становилось все сильнее, но она не начинала, застыв перед ним на коленях. − Чего вы ждете? Моего разрешения? Оно у вас есть. Или в вас проснулся стыд? Поздновато, вам не кажется? − Франциск нетерпеливо повел бедрами ровно у нее перед носом, и Екатерина окончательно поняла, что не готова. Она выбрала верный способ, они смогут договориться о другом наказании − королева чувствовала, как пошатнулась непоколебимость сына, не ожидавшего от нее подобного. Она готова была на многое, чтобы никто не узнал, не увидел ее позора, чтобы не разлучиться с детьми, чтобы не распрощаться с властью. Только не позор, разлука с детьми и монастырь. Франциск знал, куда бить. Он и правда походил на нее. Но такое… она не могла, просто не могла. Она даже никогда не оказывалась лицом так близко к подобной части тела мужчины. − Хорошо. Заставлять тебя я не собираюсь. Вставай. Я позову стражу и того, кто острижет тебе волосы, − Франциск отстранился и принялся застегивать штаны, недовольно и болезненно шипя. − Нет! − крикнула Екатерина, хватаясь за его бедра, притягивая обратно к себе и снова расстегивая крючки. − Сейчас. Я сейчас. Дай мне секунду, − она сглотнула и сделала несколько глубоких вдохов. − Успокойся и дыши глубже, мама, − Франциск почти нежно погладил ее затылок. Низко было вынуждать мать делать подобное и настаивать, видя, как ей страшно и неловко, но, возможно, она и правда утолит его жажду мщения своим унижением. Он накажет ее, но иначе, скрыв и свой, и материнский позор от чужих глаз, ведь даже утаив все детали преступления, но объявив о нем, он все равно выставит себя королем, которого обвела вокруг пальца хитрая и изворотливая мать. Самому ему вряд ли пришло бы в голову настолько неординарное и отталкивающее по природе решение, но мать вновь проявила поражавший извращенностью и сообразительностью ум. Франциск испытал что-то, отдаленно напоминавшее восхищение, благодарность же за способ сохранить репутацию оказалась еще сильнее, и ему стоило немалых усилий отогнать неподходящие сейчас чувства. Нужно было вернуться к главному. Мать настаивала, что всегда оставалась верной ему, так пусть докажет это, а затем получит гораздо менее публичное наказание. В конце концов, справедливость не всегда принимала правильные и высокоморальные формы. − Не нервничай и не торопись, иначе нам обоим будет плохо, уверяю тебя, − Франциск легко потянул ее за волосы − стоять с расстегнутыми штанами без дела казалось не таким уж приятным. − Стараюсь, я стараюсь, − тихо прошептала Екатерина, понимая, что он прав и что тянуть дальше нельзя. Она уже пала, согласившись стать любовницей сына, а затем потащив его в постель и по собственной воле. Это будет еще одно падение − вслед за интригами, шантажом, убийствами и кровосмешением. Она все равно отправится в ад. Грехом меньше, грехом больше − какая разница? По крайней мере, она не закончит существование бесполезными молитвами в монастыре, а останется со своими детьми и защитит их от жаждущих власти дворян, стремящихся к трону Бурбонов и желающего получить полный контроль над Францией Ватикана. − Увлажни губы, − посоветовал Франциск, и она облизнула ставшие совершенно сухими губы, глядя ему в глаза. Он кивнул, и Екатерина потянулась вперед, спуская его штаны ниже. Она не знала, как делать правильно, поэтому убрала одну руку с бедер сына, чтобы перенести туда, куда пока не решалась прикасаться ртом. Вряд ли она справилась бы без помощи рук. Франциск довольно выдохнул, стоило ей начать ласкать его пальцами. Екатерина позволила себе надеяться на успех − пока она явно действовала верно. Ладонь заскользила по плоти сына быстрее и легче, и королева попробовала увлажнить не только губы, но и рот − если оттуда тоже исчезнет сухость, возможно, Франциску будет приятнее. − Сначала языком, мама, − остановил ее он, когда она дотронулась до него губами. Екатерина почувствовала одновременно благодарность и неловкость − Франциск помогал ей, но понравятся ли ему столь неопытные ласки? Впервые она задумалась, сколько любовниц было у ее сына. До женитьбы на Марии он не раз находил увлечения при дворе, которые Екатерина сама иногда подталкивала к нему, затем он провел не так уж мало времени в Париже, не оставив без внимания местные бордели. Она пристально следила за сыном, но никогда не думала считать его фавориток и любовниц и тем более не могла представить, что однажды сама окажется среди них. Язык коснулся горячей, влажной кожи, и Екатерина поборола первые приступы отвращения. Стараясь отбросить все лишние мысли, она принялась ласкать сына языком, помогая себе руками. Где-то над ее головой Франциск задышал громче, а следом стянул волосы у нее на затылке, контролируя движения Екатерины. Она почти привыкла к новому ощущению и усерднее заскользила по все еще смущавшей своей близостью плоти. Франциск вновь оценил усилия матери, рвано выдохнув и свободной рукой взявшись за ее подбородок. С каждой секундой его хватка становилась крепче, и совсем скоро Екатерине начало казаться, что, предоставив ей ненадолго свободу действий, он просто тыкал ее носом туда, где был чувствительнее всего и сильнее жаждал ласки. − Открой рот, − приказал он, и на мгновенье она застыла, испугавшись того, что ей предстояло делать теперь. К этому они и шли, но осознание неотвратимости одного из самых омерзительных поступков в ее жизни накрыло Екатерину только сейчас. − Открой рот, − повторил Франциск, и она поддалась, разомкнув успевшие сжаться в тонкую линию губы. − Шире, − послышалась новая команда, вынуждая королеву подчиниться. Она открыла рот так широко, будто собиралась есть крупное и спелое яблоко, и тут же ощутила, как он растягивается еще больше, принимая горячее, влажное, чужеродное. Екатерина громко задышала носом, неожиданно испытав страх задохнуться, и вцепилась ногтями в бедро сына. Он сдавленно охнул и глубже толкнулся ей в рот. Она дернулась, не осознав до конца, тошнит ее или нет. − Еще рано, − словно прочел материнские мысли Франциск и задвигал бедрами, стараясь не торопиться и дать ей время привыкнуть. − Помоги мне, − он надавил Екатерине на затылок, и, справившись с еще одной вспышкой отвращения, она покорилась, подаваясь головой то вперед, то назад. Пока было терпимо, и она надеялась, что ничего другого ей испытать не придется − она просто принимала сына в себя и нетерпеливо ждала, когда все кончится. Рот устал очень быстро, и ей приходилось прикладывать усилия, чтобы не задеть сына зубами слишком сильно. Екатерина заставила себя расслабиться и не мешать никому из них неосознанным сопротивлением, и, почувствовав это, Франциск вдруг с коротким стоном вошел почти до самого конца, проникая ровно в горло. Из глаз мгновенно брызнули слезы − унижения, боли, шока, рвотные позывы проснулись с оглушающей силой, перед глазами зарябило, а нос тут же уловил запах практически упиравшегося ей в лицо короля. Она рванулась назад, засопротивлявшись, но рука Франциска у нее на затылке не позволила высвободиться. Екатерина не ожидала подобного, она не знала, что такое бывает, что он проникнет настолько глубоко, что может быть настолько плохо, настолько ужасно больно. Тошнило так, что она побоялась захлебнуться собственной рвотой и следом отстраненно порадовалась плохому аппетиту в последние дни. И вместе с этой выворачивающей наизнанку тошнотой Екатерину разрывала боль − невыносимо, словно ей залили в горло раскаленный свинец. − Я не сделал ничего неправильного или опасного. Так и должно происходить. Дыши глубже. Сейчас все пройдет, − хрипло пообещал Франциск, замерев, но она не поверила ему. Слишком сильно ее скручивало тошнотой. Ощущение было такое, что она не только не сможет вздохнуть глубже − она просто задохнется под его напором и сопротивлением собственного тела. − Дыши глубже, мама. Я тебя не отпущу, − слезы неприятно стекали по подбородку вместе со слюной, а уголки губ заныли от непривычного растяжения. Собрав последние остатки сил, Екатерина последовала совету сына. Постепенно рвотные позывы ослабли, дышать стало легче, несмотря на недостаток прохладного, непропитанного похотью воздуха вокруг, боль притупилась, позволила от нее отвлечься. Франциск снова задвигал бедрами, сначала просто поддерживая ее голову, а потом направляя − притягивая или отталкивая. Екатерина крепче ухватилась за его бедра, пачкая своим мокрым лицом, когда он входил особенно глубоко. Слезы, слюна и пот стекали ручьями, горло болело, даже зубы, казалось, ныли. Разбитые колени горели огнем от трения и неудобной позы, только добавляя страданий. Смирившись и мечтая поскорее покончить с этим кошмаром, Екатерина сама задвигала головой, настойчиво скользя по плоти сына губами и языком, не понимая, как он может смотреть на неумело ублажавшую его женщину − наверняка красную, растрепанную, ревущую и издающую отвратительные чавкающие звуки. Невозможно, чтобы после он взглянул на нее как на преданную и выдержанную мать. Просто мать. Потаскуха − только такое слово ей подходило. Но король и не думал о том, как именно покупалось даже не его прощение, а возможность избежать публичного и позорного наказания. Они с матерью наконец-то нашли общий темп, и эта синхронность, эти отчаянные, неловкие, но необъяснимо родные ласки сводили его с ума. Мать стояла перед ним на коленях, ублажала, раздувая щеки и странно причмокивая, забыла про свое вечное тщеславие и превосходство. Ее стоны, пусть и стоны боли и усталости, стали последней каплей. Почти прижав к себе лицом, он наконец ощутил то удовлетворение и облегчение, которых был лишен столько дней. Облегчение и удовольствие оказались невероятно сильными − желание вырвалось наружу, избавив от неприятного, непривычного ощущения в теле, и вид женщины, предавшей его, но настолько слабой, измученной, несчастной сейчас, ослабил жажду подвергнуть ее самому позорному наказанию, какое он только мог представить. − Нет, − покинув рот матери, он тут же накрыл его ладонью, видя, как она давится кашлем и собирается сплюнуть все, что не попало ей в горло. Это станет для нее последним испытанием, последней проверкой на верность, последним ответным унижением, последним предостережением от предательства в будущем. − Глотай, мама, − ее глаза распахнулись, увлажняясь новыми слезами, и потухли в обреченном смирении. Она исполнила его приказание, и только тогда он отпустил ее, позволяя прокашляться и вытереть пылающее, совершенно мокрое лицо, особенно крохотные вязкие капли в уголках рта. − Спасибо, что подарили мне свой первый раз, − Франциск застегнул штаны и посмотрел на зашедшуюся в новом приступе кашля мать. − Он ведь был первым? − она не ответила, но рыдания и кашель говорили лучше любых слов. Королева не нашла в себе сил подняться с пола, так и оставшись полусидеть-полулежать, борясь с отвращением и кисловатым с примесью горечи привкусом во рту. Она делала все, чтобы сдержать рвоту − только бы не сдаться после того, как уже справилась с ней, а Франциск постарался выхватить из хаотичного потока мыслей идею, пришедшую ему в голову при виде покорной и неспособной сопротивляться ему матери. Она выполнила свою часть сделки, и он собирался столь же честно выполнить свою. Наказание, полностью соответствующее преступлению, уже горело в его воображении не менее ярко, чем дрова в камине. Настала пора объявить о нем матери.