Благие намерения

Франциск помог неохотно принявшей его руку матери подняться с колен и уже открыл рот, собираясь объявить ей свое решение, когда раздался громкий стук в дверь, а следом за этим в покои влетел перепуганный стражник. Мужчина коротко поклонился и вытянулся по струнке, пытаясь приняться за доклад. − Что это значит? Вас не учили дожидаться разрешения войти? − король не позволил ему сказать и двух слов, толкая мать за ширму для переодевания, по счастью находившуюся рядом. Нельзя было допустить, чтобы слухи о жутком внешнем виде королевы-матери бродили по замку. Все и так обсуждали побои, которые она получила от заговорщиков, но сейчас она выглядела еще хуже, намного хуже. − Мы с моей матерью обсуждали важные политические вопросы, и нам не хотелось бы, чтобы нас прерывали, − Франциск сложил руки на груди, видя, как взгляд стражника скользит мимо его лица − королева снова закашлялась, привлекая к себе внимание. − Боюсь, дело не терпит отлагательств, − стражник замолчал на мгновение, переминаясь с ноги на ногу. − В нескольких соседних деревнях вспыхнул мятеж. Это протестанты. Их мало, но они сумели перебить отряд королевских солдат и убить священника, читавшего проповеди. Наши люди почти справились с ними, но в одной из деревень протестанты укрылись в церкви, прихватив с собой несколько пытавшихся угомонить их дворян, − мужчина оборвал свой рассказ, снова поглядывая за плечо королю на неприметную раньше ширму. − Это действительно важно, − Франциск осмотрелся по сторонам, решая, что делать. Ему стоило лично возглавить отряд своих солдат и поехать в деревню, но на кого ему оставить замок? В прошлые несколько отъездов с такой задачей справлялся Баш, но сейчас он отсутствовал, вычисляя неосторожного английского шпиона. Мать была нездорова, предала его совсем недавно и еще не ответила за предательство. Он мог довериться только Марии, но она не всегда хорошо справлялась с управлением, именно ее недальновидность окончательно разожгла противостояние католиков и протестантов. Ему нужно было хотя бы созвать Совет. − Ваши Величества, − по привычке манерно растягивая слова, в покоях объявился Нарцисс, словно в усмешку лениво постучав костяшками пальцев в настежь открытую дверь. − Здесь что, проходной двор? − отвлекаясь от размышлений, зло поинтересовался король. Если бы эти люди пришли чуть раньше, им бы открылось зрелище, совершенно не предназначавшееся для их глаз. − Прошу прощения, я всего лишь в курсе случившегося и хотел бы предложить свою помощь, − ответил граф, когда Франциск все же отпустил доложившего плохие новости стражника и взглядом приказал Нарциссу говорить. − Ни в коем случае, − послышался вдруг хриплый, но уверенный голос королевы. − В вашей помощи мы не нуждаемся, − подавив раздражение из-за непрошенного вмешательства, Франциск ожидал реакции графа, однако тот молчал, застыв в нелепой позе и не моргая. Король обернулся, не понимая, что так ошарашило Нарцисса, и увидел выглянувшую из-за импровизированного укрытия мать. Теперь она стояла не за ширмой, и даже на за спиной Франциска, а рядом − белая, как снег, и на ее пугающей белизной коже алыми пятнами горели из-под смытой косметики ссадины, сочетаясь с крупным, уже слегка пожелтевшим синяком на скуле. Волосы королевы сбились, собравшись в колтуны и странные узлы, платье помялось и частично съехало набок, а сорванная с головы корона валялась рядом. Мать явно не пришла в себя, раз не сообразила, чем ей грозило такое появление. − У меня… − Нарцисс поморгал, отгоняя удивление, и перевел взгляд на короля. − У меня есть связи с местным дворянством. Думаю, я и пара моих знакомых справимся с шайкой обезумевших протестантов, − граф сделал неопределенный жест рукой, будто показывая свою армию. − Вам лучше не покидать замок сейчас. Мне удалось узнать, что Елизавета готовит несколько провокаций в отместку за раскрытый заговор, скорее всего, это одна из них. Не стоит рисковать понапрасну. − Хорошо, отправляйтесь туда, но учтите, результат я спрошу очень строго. Не вздумайте дурить мне голову, − мать недовольно фыркнула, но возражать побоялась, а Нарцисс кивнул и развернулся на каблуках. Он попытался вернуть свойственный ему нахальный вид, но все равно выглядел ошарашенным и оттого до невозможности нелепым. Состояние королевы явно поразило его, и Франциску это совсем не нравилось. Слишком долго его мать и граф играли в друзей и соратников. Неужели Нарцисс искренне переживал за нее? Король не знал, чего боялся больше − поднимающейся в груди ревности или столь несвойственного графу сочувствия. Нарцисс был мерзавцем, шантажистом и беспринципным, жадным до выгоды негодяем, и Франциск не желал знать о других его качествах. Они заключили взаимовыгодный союз, в силу которого граф сейчас собирался исполнить свои обязанности в обмен на очередные привилегии, остальное его не касалось. Мать Франциска принадлежала только ему, только королю, даже если он никогда больше не прикоснется к ней вновь. С ним она будет или без него, Нарциссу стоило держаться от нее подальше. − Ему нельзя доверять, − просипела королева, когда они вновь остались вдвоем. − Он предаст нас, как только найдет более выгодного друга. − Это не твое дело. Ты потеряла право голоса, − огрызнулся Франциск, поражаясь тому, как быстро она вернулась к привычному поведению. − Тебе не нужна моя забота? Мне теперь вечно придется стоять перед тобой на коленях? − обиженно спросила она, сверкая влажными, не то злыми, не то выдававшими расстройство глазами. − Если я прикажу, ты будешь ползать на них за мной везде, не только здесь и сейчас, − она отшатнулась, оскорбленная и напуганная, и он постарался взять себя в руки. Ему не хотелось казаться лишь дорвавшимся до власти мальчишкой. Угрозы держать мать на коленях − ребячество и бахвальство. − Что до Нарцисса, кучка протестантов для него точно не более выгодна, чем король Франции, − предпочел вернуться к насущным проблемам Франциск и, взяв лежащий на столе тяжелый, но изящный ключ, запер дверь. На этот раз без разрешения к ним никто не ворвется, − Нарцисс искренне ненавидит протестантов. Они стали причиной смерти его единственного сына, ты не забыла? И у нас с ним нечто вроде союза, − вновь проявив снисхождение, он все же заговорил с ней на равных. − Но Елизавета… − слабо возразила она, с опаской глядя на приближающегося к ней Франциска. Страх в глазах матери породил странно радостное чувство − наконец-то она поняла, что он не хуже, не ниже, не глупее ее. − Если бы она захотела, Нарцисс давно бы уже служил ей. Мои люди пристально следят за ним, и пока беспокоиться не о чем. Я не могу оставить замок сейчас, мы все это понимаем, и с ним пойдут мои самые верные и надежные солдаты. Они убьют его раньше, чем он успеет дернуться в сторону, − подойдя совсем близко, Франциск взял мать за подбородок. − И у нас с вами осталось незаконченное дело. − Дело? − озадаченно переспросила она все тем же сипящим голосом, стоя совершенно неподвижно, словно боясь пошевелиться лишний раз. − Будем считать, свою верность вы доказали, − напомнил Франциск, наблюдая, как мать бледнеет еще больше, едва заметно подрагивая, и удержал на месте, когда она попыталась отойти. − Теперь очередь за наказанием. − Наказание? − она посмотрела на него широко распахнутыми, все еще влажными глазами, и он почти передумал. Но обида по-прежнему оставалась с ним − теперь совсем слабая, она тлела горячими углями где-то глубоко внутри, тихонько ноя и скребясь. Однако даже не она руководила королем. Важным было довести начатое до конца, соблюсти все формальности. Мать заслужила наказание, они о нем договорились − ничего придуманного наспех и из желания поиздеваться. О прощении и речи идти не могло. Простить просто так, пожалеть, помиловать − значит, не сдержать собственное слово, проявить слабость, выставить себя посмешищем, смириться с предательством. Нет, такому он случиться не позволит. − Это было не наказание, и я об этом предупреждал, − Франциск бросил взгляд на ее опущенные плечи, размышляя, как правильно сделать то, что он задумал. − И что на этот раз? Новые утехи? Хочешь испробовать вернувшуюся силу всеми возможными способами? − она говорила так, словно это он был виноват перед ней, и Франциск ощутил, как возвращается притихшая было злость. Он собирался выполнить сделку и оставить это только между ними с матерью, но ему потребуются выдержка и хладнокровие, иначе результат будет жутким в самом прямом смысле. Мать же словно специально будила в нем эмоции. − С меня достаточно. Даже твой отец не заставлял меня... − она поморщилась, и он подавил желание схватить ее за волосы и возить, возить лицом по полу снова и снова. Как он и боялся, она и вправду забыла о снисхождении слишком быстро − он еще помнил ощущение ее мягких губ, ее горячего рта, ее охваченного лихорадочным спазмом горла, а мать уже вела себя, будто это она оказала ему услугу, а не наоборот. Он мог бы подвергнуть упрямую королеву изначально выбранному наказанию, несмотря на сделку, мог бы рассмеяться ей в лицо, сказав, что обманул точно так же, как и она его, но это было низко. Слишком. Теперь Франциск еще больше убедился в правильности нового наказания − после него мать уже никогда не унизит и не предаст его. Любая попытка навредить, пойти против него станет началом ее конца. − Достаточно, так достаточно. Я ухожу, а ты собирайся. Стража будет охранять тебя с удвоенным вниманием. Волосы тебе отстригут сегодня же, а утром ты отправишься в монастырь за измену своей стране и своему королю. Если ты не соблюдаешь условия сделки, я тоже не собираюсь, − Франциск развернулся, но рука матери немедленно удержала его за плечо. − Подожди, − мигом растеряв всю спесь, попросила королева. − Ты прав. Я готова понести наказание, − она опустила голову, рассматривая пол, а Франциск бездумно наблюдал, как она потирает горло, болезненно щурясь и издавая негромкие свистящие звуки. − Никто не должен узнать об этом, − снова встречаясь с ним взглядом, напомнила она. Как будто он хоть раз нарушал слово. После случившегося совсем недавно ему еще меньше хотелось предавать огласке преступление матери. Даже ее вид играл против него − изувеченное заговорщиками лицо, красные пятна на запястьях, выглядывающие из-под рукавов, регулярное покашливание и постоянно осторожно касавшиеся такой же пятнистой шеи пальцы. Она могла бы кричать каждому встречному, проезжая через города и деревни Франции, что он бил, насиловал, мучил собственную мать. Правдой было только одно − он действительно насиловал ее, и в это, как и во все остальное, никто бы не поверил, смеясь и потешаясь над обезумевшей от злобы ненавистной итальянкой, но слухи, портящие его репутацию, поползут, вплетясь и в здравые рассуждения. И это представляло опасность, которой стоило избежать. Поэтому выбранное им теперь наказание подходило ей гораздо больше. Если она не будет сопротивляться его воле, ее позор останется их тайной, но напоминание об этой тайне должно сохраниться для них обоих навсегда. − Не узнает, − пообещал король, доставая из камина раскаленный до красна прут с заостренным концом. − Что ты хочешь сделать? − она впилась полными ужаса глазами в пышущее жаром железо, отступая назад. − Ты хочешь меня изуродовать? − Екатерина вновь попятилась, сцепив руки в замок. − Мое лицо и так… оно ужасно… Франциск, я не заслужила... ты обещал, что это останется между нами. Если ты нанесёшь мне такие жуткие шрамы, это не будет тайной, − она отошла еще дальше, все больше теряя самообладание. − Я не собираюсь тебя уродовать. Сколько можно повторять, что это наказание, а не моя прихоть? − злоба снова начала брать верх. Почему мать видела во всем, что он делал, только плохое? Он никогда не хотел, чтобы она страдала. Она сама загнала себя в ловушку, он лишь добивался справедливости. − Тогда что? Для чего это? Я думала, ты снова заставишь меня... или лишишь привилегий, отнимешь титулы... Я не понимаю... − она оглянулась по сторонам, словно ища поддержки. Сейчас его мать больше напоминала призрак − бледная, болезненная, дрожащая. В ней не осталось ничего от гордой, самоуверенной, тщеславной королевы. На мгновение Франциск испугался, испугался того, что сломал ее, разрушил до основания. Вовсе не о покорности от запуганной, забитой женщины он мечтал. Его мать должна была остаться собой. Заставить ее покориться, не отняв характера и силы духа, казалось Франциску куда более привлекательным. − Вы знаете, как наказывают предателей? Так же, как и женщин недостойного поведения, − Франциск посмотрел на зажатый в руках прут. Он мог бы приказать изготовить что-то специально, но тогда пришлось бы привлечь кого-то еще, и на это требовалось время, а он не хотел ждать. Если наказать не сейчас и не лично, он не добьется того эффекта, на который рассчитывал. Недавний безумный поступок матери вкупе с наказанием отложатся в ее голове лучше. Кроме того, она лишится возможности воспользоваться отсрочкой и что-то предпринять. − Я видел, как это делается. В Париже, когда наследником трона стал Баш. И между прочим, из-за вас и ваших предсказаний, − раздраженно бросил он, наблюдая за вытянувшимся от удивления и гнева лицом матери. Но ведь в тот раз она действительно едва не разрушила жизни их всех − и его, и его братьев, и свою собственную. Только для того, чтобы потом сказать, что Нострадамус ошибся, и свадьба с Марией могла состояться. Былая обида добавилась к свежей неожиданно даже для самого Франциска. − Я хотела спасти тебя. Я готова была пожертвовать жизнью ради тебя, а ты волнуешься, что Баш стал наследником на какие-то несколько месяцев. Если бы пророчество оказалось верным, мои действия спасли бы тебя от смерти, − она позабыла о страхе, задетая за живое и даже сделала несколько шагов вперед, будто отчитывая за неподобающее королю поведение. − Я потерял бы вас! Вы даже не написали мне! Если бы я не узнал случайно, один Бог ведает, чем бы все закончилось! − признался он в том, что долго не давало ему покоя. Он никогда не говорил об этом, но тогда, в тот день, когда он узнал о приближающейся казни матери, он с трудом смог поверить в нее и с этим неприятным чувством неверия, неприятия в груди помчался в замок, каким-то чудом не забыв оставшуюся за спиной Лолу. Все напоминало страшный сон − отец помешался на Англии и собирался убить жену, она помешалась на пророчестве и собиралась умереть, лишь бы не уступить ему. Семейные скелеты вылетели из шкафов в один миг, неожиданно и все вместе. Внебрачные связи, забытые измены, ложь и обман посыпались градом, мешая думать и не позволяя помочь матери ничем, кроме как жалостливыми просьбами к отцу. Счастье, что она одумалась, счастье, что Мария вышла за предназначавшегося ей с детства Франциска, а не чересчур удачливого бастарда Баша. Правда, теперь у Франциска были не менее сложные и разрывающие сердце проблемы. − Впрочем, речь не об этом. Речь о том, что в Париже я видел множество наказаний − каждый день на Гревской площади устраивается настоящее представление для зевак. Клеймо − вот наказание, которого заслуживаете вы за свое преступление, − с усилием взяв себя в руки, объявил Франциск, и она замерла с приоткрытым ртом, переводя взгляд с него на раскаленный прут. − Ты хочешь заклеймить меня? Как животное? − мать посмотрела на него со смесью неверия, страха и презрения и сжала руки в кулаки, сдерживая слезы. − Как изменницу, − Франциск начал терять терпение, устав повторять одно и то же. Не думала же она, что отделается так просто. Наказание не должно было быть настолько публичным, как поездка в монастырь, но и не должно было уступать ему по силе. − Не надо, Франциск, прошу. Это останется со мной навсегда, − она тоскливо огляделась вокруг, зная, что выбора у нее нет. Она уже сделала все возможное, все самое низкое, она сама выторговала себе другое наказание, и никто не обещал, что оно будет легким. − Да. И вам больше не придет в голову предать меня и Францию. Каждый раз, когда вы захотите поддаться искушению, эта отметина будет напоминать вам, что интересы нашей семьи и страны должны быть для вас важнее ваших страхов и желаний, − он сделал еще один шаг вперед, и королева зажмурилась, чтобы не смотреть на жуткий инструмент в его руке. Клеймом Франциск обезопасит их всех − и себя, и Марию, и братьев, и даже саму мать. Обезопасит от опасных, преступных, рискованных идей, которые время от времени неизбежно вспыхивали у нее в голове. − Сделай это так, чтобы никто не видел. Только ты, − Франциску снова пришлось побороть свое сочувствие к напуганной и измученной матери. Каждая ее слеза, каждый крик боли будет разрывать его на части. Что бы она ни думала, он любил ее так, как не любил никого, и именно поэтому ее предательство ошеломило и опустошило его, поселив в сердце обиду и злость. Как в детстве, когда с нежной улыбкой мать говорила ему, что любит и гордится больше, чем всеми его младшими братьями и сестрами, ведь он ее первенец, ее дорогой сынок, и обещала прийти на следующий день. И Франциск терпеливо ждал, готовя ей в подарок рисунки, стихи и украшения из красивых блестящих камешков, которые так любил собирать, а мама не приходила ни на следующий день, ни на послеследующий, ни еще позже. Потом она наконец переступала порог детской и прижимала его к себе − самого первого, − извиняясь и объясняя, что была очень занята и помогала его отцу, решавшему много важных дел. И Франциск прощал мать, стараясь забыть обиду и не завидовать очередному ребенку в ее животе, который мог не разлучаться с ней совсем. Снова и снова он обещал себе, что когда станет королем, не позволит ей оставить его ни на секунду. Теперь он был королем, и старое желание разгорелось в нем с новой силой. Но она опять обманула его. Сказала, что любит и будет с ним, а сама опоила и бросила наедине со страхом. Клеймо справедливо накажет ее, предостережет от предательства и заодно навсегда привяжет к нему, ведь как бы Франциск ни пытался избавиться от непозволительной, кричащей в нем мысли, он все равно желал, чтобы мать была только с ним. Всегда. Она сама вынудила его. − Раздевайся, − мать побледнела, но все-таки потянулась к застежкам платья, неловко цепляясь за них негнущимися пальцами. − Только не лицо, шея и плечи, − попросила она, пытаясь расстегнуть упрямые крючки. − Я не могу, − после нескольких попыток королева, чуть не плача, опустила руки, так и не справившись с собственным платьем. Она сожалела, так сожалела, и ей было плохо, так плохо, что настоящий страх и осознание последствий, которые принесет за собой уродливое, вечное клеймо, добирались до нее сквозь туман усталости и боли. Горло ныло, рождая желание выпить что-то теплое, колени зудели, все еще слегка тошнило и ужасно хотелось спать. Она и помыслить не могла, что получит столь страшное наказание, но у нее не осталось ни единой возможности избежать его. Она сама, сама выменяла монастырь на клеймо. Клеймо от собственного сына. Екатерина помотала головой, смеясь над тем, как сильно они с Франциском заслуживали друг друга. Хитрые, жестокие и непрощающие. − Успокойся. Это больно, но не до безумия. 3аживет быстро, − Франциску пришлось на время положить прут обратно в камин и подойти к ней, разворачивая ее спиной к себе и раскрывая десятки маленьких, выстроившихся в ряд крючков. − И никто никогда не увидит, − платье упало на пол, и Франциск взялся за корсет. − Если, конечно, ты собираешься хранить мне верность, − пообещал он, удивившись своим последним словам. Странно, но он никогда не задумывался о ее верности. Шнурки с тихим шелестом легко покинули петли, и корсет отправился к платью. − Это увидят мои служанки и фрейлины. Они одевают и раздевают меня каждый день. Весь двор будет знать, − она тяжело вздохнула, и Франциск провел ладонью по ее обнаженной спине. Здесь не было столь ярких синяков и царапин, как на руках, ногах и лице, лишь несколько ссадин на лопатках и пояснице. Они не могли помешать, но вместе с клеймом станут смотреться гораздо более устрашающе. Франциск подумал, что ему придется практически не отлучаться от матери хотя бы первые дни. Доверить ее настолько искалеченное тело фрейлинам и служанкам будет рискованно. − Я заставлю их замолчать, если потребуется. Подобные сплетни не выгодны никому из нас. Я помогу тебе поправиться, а потом, если кто-то откроет рот, я быстро укорочу ему язык, − пообещал король, уже прикидывая, какие мази взять в лазарете, чем кормить мать и какую болезнь ей приписать, чтобы объяснить ее отсутствие при дворе и то, почему он не пустит к больной королеве ни одного врача. Она не справится без помощи Франциска, и это было первой задачей, которую стоило решить. Со сплетнями он разберется позже. В конце концов, он собирался заклеймить собственную мать, запытать несколько чересчур разговорчивых придворных не окажется для него чем-то сложным. − Вполне вероятно, к тому времени скрывать, что ты была моей любовницей, окончательно потеряет всякий смысл, и отметина у тебя на спине уже не станет шокирующей новостью, − задумчиво предположил Франциск, вспомнив, с какой быстротой и настойчивостью слухи уже распространились по замку. Тайна держалась за хлипкой, совершенно прозрачной ширмой, за которую по привычке они с матерью пока еще держались. − Я никогда не соглашусь стать твоей официальной шлюхой! − резко и хрипло выкрикнула королева, все так же стоя к нему спиной. Франциск замер, задетый ее грубостью. Она опять решила, что он заставляет ее стать фавориткой, хотя сейчас он совершенно к этому не стремился. Назвав мать любовницей, он употребил прошедшее время, а она даже не заметила этого, упорно считая себя предметом его мечтаний. Ей стоило задуматься еще до его слов, ведь после подлого предательства он бы в любом случае еще несколько раз поразмыслил, вручать ли ей привилегии и место фаворитки. Теперь он уверился в ответе. Нет. Она не заслужила статуса фаворитки короля. Неблагодарная, слишком неблагодарная, слишком самоуверенная. Даже его жена не получала от него столько внимания, любви и ласки, даже ради нее он не шел на такие жертвы, на какие шел ради матери. И вот так она оценила его чувства? Как у нее хватило наглости просто сказать подобное после всего, что она сделала? Она окончательно убедила его в необходимости этого проклятого клейма. − Франциск, прости, я не хотела, − спохватилась она, сообразив, какую глупость совершила, и услышав за спиной шаги − король вернулся к камину. − Франциск, я погорячилась. Я люблю тебя, − она бросилась к нему, едва не задевая раскаленное железо в его руке. Обнаженную грудь обдало жаром, и королева почувствовала себя совсем жалкой − голой, избитой, униженной и обреченно готовящейся в ближайшем будущем стать еще более уродливой. − Ложись на живот, − приказал король дрожащим от обиды голосом, отводя раскаленный прут от нее подальше. Мгновение она молча смотрела на него, а потом все так же молча легла поперек кровати, уткнувшись лицом в перину. Крепче сжимая прут в руке, Франциск подошел к ней, стараясь подавить внутри злобу. Ему нужно было успокоиться, чтобы не нанести ей лишнего вреда. Мало того, что инструмент для наказания выбирался на скорую руку и добавлял этим сложности процедуре, так еще и мать умудрилась снова вывести его из равновесия, и теперь Франциск боролся с желанием наказать ее как шлюху, раз она сама назвала себя именно этим словом. Опустившись коленом между неплотно сжатых ног матери и стараясь подавить эмоции, свободной рукой он потянул ее подъюбник вниз, еще больше оголяя поясницу. Прикосновение к нежной, шелковистой коже слегка остудило его гнев. Кожа матери была мягкой, теплой и такой же белоснежной, как у него самого. Он любил, едва касаясь, проводить по ней пальцами, ловя дрожь, пробегавшую по телу матери следом, любил гладить ее, любил целовать, любил делать все, отчего в глазах упрямо сдерживающей стоны королевы загоралась страсть. Страсть, уступив которой, она не просто разрешала ему брать ее, а сама начинала желать этого. Она никогда не признавалась, кроме того вечера, вечера возвращения, но он видел ее желание по приоткрытому рту, расширившимся зрачкам, румянцу на щеках и неуверенно дотрагивающимся до его плеч рукам. Он всегда старался доставить ей удовольствие, и она всегда получала его. Зачем она все испортила? С этой мыслью он для надежности опустил ладонь на ее лопатки, второй рукой прижав раскаленный конец прута к ее пояснице. Екатерина выгнулась, выпуская изо рта зажатую в зубах ткань, запрокидывая голову назад, сжимая в скрючившихся пальцах покрывало, непроизвольно дергая ногами, и только ладонь сына удержала королеву на месте. Чувствуя, как слезы боли ручьями бегут по щекам, она снова вдавила лицо в перину, заглушая крики, ставшие похожими на мычание. Поясница горела огнем, горела так, что Екатерине показалось, будто она уже в аду, и черти лично жарят ее на побелевшем от температуры железе. Отвратительный запах паленой плоти наполнил нос, хотя он и упирался в слои ткани. Ужасная, раздирающая на части боль не проходила, а с каждой секундой становилась все сильнее, ярче и невыносимее. Сын по-прежнему придавливал Екатерину к постели, и она уже собиралась умолять отпустить ее, когда неожиданно для нее страшное орудие пытки во второй раз коснулось кожи. На этот раз Екатерина рванулась так, что выбила из рук переставшего держать ее сына все еще невозможно горячий прут и бешено замолотила по ни в чем не повинной кровати ладонями, головой, коленями. Грохот упавшего на пол железа почти заглушил громкий надрывный вопль, больше походивший на протяжный вой. Кто-то забарабанил в запертую на ключ дверь, и сквозь собственные вопли королева услышала, как совершенно спокойным голосом сын просит неведомого гостя успокоиться и убеждает его, что все в порядке, приказывая зайти позже. Екатерина пыталась перестать кричать и биться, как рыба об лед, но боль была слишком сильна − она словно растеклась от поясницы в каждую клеточку ее тела, и теперь оно все пылало в огне, скрючиваясь в жуткую и нелепую фигуру. Тонкую, изнеженную кожу пекло, разъедало на части, она зудела и ныла, и самой заветной мечтой для Екатерины стало нырнуть глубоко-глубоко в студеную воду. Замолчать. Екатерина должна была замолчать, пока на ее крики не сбежался весь замок. Но даже просто закрыть рот не получалось − челюсти словно свело судорогой. Справиться с собой ей помог сын, крепко ухватив за волосы и глубже вжав лицом в мокрое от слез покрывало. Крик наконец оборвался, когда Екатерина почувствовала, что задыхается, и с силой дернулась назад. Хватка на волосах немедленно ослабла, и королева приподнялась на локтях, судорожно вдыхая необходимый воздух пересохшими, полопавшимися, прокушенными до крови губами. Спина горела, а лицо неприятно холодело от слез. Отдышавшись, Екатерина легла на живот, вернувшись в прежнее положение. Занятая своими ощущениями она даже не заметила, как сын встал с кровати и вернулся со смоченной водой из графина тряпкой. Влажная прохлада коснулась пылающей кожи, облегчая боль, и Екатерина задышала ровнее. Это определенно был худший день ее жизни. Столько позора, унижения и боли она еще никогда не испытывала, как никогда и не молила так много, не просила, не кричала и не плакала. Франциск сделал ее жалкой, по-настоящему жалкой, и самым плохим являлось то, что она сама, сама обеспечила себе все это. Глупостью, слабостью, самоуверенностью. − Что ты сделал? − осипшим от крика голосом спросила она, пытаясь понять, зачем он прижег ее дважды, и стараясь не двигаться лишний раз − любое движение приносило невыносимые страдания. − Я не мог сделать это за один раз, − правильно истолковал вопрос сын, меняя приготовленный на скорую руку холодный компресс, окрасившийся в красный. Рана оказалась глубокой, и на наиболее поврежденных участках кожи выступила кровь. − Для того, чтобы выжечь букву, мне пришлось причинить вам боль дважды. − Букву? Какую букву? − вместе с болезненной агонией Екатерина ощутила, как поднимается в ней волна паники. Причем здесь буквы? Что за извращенная нелепость? Почему именно буква? Десятки однообразных вопросов вихрем закружились в голове. − А как вы думаете? Букву, которая будет напоминать вам о том, чему вы должны хранить верность до конца дней. V. Это имя нашего рода, имя моего отца, мое, моих будущих детей, имя, которое носите вы сами. Главное имя Франции, − он заново смочил успевшую нагреться и испачкаться тряпку. − Отметина, призванная оберегать ее и меня от еще одного вашего предательства. Екатерина устало прикрыла глаза. Болело решительно все − разбитые колени, прижатые к перине, горло, с помощью которого она ублажала сына, глаза, с трудом открывавшиеся после такого количества выплаканных слез, и, конечно поясница, отправляющая волны ноющей боли и в здоровые участки тела. У королевы не осталось сил даже просто ужаснуться словам сына. Одной выжженной им буквы будет достаточно не только для того, чтобы отбить у нее мысли о возможном предательстве, но и чтобы окончательно и бесповоротно показать всем − она являлась всего лишь игрушкой короля, которой он распоряжался по своему усмотрению, не гнушаясь оставлять на ней надписи. Он не оставил ей шанса быть просто его матерью, теперь он заклеймил ее как любовницу. И пусть в его словах есть смысл, с таким клеймом и без его защиты она обречена на позор и насмешки. Екатерина только что потеряла все. А ведь своим предательством и необдуманными словами она заметно поубавила его желание защитить и жизненно необходимую теперь заботу. − Франциск, − с усилием разлепив губы, неуверенно начала она, собираясь сказать, что согласна. Согласна принять его защиту, ту самую, которую он предлагал столько раз и от которой она всегда отказывалась. Она по-прежнему не хотела становиться его фавориткой, но быть заклейменной брошенной шлюхой ей хотелось еще меньше. Она думала согласиться, только вернувшись из леса, однако за несколько прошедших дней так и не решилась на это. Сейчас же у нее не осталось возможности найти другой выход. Екатерина принялась молиться о том, чтобы король не успел передумать. − Не сейчас, − он снова встал с кровати, и она испугалась, что сын уйдет, поняв, о чем она собиралась попросить его, но он лишь снял с нее туфли и вернулся, чтобы, легко развернув, аккуратно уложить головой на подушки и еще раз смочить тряпку. − Я хочу пить, − только сейчас Екатерина поняла, что во рту было до невозможности сухо и по-прежнему отдавало одновременно кислым, соленым и горьким. Жажда мучила ее уже давно, еще когда она только встала с колен, но потом ей стало совершенно не до этого. Франциск исполнил ее просьбу, принеся стакан воды, и помог ей приподняться, чтобы выпить ее. Тело разгорелось убийственной болью, и если бы у королевы остались слезы, она бы непременно расплакалась. Размазав влагу по прокушенным и кровившим губам, сжав следом зубы, Екатерина снова уложила голову на подушку. Лицо стянуло от уже высохших слез еще сильнее, поясница все так же горела, даже под влажным, прохладным компрессом, а лопатки неприятно трогал недостаточно теплый воздух. − Ты вела себя мужественно, мама. Хорошо, что ты не вырывалась. Лишние движения могли навредить тебе, − сын улегся рядом и стер раздражавшие высохшие дорожки слез с ее щек. Екатерине захотелось вылить ему в лицо оставшуюся в графине воду. Королева знала, что он не издевался, что она сама виновата во всех своих бедах, но ей стало обидно и больно. Так больно, как не было, когда она рожала его. Только агония, в которой она пыталась подарить жизнь близняшкам, своим последним дочерям, могла сравниться с той пыткой, которая сейчас раздирала Екатерину на кусочки, словно тупой нож неумелого мясника. Перед тем, как безмерная усталость взяла над ней верх, она все же позволила себе мысленно закатить глаза в ответ на заявление сына. Как будто она не знала, чем для нее могло обернуться сопротивление. У нее не было никакого желания получить от короля не только клеймо, но и целиком изуродованную спину. О том, как сильно ее изуродовала всего одна буква, королева собиралась подумать завтра. Франциск погладил ее по волосам и поцеловал в лоб. Сон уносил Екатерину все дальше, и вдруг, сметая все на своем пути, вынуждая похолодеть, страшная, отброшенная на время мысль прорвалась в чудом выдержавшее сознание − королевская собственность. Вот, в кого она превратилась из королевы. Екатерина упрямо дернула головой, снова отгоняя навязчивую идею, рассеянно отмечая, что сын успокаивающе коснулся ее напряженной шеи, и погрузилась в тревожный, не приносящий облегчения сон.