Благие намерения

Сильный порыв ветра колыхнул тяжелые шторы и смахнул со стола кипу не придавленных ничем бумаг. Екатерина нехотя разлепила не желавшие раскрываться веки. За окном светило яркое солнце, но темные портьеры не позволяли ему проникнуть в спальню королевы. − Прости, я решил, что тебе необходим свежий воздух, − заметив пробуждение матери, пояснил король. Это было третье утро с того дня, как он поставил ей клеймо, и все это время он почти неотрывно находился с ней, обрабатывая рану, кормя, бесконечно подавая воду, читая вслух и ухаживая за ней, как за малым ребенком. Разве что на горшок она ходила сама, стоило ему отлучиться по делам хотя бы на пару минут. Франциск заметил, что она научилась вставать довольно ловко и аккуратно, но все равно после каждого такого вставания рана на ее спине открывалась − сильно кровила или просто пугала треснувшей багровой коркой. С этим он ничего поделать не мог − запретить матери справлять естественные надобности было просто невозможно. Помощь в этом вопросе она упорно отрицала, и он предпочел оставить ей хоть такую крупицу свободы. Слуги заходили редко, только самые проверенные, по крайней необходимости и с разрешения короля. Они приносили еду, воду, дрова для камина и прочие жизненно важные вещи. Никто в замке не знал точно, что случилось с королевой-матерью и почему сын неотрывно находится рядом с ней, не подпуская ни одного врача. Говорили, будто она простудилась, неудачно упала, напоролась на нож, не оправилась от побоев заговорщиков или даже была беременна от этих неотесанных лесных мужланов, что звучало полнейшей нелепицей, учитывая всего неделю, прошедшую с ее возвращения. Версий имелось множество, и Франциск не стремился развеивать их, предоставив сплетникам чесать языками. В бесполезной болтовне тонкий голосок правды звучал совсем слабо. Кое-кто догадался: раз король не отходил от матери, он и был виноват в ее состоянии, кое-кто помнил ее крики поздней ночью и его уверения, что ничего страшного не случилось. От разговоров таких придворных Франциск и защищал себя и мать с помощью нелепых сказок. − Мне нужно сменить постельное белье, − сообщила королева, осторожно смещаясь к краю кровати. − Оно все в этих жутких пятнах крови и пропахло мазями, − она посмотрела на него с мольбой, и Франциск отвернулся. Мать быстро сообразила, как сильно его раздражают ее требования и как неуклонно просыпается в нем сочувствие при виде заплаканных глаз и подрагивающих губ: теперь она просила желаемое тихо, хрипло и с бесконечной тоской во взгляде. В просьбах не было ничего особенного, они не состояли из капризов, и обычно он шел у нее на поводу, зная, что боль по-прежнему не оставляла ее. − Для этого тебе придется встать и провести не лежа слишком долго. Лучше подождать, − Франциск подошел к окну и раздвинул шторы, а затем привычно поднес матери стакан чистой прохладной воды. − Я накрою плечи и сяду в кресло. Служанка справится быстро, − королева вернула ему пустой стакан и подвигала затекшей ногой. − Мне нужно это, Франциск, − она снова посмотрела на него влажными, печальными глазами, выделявшимися на нездорово бледном лице. Синяк на скуле стал светло-желтым, только подчеркивая неестественный цвет кожи. − Хорошо, − наконец согласился Франциск и, приказав страже прислать самую расторопную служанку с комплектом свежего постельного белья, вернулся к матери, чтобы помочь ей подняться. − Ты похудела, − заметил он, сначала усаживая королеву на кровать, а потом обхватывая ее за талию и ставя на ослабшие ноги. Она и правда достаточно сильно потеряла в весе. Королева вернулась из леса уже осунувшейся от недоедания и тяжелой работы, и лежание в кровати в ожидании выздоровления, несмотря на все попытки Франциска накормить мать как следует, продолжало отнимать у нее силы, вес и натуральный румянец. Отчаянно скрывая за стиснутыми зубами рвущиеся наружу болезненные стоны, она сделала несколько шагов, повиснув на плече сына, и уселась в кресло. Королеве показалось, что если она пролежит так же неподвижно еще неделю, просто разучится ходить. Франциск накинул ей на плечи уже хорошо знакомую шаль, и Екатерина сильнее наклонилась вперед, стараясь даже не приближаться поясницей к спинке кресла. Совсем скоро, предварительно громко постучав и дождавшись разрешения войти, в покоях объявилась молодая служанка. Она старалась быть незаметной, словно притаившаяся в уголке мышь: молча поклонилась, молча прошла к кровати, молча взялась за подушки и одеяла. Но, приступив к простыням, девушка вдруг замерла на мгновение, и сидевшая ровно напротив королева разглядела, как удивление и испуг мелькнули на красивом лице. Екатерина не смогла скрыть усмешки − еще бы не испугаться, когда вся постель заляпана бурыми пятнами крови и зеленоватыми следами мази. Если девчонка сумеет удержать язык за зубами и не разболтать об увиденном, она даже выпишет ей прибавку к жалованию. Служанка и правда оказалась расторопной, действуя быстро и отточено, но с каждой секундой королева все больше мучилась от боли. Хорошо затянувшаяся за последние сутки рана снова лопнула, заставив Екатерину поморщиться от ощущения стекавшей по спине влаги. Десять минут ожидания показались ей адом, и стоило девушке закончить, собрать грязное белье, снова поклониться, взмахнув выбившимися из-под чепца светлыми прядями, бросить любопытный взгляд на хозяйку и наконец-то скрыться, королева вздохнула с облегчением. − Сначала смой кровь, − попросила она собиравшегося уложить ее в постель сына и застыла, крепко взявшись за спинку кровати. Он послушался, оттерев с кожи матери багровые потеки, и помог лечь в ставшую чистой и душистой постель. Королева моментально отключилась, смешно приоткрыв рот. Франциск не смог оставить ее сразу и присел на самый край кровати. Во сне мать становилась такой трогательной, такой молодой, такой нежной и невинной, что, ругая себя за слабость, он обязательно касался ее щеки, поглаживал лопатку и невесомо целовал в плечо. Приступ любви всегда сменялся горечью − зачем она так поступила? Почему так не доверяла ему? Проводить с ней столько времени становилось все сложнее: дел накопилось много, косые взгляды сопровождали чаще, вопросов задавали больше. Сильнее всего короля волновала жена. Она ждала объяснений, но ему было не до них и даже не до того, чтобы их придумать. На пятый день после клеймения он перехватил Марию почти у самых покоев матери. − Ты не должна ходить туда, − просто сказал он, преградив путь взволнованной и удивленной жене, радуясь тому, как удачно оказался рядом и не позволил ей увидеть неприятное и двусмысленное зрелище. − Но почему? − искренне изумилась та, уже выдавая недовольство и недоверие. − Все говорят, что Екатерина больна. Я хочу навестить ее. Ей досталось тогда, и она так сильно испугалась… − Мария отвела глаза, будто вспоминая случившееся, а Франциск ощутил внезапную вспышку сочувствия. В голове мгновенно возник тот вечер − подавленная, явно напуганная мать, ее обезображенное следами от ударов лицо, синяки и ссадины по всему телу. Они и сейчас еще не прошли до конца, но на фоне клейма смотрелись детской забавой. − Ей нельзя ни с кем общаться, − Франциск взял жену за руку, собираясь увести. Она обиженно дернулась, взвилась и сделала шаг вперед. − И какова причина? − Мария упрямо сложила руки на груди, сверля мужа взглядом. − Я знаю, что ты не пустил к ней ни одного врача. Ты говоришь, что она больна, но чем? Чем она больна, что только ты можешь ее вылечить? − она приподняла бровь, ожидая ответа и проявляя нетерпение. − Мария, тебе лучше этого не знать… − наконец выдавил Франциск. Лгать жене не хотелось, да она могла и не поверить в ложь. Их с матерью личные дела ее не касались, и она никогда не проявляла к ним особого интереса. Ему хотелось, чтобы это осталось неизменным. − Потому что ты спишь с ней? − не изменив ни позы, ни выражения лица, спросила Мария, вызвав у короля замешательство. Он совершенно не ожидал такого вопроса здесь, сейчас и от нее. Из Франциска словно одним ловким ударом вышибли дух. − Ты держишь меня за дуру? Об этом болтают все в замке. Я верила до последнего, что это всего лишь байки, извращенные сплетни. Она сама мне подтвердила, что между вами ничего нет. Но доказательств слишком много, − Мария мотнула головой, огляделась вокруг и подошла к нему вплотную. − Она шептала твое имя каждую ночь там, в той таверне. Я хочу взглянуть ей в глаза и снова спросить, ложилась ли она в постель с моим мужем. − Не смей, − полным металла голосом приказал король, и что-то в нем заставило Марию отшатнуться, растерять подчеркнутую невозмутимость. − Не смей приходить к ней, не смей расспрашивать, не смей даже думать об этом, − он развернул жену за плечо и потянул по коридору, подальше от материнских покоев. − Она больна, и ей нужен покой. − Тогда ты скажи мне, что между вами? − не унималась Мария, стараясь заглянуть ему в глаза. − Откуда эта любовь? Всего несколько месяцев назад ты мог не разговаривать с ней неделями, а теперь не отходишь от нее. Она сидела рядом с тобой на всех завтраках, обедах и ужинах, ты ходил к ней каждый вечер, дарил подарки. Почему вдруг? Откуда такая забота? − молодая королева и сейчас не хотела верить в нелепые слухи, но муж и правда изменился, и правда не отходил от матери ни на минуту. Она видела, как он смотрел на нее, как трогал, как говорил с ней, и если раньше это казалось проснувшейся вдруг сыновей нежностью, желанием почувствовать поддержку в трудные времена, сейчас Мария уже не была так уверена. Особенно после загадочной болезни свекрови. Она пока не испытывала ни злобы, ни обиды, ни ненависти − она просто хотела понять, разобраться. − Она моя мать. Я люблю ее, − бесцветно отозвался король, вспоминая, как поступила с ним женщина, в чрезмерной любви к которой его сейчас обвиняла жена. Если бы мать не пошла на преступление, если бы призналась в нем, сегодня она была бы его фавориткой. Он вспомнил ее слова о том, что сейчас она желала этого, но время ушло. Убить любовь к матери оказалось невозможным, убить страсть к любовнице после ее предательства стало куда проще. − Она больна, и я обязан помочь ей, − добавил Франциск, и тут же пожалел о своих словах − Мария теперь выглядела заинтересованной еще больше. − Ты что-то сделал с ней? − спросила она, когда они остановились перед дверьми в ее покои. − Поэтому ведешь себя так странно? − уцепилась Мария за неожиданную догадку. − До встречи за обедом, Мария, − раздраженно попрощался Франциск, не ответив и злясь на любопытство жены. Она всегда выбирала самый неподходящий момент. Франциск знал, что рано или поздно ему придется объясниться с женой, но перед этим стоило хорошенько подумать и решить окончательно, какая судьба ждала его мать. Она поправлялась − медленно, но верно, она вела себя кротко и смиренно, и раньше он ни за что бы не поверил в такую покорность… теперь же он уже не чувствовал подобной уверенности. Мать мучила боль, она плакала от нее и днем, и ночью, страдала нервными припадками, у нее никак не появлялся аппетит. Ей действительно было плохо. Просто бросить ее на произвол судьбы Франциску не позволяла совесть. Даже когда она выздоровеет, ей потребуется определенная поддержка, и выверить эту поддержку придется до мельчайших деталей. В размышлениях прошли еще несколько томительных дней. Франциск уставал все больше − часы отдыха он тратил на продолжавшую практически неподвижно лежать в постели мать, а в остальное время его донимали советники, посланники, ошивавшиеся в замке дворяне, раздирая на части и стремясь перетянуть на свою сторону. На сон у него оставалась только короткая ночь, и часто именно ее выбирала для визита Мария. Постоянно отказывать жене было неправильно, поэтому с пугающе возрастающей частотой измученный король засыпал рядом с задремавшей матерью, которой читал книгу или просто рассказывал о погоде и глупых сплетнях. Франциска пугало, как быстро началось их с ней обратное сближение. Она не капризничала, больше не высказывала обид, ничего не требовала, просто слушала, говорила и смотрела. Рядом с ней становилось спокойно, проблемы отступали куда-то далеко, будто она и сейчас клялась защищать и оберегать его. Материнская сущность королевы подавляла все вокруг. Франциск не знал, как именно мать делала это, но она тянула его к себе, манила, звала, глушила даже ту мощную обиду, поселившуюся в нем прочно и надолго. И вместе с неугасимой любовью росло раздражение − он не сдастся ей так просто, не уступит. Упрямство − не только ее черта. − Ты поможешь мне вымыть голову? − спросила королева, когда он переступил порог ее спальни. Франциск бросил взгляд на мать. С того вечера пролетели почти две недели − понятно, почему любившая свежесть и банные процедуры мать все чаще просила умыться или хотя бы вытереться влажным полотенцем. Сегодня она решилась на мытье головы. − Полагаю, спорить с тобой бессмысленно? − он ухмыльнулся и сразу же помрачнел, видя, как она поникла и отвернулась от него. Франциск ненавидел, когда она так делала. Пробуждала вину и желание загладить ее. Принимала такой вид, словно он морил несчастную мать голодом, с нескрываемым удовольствием наслаждаясь предсмертными муками. − Хорошо. Я пошлю кого-нибудь за водой, − миролюбиво пообещал он и уже через несколько минут один из стражников со всей возможной скоростью направлялся в крыло для слуг, а Франциск усаживался рядом с матерью. Он погладил ее плечо, подавив порыв коснуться его поцелуем. Странно-ласковое настроение совсем не радовало короля. Нельзя показывать слабость, нельзя проявлять больше любви, чем требовалось. Она воспользуется этим, и он обязательно пожалеет. В это утро они с матерью действовали по старой схеме: он помог ей подняться, усадил в кресло, накрыл плечи шалью и впустил служанку с тазом воды. Вода оказалась подходящей температуры − он сам проверил, прежде чем отпустить девушку. − Наконец-то. Ощущение, будто меня заживо поедают вши, − пробурчала королева, склоняясь над тазом и упираясь руками в стол, на котором он стоял. − Ты уверена, что сможешь выстоять столько? Мне потребуется время, − предупредил Франциск, смачивая волосы матери. − И я никогда никому не мыл голову, − пошутил он, представляя, как нелепо они сейчас выглядят, и размышляя, насколько профессиональная сиделка из него вышла. − Ты справишься, − фыркнула королева то ли от смеха, то ли от попавшего в нос мыла, − а меня, возможно, покинут головные боли. Они просто невыносимы, − уже серьезнее добавила она, стараясь не выдать дискомфорта в начавшей опасно ныть пояснице. Мыльная вода затекала королеве на плечи и шею, и она в красках представляла себе, как вымоется по-настоящему, как избавится от надоевших ощущений в уставшем, измученном теле и неприятных воспоминаний, не дававших покоя ни во сне, ни наяву. Служанки намажут ее чем-нибудь ароматным, и она ляжет в постель, сладко зевая и предвкушая приятный сон. Только одно огорчало Екатерину − к тому времени придется выйти в свет, и там ей предстояла непростая борьба. Франциск не рассказывал, что о ней говорили, какие сплетни придумывали, злился, когда она пыталась это выяснить, но Екатерина не была дурой − репутацией порядочной женщины она больше не обладала. Оставшиеся в запасе дни требовалось использовать с максимальной выгодой, и определенный успех королеве сопутствовал. Она видела − Франциск тянулся к ней, привязывался все сильнее, боролся с обидой из последних сил. Она старалась подарить ему тепло и покой, показать, насколько сожалела, насколько изменилась, насколько сама стремилась к нему, поддерживать его и открыто, и совсем безмолвно. Ее тактика работала, и она почти не сомневалась, что он не отлучит мать от себя полностью. Но теперь просто вежливого внимания и обмена приветствиями стало мало, теперь она стремилась к статусу фаворитки, пока клеймо оставалось тайной. Самым надежным было вновь превратиться в любовницу сына, но он все еще не проявлял к ней такого интереса, а она по-прежнему чувствовала себя слишком плохо. − Осталось ополоснуть, − сообщил король, пытаясь исхитриться и одной рукой лить воду из кувшина, а второй подставлять под нее волосы матери. В конце концов это ему удалось, и Франциск с облегчением взялся за полотенце. − Тебе легче? − он промокнул длинные мокрые пряди и вытер влажные плечи, шею и грудь матери. − Ты не представляешь, насколько, − улыбнулась она, позволяя усадить себя на кровать. Ложиться с мокрой головой не имело смысла, и они решили некоторой время просто посидеть. Такая задача теперь давалась королеве легче, и она уткнулась закутанной в полотенце головой в плечо сыну. Сейчас Екатерина чувствовала себя почти чистой и почти счастливой. Радоваться заботе сына, изнасиловавшего, а затем прижегшего ее каленым железом, казалось сродни извращению, но теперь их отношения уже никогда не будут нормальными. Екатерина не видела смысла в бесполезных тревогах о прошлом, куда больше ее волновало будущее. Будущее, где она больше не имела статуса лишь матери короля, где все знали, что он спал с ней, и где он сам не дал ей защиты, способной обратить эту связь во благо. − Что теперь? − поинтересовался Франциск, поглаживая ее плечо. Каким-то необъяснимым образом он всегда чувствовал, когда ей в голову приходили мысли использовать его. Он мгновенно отстранялся, становился холоднее, неприступнее, и она теряла всякую уверенность в идеях, минуту назад казавшихся беспроигрышными. − Надо расчесать, − слабо ответила королева, взявшись за пуговицу камзола сына. Почему он так обращался с ней? Почему не желал прощать? Она знала. Знала потому, что в зеркале видела точно такие же упрямые и жестокие глаза. Все обиды, которые в свое время не простила она сама, словно вернулись ей в десятикратном размере, вернулись через ее собственного сына. Екатерина не успела задуматься, когда он так хорошо запомнил, где хранились гребни, как Франциск уже снял прикрывавшее мокрую голову полотенце и принялся расчесывать подсохшие волосы. − Это будет трудно, − заметил он, стараясь распутать длинные тяжелые пряди. Те, которые ему все же удалось прочесать, высыхали на глазах. Мать болезненно морщилась, стоило Франциску потянуть слишком сильно, но ждать, пока волосы просушатся полностью у них не было ни времени, ни возможности. − Я подарю тебе новый, − услышав звон отвалившегося и покатившегося по полу камня, украшавшего гребень, пообещал король. Он редко причесывал и свои волосы, не то что чужие. Да еще такие длинные и густые. Он провел по ним ладонью, отмечая мягкость и гладкость. Мать подняла на него непривычно темные глаза, но он не смотрел в них. Он смотрел на золотисто-пшеничные пряди, прикрывавшие ее плечи и грудь. До Марии он предпочитал у женщин светлый цвет волос, так нелюбимая королевой Оливия была ярким примером, но никогда и ни у кого он не встречал такого оттенка, каким обладала его мать. − Жду не дождусь, когда смогу надеть хоть что-то, кроме этой проклятой юбки, − ее голос звучал хрипло и резко, и Франциск неожиданно остро ощутил, как она смущается странного внимания к собственным волосам. Она не знала, как реагировать на него, и король вдруг понял, что ему это нравится, нравится чувство власти, возникающее при растерянном виде матери. − Хочешь, чтобы я подарил тебе еще и платье? − пошутил он и медленно коснулся губами ее щеки. Королева вздрогнула и обхватила его за плечи, но не отпрянула, и во Франциске вспыхнуло сомнение − теперь она сама желала оказаться с ним в постели и обязательно попытается этого добиться. И сидя сейчас рядом с ней, он вдруг осознал, что однажды мог и не устоять перед искушением. Стук в дверь разрушил томительное напряжение, надежно защитив от возможной ошибки. − Вам пришло несколько писем, Ваше Величество, − появившийся в дверном проеме стражник протянул ему с десяток пухлых конвертов. Так продолжалось изо дня в день − просьбы, сообщения, доносы, пожелания долгого и счастливого царствования и множество других, еще менее важных посланий. И ведь их отбирали от кучи откровенного мусора… Иногда Франциску хотелось поддаться унынию и сбросить все свои обязанности на советников, но… с того момента, как помнил себя, Франциск мечтал стать достойным королем, править на благо Франции, заставить гордиться им по крайней мере мать и Марию. − Ты станешь великим королем, − словно прочитав его мысли, прошептала на ухо мать и обняла так, как умела только она. Франциску пришло в голову, что именно подобным образом действовали ее женские чары, ее совершенно особый яд. Сказать то, что жертве хотелось услышать; пообещать то, чего эта жертва так желала; распознать, вычислить все, что пряталось у нее глубоко внутри. − Ложись, − приказал Франциск, аккуратно отцепляя от себя материнские руки и отвлекаясь на письмо с причудливым гербом на конверте. − Ты еще недостаточно поправилась, − пробегая глазами по витиеватым строчкам, он не заметил, как она взяла конверт, отложенный с другими на стол и адресованный им обоим − и Франциску, и ей самой. Громкий, отчаянный крик вынудил его обернуться и броситься к оседавшей на пол матери. − Началось, это началось. Снова, − она забормотала тихо, бессвязно, и он не сразу понял, что так напугало ее. Пока не заметил вывалившиеся из конверта маленькие черные цветы. Розы, те самые розы, которые показывала ему мать, прося найти того, кто посылал их ей. − Тихо. Тихо, мама, − Франциск опустился на пол вместе с ней и погладил ее по голове, успокаивая. За пропажей матери и Марии, за открывшимся предательством и его последствиями, он совсем забыл о начатом расследовании. Похоже, пришло время возобновить его. Франциск взял сопровождавшую послание записку, не подумав скрыть от матери, и полные злобы и издевки строки они прочитали вдвоем: «Как скоро вы позабыли о смерти несчастных дочерей? Так же быстро, как сняли вдовий траур и стали подстилкой нового короля? Говорят, власть меняет людей. Ты же всегда обладала гнилой натурой, всегда была жадной до власти итальянской шлюхой, Катерина. Правда, стоит признать, на этот раз вы поразили даже меня, Ваше Величество. С собственным сыном… Снимаю шляпу». − Какая мерзость, − Франциск поспешил смять проклятую бумажку и спрятать в карман. Королева заметно подрагивала и не скрывала стекавших по щекам слез. − Пойдем, тебе нужно прилечь, − он помог ей подняться с пола и едва ли не потащил к кровати. − Я постараюсь сделать так, чтобы подобные послания больше не попадали тебе в руки, − Франциск аккуратно уложил ее на перину и осмотрел рану − та выдержала и не открылась, как часто бывало до этого. Корка стала намного прочнее, чем удивила короля достаточно сильно: мать совершенно не выглядела близкой к выздоровлению. Она все еще страдала от боли, плохо спала, мало ела и не избавилась от пугающей бледности, иногда сменявшейся столь же ненормальной желтизной, но в то же время клеймо заметно зажило и, казалось, собиралось пройти без следа. Эта мысль Франциску не понравилась. − Пообещай мне, что найдешь его, − попросила королева, ворочаясь и стараясь приподняться, несмотря на все попытки сына удержать ее. − Пожалуйста, Франциск. Я не выдержу, не выдержу, − она заголосила громче, прервавшись только тогда, когда он вдруг провел пальцем по затянувшейся ране на спине Екатерины. Боль прошила тело с головы до ног, и на мгновение королеве стало страшно. Зачем он это сделал? Рана могла вновь закровить, могла попасть инфекция… но мысли быстро растворились под напором полученного послания. Внутри все сжалось от обиды, застарелой тревоги и невыносимой тоски, незабытого горя и изматывающей печали. Дочери, несчастные близняшки, оставались больным местом Екатерины. Неизвестный предатель снова ударил по нему. И он назвал ее… Она зажмурилась, повторяя про себя: «подстилка короля». Такой титул он дал ей. Завеса тайны приоткрылась, неизвестность, неведение, в котором Екатерину держал сын, перестало быть полным. Со всей рвущей сердце ясностью она поняла, кем теперь считали ее при дворе, а возможно, и во всей Франции. − Я найду его, − глухо пообещал сын, присаживаясь рядом с Екатериной, и что-то в его голосе не понравилось ей. Предчувствие беды снова пронеслось по венам. Королева собиралась сделать все, чтобы помешать этой неизвестной пока беде ворваться в ее жизнь. Пришло время действовать. − Ты… ты ведь не бросишь меня? − придавая себе еще более несчастный вид, испуганно спросила Екатерина. Она не хотела пользоваться таким поводом, но ждать другого было слишком опасно. − Меня назвали твоей подстилкой… Скажи, так теперь обо мне думают? − его молчание говорило лучше слов, и, несмотря на то, что уже знала ответ, Екатерина запаниковала по-настоящему. − У меня больше нет репутации. Ты разрушил ее. Ты должен защитить меня. Я должна стать твоей фавориткой, − сбившись на шепот, объявила она. − Замолчи. Замолчи сейчас или испортишь все, − злобно бросил Франциск, но Екатерина уже решила, куда давить. Жалость, совесть, жажда справедливости горели в ее сыне с присущей молодости силой. Она воспользуется именно ими. − Я распоряжусь насчет расследования, − справившись с раздражением, король встал, поцеловал мать в благоухающий мылом затылок и направился к выходу. Екатерина зарылась носом в подушку, встряхнув наконец-то чистыми волосами, и постаралась вытравить из себя все страхи и сомнения. Ей так хотелось просто лежать здесь и никогда не выходить из своих покоев, не появляться там, где над ней станут смеяться, бросать вслед оскорбления, злословить. Но прятаться, тихо плакать и молить о снисхождении было не в натуре королевы. И предатель, подлый предатель, который сумел дотянуться до нее, сумел вложить пропитанное словесным ядом послание в руки самого короля, разгорячил ее и без того неспокойную кровь. Она должна была уничтожить его, раздавить, растереть каблуком в бесформенную кашу. Екатерина не прощала, когда ее пытались задеть, используя любимых и долгожданных детей, тем более мертвых. Властные игры − это одно, а семья − совсем другое. В данном случае власть поможет избавиться от притаившейся где-то в замке змеи. Королеве вдруг пришла мысль, как притянуть сына еще ближе к себе, какой еще способ применить. Она рассчитывала лишь на его жалость, но пока Франциск держался стойко, и, возможно, для надежности стоило скомбинировать ее с чем-то другим, чем-то очень важным для них обоих. Екатерина хотела подумать об этом, но сон оказался сильнее, и она отложила размышления на потом. Во сне она видела близняшек, одетых в свои первые и последние, погребальные, платьица, корчащегося в муках на пыточном столе предателя, чье лицо скрывалось от нее призрачной, сероватой дымкой, и Франциска, стоящего рядом с ней, уложившего руку ей на талию и счастливо улыбающегося. Корона казалась легкой, любовь сына − нескончаемой, а месть − сладкой. Екатерина сонно потерлась щекой о перину. Под подушкой, в маленьком пурпурном мешочке лежали особые травы − Нострадамус говорил, они приманивали вещие сны на излете дня четверга. Королева довольно ухмыльнулась в полудреме: до конца четверга оставалось не так уж много времени. Сон определенно был вещим.