Благие намерения

Воспользовавшись перерывом в бесконечных совещаниях, Франциск спешил в покои матери. Протестанты в очередной раз взбунтовались, и теперь Совет заседал с утра до ночи, решая, как поступить с ними. Нарцисс при поддержке Папы ратовал за кровавую бойню и полное истребление еретиков, но сам Франциск склонялся к мирному разрешению конфликта, соглашаясь с Марией и Конде. В той или иной форме резня велась непрерывно, силы французской армии слабели под напором бесконечных стычек. Английское присутствие наоборот чувствовалось все сильнее. Народ же захлебывался собственной кровью и умирал от голода и болезней. Королю срочно необходимо было решение. Иногда ему невыносимо хотелось посоветоваться с матерью, положиться на ее ум и опыт, но потом он вспоминал о совершенном ею предательстве и отбрасывал навязчивое желание. − Почему ты сидишь? − Франциск остановился на пороге, застыв при виде читающей в кресле матери. Хорошо знакомая тревога ударила куда-то под ребра. Она выздоравливала. Выздоравливала не так, как он ожидал. − Я больше не могу лежать, − призналась королева, откладывая книгу и поднимая на него уставшие, покрасневшие с непривычки глаза. − Мои ноги ослабели настолько, что я не могу пройти не пошатываясь из одного конца комнаты в другой. И голова кружится так сильно… Я глупею, день за днем лежа в этой постели. Даже после родов не было так тяжело. Разве что после… − она замолчала, но Франциск знал, какие слова собирались сорваться с ее губ. Близняшки, Жанна и Виктория, его самые младшие сестры. После того послания мать никак не могла забыть о них, вставляя в любой разговор. Он торопил стражу и своих шпионов, вынуждая искать предателя быстрее, опасаясь, как бы она окончательно не сошла с ума под давлением издевательских писем. Но пока результатов не появлялось, и жалость к запертой в четырех стенах наедине с воспоминаниями матери становилась все сильнее. − Ты выглядишь лучше, − признал Франциск, подойдя к ней и вглядевшись в заметно посвежевшее лицо. − Скоро ты сможешь появляться при дворе, − она помрачнела, уже представляя, что ее там ждало, и он совсем не горел желанием готовить мать к этому хоть немного. Двор обезумел, помешался на сплетнях. Франциск надеялся, к выздоровлению королевы все поутихнет, интерес к их связи ослабнет, но происходящее вокруг отчетливо напоминало истерию − с утра до вечера придворные обсуждали, как низко пала мать Франциска, чем именно она заслужила его благосклонность и почему он упорно посвящал ей свободное и не слишком свободное время. До короля даже дошли несколько пахабных памфлетов, и он пообещал себе повесить их автора, как только разберется с делами и вычислит его. − Я хочу взглянуть на него, − в последние несколько дней Франциск осматривал клеймо только вечером, и сейчас ему захотелось увидеть его при свете дня, оценить, как продвигался процесс заживления. Королева кивнула и поднялась, сбрасывая с плеч теплую шаль. Взгляд Франциска мгновенно устремился к материнской груди. Он ничего не мог поделать с выработавшейся привычкой − эта часть тела матери неизменно вызывала в нем интерес. Она улыбнулась, словно не заметив его реакции, и молча легла на кровать. Франциск тоже опустился коленями на перину, нависая над матерью сверху. Клеймо на ее спине заросло аккуратной, ровной багровой коркой, даже краснота вокруг него исчезла. Как получилось, что мать все еще чувствовала себя плохо, но причина ее дурноты при этом выглядела вполне сносно, оставалось для Франциска загадкой. Снова его охватило странное чувство − смесь злобы, раздражения и страха. − Ты ведь помнишь, зачем я это сделал? − громко спросил он, стараясь убедиться в собственной правоте. Его рука нежно огладила поясницу королевы, нарочно задевая рану. Мать даже не вздрогнула. Чувство поднялось выше, сдавив горло и отравляя разум. − Ты наказал меня, − удивленно и испуганно ответила королева, сжимаясь под его настойчивым прикосновением. − А еще? − хрипло продолжил Франциск, ощущая себя преступником, хотя еще не сделал того, что уже прочно занимало его мысли. − Повтори все, что я сказал тебе. Зачем я это сделал? − пугаясь собственного голоса, вновь спросил он. − Ты сделал это, чтобы я больше никогда не предала тебя снова, чтобы эта отметина защитила меня от искушения, чтобы я всегда помнила, чье имя ношу и чьим интересам должна служить, − без запинки отчеканила она, словно стремясь продемонстрировать, как хорошо усвоила урок. − Ты сделал это, чтобы я всегда принадлежала только тебе и оказалась прочно к тебе привязанной, − таких слов он не говорил, но они оба осознавали их правдивость. − Оно зажило слишком хорошо, мама, − почти неслышно пробормотал он, но она расслышала и вздрогнула, в один миг покрывшись мурашками. Екатерина с сыном чувствовали друг друга чересчур хорошо, понимали друг друга без слов, едва ли не читали мысли друг друга. И она ощутила своей кожей под его нервными пальцами, что он задумал нечто страшное. Страшное даже для него. − Франциск, − предостерегающе и испуганно выпалила она, приподнявшись на подушках и рухнув обратно под тяжестью его руки на остро торчащих лопатках, − что бы ты ни решил, не делай этого. Пожалуйста, не делай этого, − пропустив в голос мольбу, попросила она и судорожно сжала в негнущихся от животного ужаса пальцах простынь. − Прошу, я еще больна, ты прав, я больна. Я не вынесу… − Прости меня за то, что я сделаю, но иначе твои страдания были бесполезными, − Франциск отчаянно боролся с шумом в ушах и оттого не слышал ее настойчивых просьб, лишь крепче прижимая к перине, безжалостно вдавливая головой в подушки. − Клеймо должно остаться клеймом, − он зажал ноги матери своими коленями, как тисками, и уложил одну руку на ее лопатки. − Не надо! − взмолилась королева, запрокидывая голову, и в следующее мгновение захлебнулась собственным криком. То самое место, боль в котором только-только оставила ее в покое; место, поджившее с таким трудом, вновь горело огнем. Оно пылало, ныло, разрывалось на части, не хуже чем под раскаленным докрасна железом. Сын в буквальном смысле заживо сдирал с королевы кожу. Не настоящую, но лежавшую вместо нее на ране плотную корку. − Господи Боже! − зарыдала Екатерина, не в силах справиться еще и с такой болью, чувствуя, как стекает по пояснице и бокам свежая и теплая кровь. − Сейчас. Я почти закончил, − сквозь звон в ушах донеслось до королевы. Она не знала, что он собирался заканчивать, зачем, когда. Она знала только одно − эта боль, казавшаяся во сто крат сильнее, невыносимее той, какую она испытала в ту ночь, собиралась убить ее. В глазах потемнело, сердце зашлось в груди, как сумасшедшее, заколов безжалостно и нестерпимо, отдавая жутким скручивающим нутро спазмом в живот. Королева случайно взглянула на свои руки, вцепившиеся в простынь, протащившие ее далеко вперед, остановившиеся ровно над головой, и поняла, что сломала половину ногтей, изорвав несчастный кусок ткани в клочья. − За что? За что? − хриплые стоны выкашливались против воли королевы, сменяясь приступами удушья, но Франциск упорно отдирал оставшиеся куски корки с кровоточащего ручьями клейма. И, не имея возможности пошевелить зажатыми ногами, королева продолжала путаться руками в простыне, напоминавшей теперь половую тряпку, и биться головой о подушку, из которой во все стороны летел пух. − Ненавижу тебя! Ненавижу! − выкрикнула Екатерина, теряя сознание от изощренной пытки, не понимая, чем заслужила ее, почему должна была терпеть такое от родного сына, сходя с ума от добравшейся даже до кончиков пальцев боли. И он остановился, остановился именно в этот момент, пропустив все ее предыдущие вопли мимо ушей, но услышав брошенное в бреду признание. Екатерина обессилено обхватила подушку, уткнувшись в нее и грудью, и лицом, и сотрясаясь от беззвучных рыданий. − Все позади, − отлучившийся куда-то Франциск снова возник рядом, чтобы обработать кровоточащую, как в первые дни, рану. − Ты должна понять, что я не мог поступить иначе, − голос короля изменился, зазвучав металлическим скрежетом, но Екатерина не могла оценить его, все еще не отойдя от шока и испытывая ноющую боль. − Лучше бы я умерла, − прошептала она в подушку, уже не дергаясь при соприкосновении пропитанной каким-то средством салфетки с раной. − Лучше бы покончила с собой, − слезы больше не текли, но пустота внутри никуда не делась, грозясь поглотить окончательно. Все надежды, все планы снова пошли прахом. От кого Франциск унаследовал столь изощренный и извращенный ум? Екатерина отказывалась верить, что от нее. Она никогда не причиняла такой боли детям, она не причиняла ее даже Генриху, даже проклятой Диане. Пусть она заслужила это клеймо, пусть оно действительно зажило слишком хорошо, но столь невыносимые страдания… как родной сын мог причинить их ей? − Не говори глупостей, − Франциск выбросил в камин окровавленные салфетки, после так и оставшись греться у огня, словно на улице стояла зима, а он совершенно замерз даже под слоями меха. − Я не желаю тебе зла, не желаю страданий. Ты сама согласилась с наказанием, его суть была в этом клейме. Нельзя было допустить, чтобы оно зажило неправильно или исчезло без следа. Иначе какой смысл состоял в твоих муках тогда? В том, как тяжело ты поправлялась? − он протянул руку к огню, позволяя ей погрузиться в болезненный жар. − И теперь мне столько же лежать в кровати, принимая твою милостивую помощь и ожидая, когда ты представишь меня ко двору как свою бывшую шлюху? − Екатерина накрыла многострадальной подушкой раскалывающуюся от мигрени голову, стараясь отвлечься от ноющего, покалывающего ощущения в растревоженной ране. Королева не могла поверить, как быстро все изменилось − только-только ее самочувствие улучшилось, только-только они с Франциском покончили с той ссорой, только-только ей удалось вновь привлечь его к себе, и теперь она вновь лежала с открытой раной, а он замкнулся в своей обиде. − Еще раз скажешь это, и я так и сделаю, − угрожающе прошипел Франциск, оборачиваясь к ней. Его бесило, невероятно бесило то, как упорно она считала себя шлюхой, как упорно подчеркивала его низость, хотя он готов был вознаградить ее любым выбранным ею способом. − Но разве это не так? − в упрямстве Екатерина находила спасение. Спасение от боли, спасение от злобы, спасение от ненависти. Потому что как бы она ни хотела, что бы ни говорила в агонии, она не могла ненавидеть собственного сына. Сына, о рождении которого молилась десять лет, сына, спасшего от смерти или изгнания, сына, своим появлением окончательно возложившего на голову Екатерины корону. Она всегда была и всегда будет в первую очередь матерью, даже если он забыл об этом. − Ты обесчестил меня, сделал любовницей, делил со мной постель. Ты обещал вознаградить меня, а только шлюхи спят с мужчинами за награду, − Екатерина поморщилась и повернулась в сторону сына, наблюдая за его неподвижно замершей у камина фигурой. − Все знают о нашей связи и скоро узнают о твоей росписи на моем теле. И ты не скрываешь, что собираешься бросить меня, оставив один на один с ненавистью и насмешками двора. Если меня уже называют твоей подстилкой… − Ты сама виновата в этом! − выкрикнул Франциск, разворачиваясь к ней и сверкая полными злобы глазами. − Ты всегда все портишь! Я любил тебя, я обещал тебе все, но ты предала меня. Я простил тебя и старался облегчить твои страдания от справедливого наказания, а ты думала только о том, как бы вернуться ко двору фавориткой. Я хотел довести наказание до конца, а ты сказала, что ненавидишь меня, − поддавшись истерическому припадку, он швырнул попавшуюся под руку вазу в стену, украсив пол кучей осколков и заставив мать испуганно сжаться на залитой кровью кровати. − Этих слов я не забуду, уж поверь мне, − Франциск принялся мерить шагами комнату, не слушая лепет и возражения еще больше напуганной угрозами королевы. − Мне пора идти, − наконец выдохнул он, остановившись и собравшись с мыслями. − Рана не такая глубокая, как тебе кажется. Она все равно осталась хорошо поджившей и затянется быстро. Уже завтра тебе станет лучше, − Франциск бросил на нее прощальный взгляд и скрылся за дверью, не сомневаясь в своих прогнозах. Но лучше королеве не стало. До вечера она дотерпела с трудом, сумев лишь один раз сподобиться на еду. Ее мучили тошнота и головокружение, затмив даже изматывающее покалывание в пояснице. На следующий день королеве показалось, что у нее появился жар, и ей пришлось встать, чтобы приготовить себе отвар из сушеных трав, хранившихся в столе на всякий случай. Она ждала Франциска, опасаясь показываться в таком жутком виде перед слугами и фрейлинами, но он не появлялся, то ли окончательно потонув в обиде, то ли совершенно замотавшись с делами государства. Посылать за ним она не стала. Упрямство грозило свести ее в могилу, и все равно Екатерина предпочла терпеть, уговаривая себя поправляться быстрее. Рана и правда не была такой же глубокой, как в первый раз, и королева не считала возможным попадание туда заразы, ведь, несмотря на злобу, Франциск обработал ее правильно. И ночью… ночью Екатерине стало совсем плохо. Жар окончательно сковал тело, и она ворочалась в бреду, бесконечно что-то шепча и поскуливая от боли, стоило случайно перевернуться на спину. С каждым часом сны становились все более пугающими, бессвязными и запутанными. Несколько раз она что-то кричала и сама зажимала рот ладонью, боясь, как бы кто не услышал и не явился сюда, увидев ее во всей красе. И в самый темный час, в который по легенде, всплывшей вдруг в ее воспаленном сознании, просыпается нечистое, королева сдалась, погрузившись в агонию, потеряв рассудок от жара и вызванных им галлюцинаций. − Ваше Величество! − кто-то с силой тряс ее за плечо, а Екатерина все никак не могла проснуться, мотая головой из стороны в сторону и издавая нечленораздельные звуки. − Ваше Величество! − в лицо брызнула холодная вода, выдирая из липкого мучительного тумана. В непроглядной темноте королева с трудом сумела распознать одну из своих фрейлин. − Что… что случилось? − слабо просипела Екатерина, пытаясь поднять руку и протереть глаза, но та не поддавалась, прикованная слабостью к постели. − Вы кричали во сне. Стража не решилась заходить и послала за мной, − только сейчас королева осознала, что над ней склонилась самая главная ее фрейлина. − Господь всемогущий, вы горите! У вас жар! − взволнованно сообщила та, дотронувшись ладонью до лба Екатерины, и королева вдруг ощутила, как расползается под поясницей мокрое пятно. Она снова лежала на спине. − Я пошлю за врачом, − фрейлина сочувственно кивнула и во второй раз потрогала ее лоб. − Нет! − Екатерина, до которой не сразу дошел смысл слов обеспокоенной девушки, схватила ту за руку со всей проснувшейся неожиданно силой. Врач не должен был видеть королеву в таком виде, он обязательно выяснил бы причину этого вида. − Нет, никаких врачей! Пошлите за королем! − она забормотала громко и неистово, пугая фрейлину еще больше. − Но он уже спит, − неуверенно возразила та, пытаясь аккуратно избавиться от хватки королевы и позвать хоть кого-нибудь. − Разбудите! − приказала Екатерина, поднимаясь на локте и ощущая, как стекает по лицу соленый пот, забиваясь в глаза, нос и рот. − Позовите его. Скажите… скажите, что мне плохо… что я больше не могу… что я умру здесь без него… − представив, как отреагирует обиженный в очередной раз Франциск на ее просьбу явиться среди ночи, она принялась придумывать все возможные аргументы. − Я позову, позову, − фрейлина успокаивающе улыбнулась и осторожно уложила Екатерину обратно в постель, взбив у нее под головой подушку, плотнее накрыв одеялом и заставив порадоваться тому, как надежно оказались спрятаны следы крови на простыне. Королева вновь откинулась на подушки и попыталась перевернуться на живот, но у нее не получилось даже просто пошевелиться, и она живо вообразила, как совсем скоро приклеится к постели разодранной спиной. Тяжелый нездоровой сон быстро сморил Екатерину, и в нем она видела умерших детей, Генриха, дядю Климента и даже родителей, которых знала только по портретам. Тягучий кошмар был соткан из боли и беспросветной тоски, она уже не могла разобрать, казалось ей или действительно сердце застучало лихорадочно, неправильно, заколов в груди. Дышать стало трудно, и королева с опаской ждала, когда родные лица сменятся другими, ненавистными и не менее хорошо знакомыми. Раньше она часто вспоминала во снах монастырь и то, что разделило ее жизнь на до и после, поэтому и сейчас не сомневалась − он появится, возникнет миражом под неподъемными веками… но вместо него в голове вспыхнула совсем другая картина: насилующий мать Франциск, насилующий в ее собственной спальне, на этой самой кровати, вбивающийся в слабое тело под аккомпанемент материнских слез и просьб. − Этого не может быть, − донесся до Екатерины его голос, и холодная рука невесомо дотронулась до ее пылающего лба. − Ты ведь не простудилась. Неужели что-то попало в рану? − она никак не могла понять, разговаривал он сам с собой или все же обращался к ней. В любом случае, иссушенные губы разлепить не получалось. − Я не справлюсь один. Тебе нужен врач, − Франциск погладил мать по волосам, и в ней наконец-то появились хоть какие-то силы. − Нет, − Екатерину подбросило на постели, и она выгнулась колесом, словно у нее ломило все кости. − Я лучше умру, чем переживу такой позор, − собрав волю в кулак, объявила она. В раскалывающейся на части голове решение нашлось так просто − смерть. Смерть вместо лживых участливых взглядов, вместо выписанных по приказу короля лекарств, вместо объяснений с Марией и остальными членами королевской семьи, вместо выворачивающих наизнанку душу писем… вместо всего. − Я не позволю тебе умереть, − Франциск ухватил мать за руку, которую Екатерина вырвала у него немедленно с неожиданной силой. − Если жар не пройдет через час, я пошлю за врачом, − видя, как отчаянно она протестует, он пошел на компромисс, утаив, что врач уже дежурил за дверью, дожидаясь только разрешения войти. Разбудившая короля фрейлина весьма ярко и метко описала ситуацию, заставив его не терять время на разговоры и раздумывания. − Чудовище, − прохрипела Екатерина, путая сон и реальность, снова погружаясь в воспоминания о насилии, извращенных обещаниях, о том, как, стоя на коленях, ублажала собственного сына ртом и как он отблагодарил ее за это клеймом. «Шлюха», «подстилка», «потаскуха» − беспрестанно звенело у нее в ушах, и ей хотелось крикнуть, что она ни в чем не виновата, что он заставил ее, что она не желала, даже не думала. − Ты чудовище, − повторила королева и даже в бреду, даже окончательно погружаясь в темноту, осознала свою ошибку, осознала, чем грозят ей вырвавшиеся в агонии слова. − Франциск… − пробормотала она и больше ничего сказать не успела, коснувшись его холодной руки и немедленно отключившись. Франциск остался один на один с потерявшей сознание матерью и ее признанием. Он постарался отогнать злобу и ответную ненависть, сконцентрировавшись на ее самочувствии, но они все равно проникали в его сознание − настойчиво и неумолимо, будто подтачивающий яблоко червячок. Ей было больно, она страдала от жара и бреда, она не отдавала себе отчет в своих словах и действиях. Король старался поверить в это, и на какое-то время у него получилось. Возможно, потому, что мать жалобно застонала и постаралась перевернуться на бок. Франциск решил помочь ей − лежание на спине могло навредить ей. Наконец, после нескольких неудачных попыток, она все-таки оказалась в нужном положении, и он нечаянно опустил руку ниже, ужаснувшись следом тому, во что превратилась ее поясница. Мать сонно прижала ноги к животу, а он бросился оттирать от нее отвратительную смесь крови и лекарств. Занятый этим занятием, он не сразу заметил, как подозрительно она затихла − ни стонов, ни хрипов, даже дыхание, казалось, исчезло. В ужасе Франциск сначала склонился вплотную к ее лицу, а потом прижался щекой к материнской груди. Сердце в ней билось ровно, размеренно, дышала королева теперь тоже тихо и вполне нормально. Ощущая ни с чем несравнимое изумление, он потрогал ее лоб − жар исчез, словно и не угрожал жизни его матери не больше получаса назад. Возможно, она настолько не желала показываться врачу, что заставила себя справиться с напастью. В который раз Екатерина Медичи доказала: ей под силу абсолютно все. С радостью и облегчением Франциск отпустил чуть не поседевшего от волнения врача, так и оставшегося за дверью, и уселся в кресло рядом с материнской кровати. Невеселые мысли быстро сбили эйфорию − он не знал, как разговаривать с королевой, когда та проснется. Он одновременно чувствовал вину, хотел надавать ей пощечин и боролся с желанием совершенно по-детски разреветься от обиды. «Ненавижу тебя, чудовище» складно сложилось вместе из вырванных из разных диалогов фраз. Франциск смотрел на мирно спящую мать, и в его душе поднималась буря. Она ненавидела его? Но он был таким же, как она. Он использовал ее советы. Он добивался желаемого. Он оставался справедливым. И он носил корону по праву рождения. В отличие от нее. Она же не имела права сопротивляться его воле. Утро разгоралось за окном все настойчивее, и Франциск принял решение. Эту связь стоило разорвать. Еще вчера он почти передумал, но мать сама укрепила в нем решимость. Ей не стать его фавориткой. Он наказал ее, проследил за ее выздоровлением. Она же хорошо притворялась мягкой и покорной… пока боль не выбила из нее настоящую сущность. Раз она ненавидела его, он обеспечит для нее покой. Зачем заставлять королеву-мать находиться рядом с сыном-королем, если она его видеть не могла? Пусть остается в замке, как он и обещал, но попадается на глаза как можно реже. Он устало вздохнул, понимая, что провел очередную практически бессонную ночь, а до следующей предстояло разобраться с огромным ворохом дел, и, проверив лоб матери, отправился к себе. Услышав хлопок закрывшейся двери, Екатерина нехотя распахнула глаза. Она опоздала совсем немного − сын ушел только что. Впрочем, она пока не решила, как с ним общаться. Он вновь проявил к ней жестокость, жестокость, которой она не заслужила. И все же она не должна была кричать о своей ненависти. Даже в бреду и болезненной агонии. Она выбрала такую правильную тактику, она так последовательно вела его к прощению и примирению… и сама перечеркнула свои старания. Она забыла, вновь забыла: несмотря ум и стремление проявлять справедливость, Франциск оставался ребенком. Упрямым и обидчивым ребенком. Любое неосторожное слово могло привести его в ярость. Вернее любое ее неосторожное слово, потому как предательство по отношению к нему сильно опустило мать в глазах короля. Что делать теперь королева еще не придумала. Приходилось надеяться на все еще тлевшую в сыне привязанность, ведь ей снова нужно было ждать заживления раны. Екатерина разбудила его посреди ночи, и он пришел, пробыл с ней до утра. Но придет ли он хотя бы еще раз? Проведя с ним неотрывно несколько недель, она узнала его еще лучше и сейчас чувствовала: он принял какое-то решение. Ей требовалось понять, какое именно. Все разрешилось быстро и не так, как она ожидала. Целый день от Франциска не было никаких вестей, и королеве даже пришлось самой кое-как обработать рану. Звать за ним она не стала, предоставив ему возможность остыть и успокоиться. Если она справилась с жутким жаром, то подождать немного для нее точно не составляло труда. Размышляя над странным приступом лихорадки, Екатерина пришла к выводу, что на заживление разодранного клейма наложились ее шок, волнение и отчаяние. Подобное уже происходило с ней раньше, но обычно следовало за переутомлением. В любом случае, это не казалось самым важным. Куда больше королева переживала из-за сына, с каждым часом все больше теряя надежду на его появление. Но он пришел − поздним вечером, уставший и расстроенный. − Как ты себя чувствуешь? − медленно подходя к кровати, поинтересовался Франциск. Екатерина промолчала, повернув голову к нему. Она лежала животом на постели, обнаженная, прикрытая простыней от щиколоток до пояса. Если в самом начале ожог беспрерывно пек и чесался, потом благодаря усилиям короля он поджил и беспокоил ее далеко не так сильно. Она уже готовилась через несколько дней появиться при дворе, но… но клеймо и правда зажило. Зажило так хорошо, что король побоялся полного исчезновения столь важного для него знака и содрал покрывавшую его корку. И снова любое соприкосновение с позорной отметиной приносило Екатерине боль, пусть и не такую яркую и всепоглощающую, как раньше. В первый раз клеймо заросло мучительно, но быстро, и теперь она надеялась на столь же скорый процесс заживления. Потому как еще более долгого пребывания в четырех стенах она просто не выдержала бы. Тем более сейчас ей грозило и полное одиночество − вид Франциска не говорил о том, что он собирался проявлять прежнюю заботу. − Хорошо, − солгала она, наблюдая за ним. Король смотрел только на ее спину. Екатерине было больно от его холодности, от того, что он с ней сделал. Проклятая буква останется с ней навсегда, а он продолжал мучить мать и физически, и морально. − Выглядит сносно, − неожиданно виновато оценил увиденное король. − Болит? − он легко провел пальцем рядом с клеймом, но даже от такого касания Екатерина вскинулась в подступившей агонии. − Это неважно. Куда важнее, что скоро мне придется выйти в свет, − выдохнула королева, пряча лицо в подушку. Прикосновение выдавило из Екатерины слезы. И все-таки визит сына обрадовал ее. Ей нужна его защита, нужно то, от чего она так упорно отказывалась всего месяц назад. Клеймо не удастся скрывать вечно, и если король бросит её с такой отметиной, последствия придется расхлебывать долго. Раз он пришел, несмотря на обиду, у нее еще оставался шанс. − Ты чем-то обработала его? − Франциск, как завороженный, разглядывал чертову отметину, отказываясь взглянуть ей в лицо. Екатерина со вздохом вытянула спрятанную под подушкой склянку, и уже через минуту на покалывающую от недавнего касания кожу легла прохладная мазь. Королева охнула от облегчения, выводя пальцами круги на простыне, пока сын аккуратно покрывал снадобьем разодранное клеймо. Кровать тихо скрипнула, когда Франциск приподнялся и откинул чистой рукой волосы, водопадом рассыпавшиеся по обнаженной спине матери. Некоторое время Екатерина просто наслаждалась молчаливым присутствием сына, закрыв глаза и почти задремав. Пока прикрывавшая бедра простыня не поползла медленно вниз, и королева вздрогнула, почувствовав его ладони на своих ягодицах. Перина прогнулась под весом забравшегося на нее Франциска, и еще до того, как он дотронулся до нее снова, Екатерина знала, что будет дальше. Обида слилась с радостью: сын не пожелал дождаться её выздоровления, но он собирался сделать то, на что она так рассчитывала. Он все еще желал ее, и лишь это имело значение. Вернув его в свою постель, она получит защиту, получит статус, подрежет языки тем, кто уже видел королеву поверженной и уязвимой. Она глубоко вздохнула, услышав скрип расстегиваемого ремня и готовясь к вторжению. Сегодня Франциск не стал тратить время на ласки − без особой нежности он взялся за ее бедра и вошел одним резким движением. Они оба замерли, пытаясь заново привыкнуть друг к другу. Екатерина скомкала в руках простынь с первым, слишком сильным толчком − сын не проникал в нее достаточно давно, и тело успело позабыть, как принимать его. Толчки стали мощнее и глубже, и она вдруг поняла − дискомфорт без каких-либо усилий почти сразу сменился нарастающим все быстрее удовольствием. Королева прижалась лицом к перине, стыдясь самой себя и пытаясь скрыть свои чувства от сына. Голова мгновенно наполнилась воспоминаниями, как он ласкал её − пальцами, языком, губами, как целовал, прижимал к груди и шептал в ухо абсурдные комплименты. Он был нежен и заботлив, и королева никогда не думала, что запомнила это настолько хорошо. Она не понимала, как могла уступить страсти после всех жутких мук и унижений, которым он подверг ее, но… ей нравилось, нравилось отдаваться ему. Она обезумела. Он заразил ее своим безумием. Она и сама не заметила, как в ответ на проскользнувшую под живот руку подалась бедрами назад, пытаясь приподняться на коленях и оказаться в более удобной позе. Франциск потянул застонавшую королеву на себя, и она еще отчаяннее толкнулась ему навстречу. Пусть это не похоже на нее, пусть обычно она не проявляет с ним инициативу, но ведь он должен остаться довольным, ему должно понравиться. Иначе зачем ему предавшая его мать и неотзывчивая любовница? − Прекрати, − вдруг громко приказал он, вновь прижав ее к постели, когда Екатерина привстала на локтях и откровенно задвигала бедрами, стараясь списать это на желание угодить королю и не наслаждаться происходящим ярче, чем уже наслаждалась. − Мне не нужна лживая страсть, − слова неожиданно больно резанули по сердцу. − Я хочу этого, но не делай вид, что хочешь тоже, − губы Екатерины задрожали, и она опустила голову ниже, словно он мог разглядеть её лицо. − Ты много раз давала мне понять, что я тебе омерзителен. До меня наконец-то дошло, мама, − прошипел Франциск, склонившись к ней. − Нет. Я люблю тебя. Несмотря ни на что, я люблю тебя, − возразила она, не зная, кого винить: его − за жестокость и упрямство или саму себя − за несдержанность и точно такую же упертость. Совсем недавно Екатерина ждала этих слов от него, ждала, когда он поймет, насколько она не желала их связи. Но сейчас ей нужно было совершенно другое. Двор знал, с кем, сколько раз в неделю и как долго она делила постель. Скоро он узнает, что теперь украшало ее тело. Отвернувшийся от нее король − последний шаг к пропасти. − Ляг, − не дав сказать ничего больше, Франциск толкнул её в спину и надавил чуть выше изуродованной поясницы, вынуждая вытянуться практически в струну на кровати. Он снова задвигался внутри Екатерины, рождая в ней одновременно обиду, грусть и неудовлетворенность. Пожелав выплеснуть свое желание, впервые Франциск не думал о ней и ее удовольствии, и она просто лежала на животе, пока он не замер, блаженно вздохнув, стиснув бока матери, и тут же отстранился. − Франциск, − попробовала начать разговор королева, поворачиваясь на бок, зашипев от боли, и видя, как он застегивает штаны и все так же молча слезает с кровати. − Я принял решение. Это было в последний раз. Больше я к тебе не прикоснусь, − не обратив внимания на ее оклики и мольбы, сын в считанные секунды оказался у двери. − Поправляйся, − бросив на нее прощальный взгляд, он скрылся в коридоре, а Екатерина вскрикнула от боли, попытавшись встать и неловко повалившись на спину.