Благие намерения

Екатерина с трудом разлепила не желающие открываться веки и похлопала себя по щекам. Она совершенно не выспалась: предыдущие несколько дней королева полностью посвятила делам − пыталась хоть как-то наладить отношения с невесткой, организовывала последние доказательства новому заговору мятежников, осторожно, но настойчиво внушала сыну, что он должен казнить этих несчастных, которые на самом деле испуганно разбежались в разные стороны сразу после помилования. Франциск поддавался неохотно, желая провести расследование, выяснить все до конца, и ей пришлось ссылаться на то, как много усилий он уже прилагал в другом расследовании − с анонимом, а потом с еще большим энтузиазмом ублажать в постели. Не то чтобы это было непосильной задачей − она действительно получала с ним яркое и острое, словно жгучий перец, удовольствие, − но любовные утехи повторялись с невероятной частотой и порой длились часами напролет. Франциск будто дорвался до обещанной игрушки и не желал выпускать ее из рук ни на минуту. А еще ему очень понравилось остервенело хлестать по заду наконец-то оказавшуюся целиком в его распоряжении любовницу, и тело Екатерины почему-то и от такого извращенного измывательства билось в наслаждении. Они с королем стали намного грубее в постели, и казалось, это полностью устраивало их обоих. Если бы только подобное времяпрепровождение не отнимало у нее последние силы… И все же оно того стоило: под напором сыпавшихся как из рога изобилия доказательств и свидетельских показаний король сдался, поверив в опасный и хорошо спонсируемый мятеж. Сегодня он подпишет им приговор, а она получит отсрочку у Ватикана. Конечно, ненадолго, но это подарит ей хотя бы пару дней отдыха. Королева собралась в рекордные сроки, чтобы обязательно побывать не только на завтраке, но и на подписании сыном приговора. После она пообщалась и с кузеном, и с Нарциссом. Граф смотрел на нее все понимающими глазами и благодарил за оказанное в борьбе с еретиками содействие, а Романо подбодрил обещанием найти как можно больше поддержки у Папы. Остальные присутствующие просто с большим, чем обычно, подобострастием кланялись ей и целовали руку. Как когда-то поступали и с Дианой − поглядывая на настороженного короля и почти не обращая внимания на его жену, даже несмотря на то, что, в отличие от Екатерины, Мария являлась королевой по праву рождения. Екатерина снова отметила сходство с бывшей соперницей и совсем ему не обрадовалась. Ей нравилась власть, нравилось внимание, но претили сплетни, слухи, говорящие подарки сына, вычурные украшения на собственной шее. Она всерьез задумалась, не вернуться ли к скромным и в то же время изысканным траурным платьям. Однако это выглядело бы еще более лицемерным и точно не вызвало бы одобрения у Франциска. Ему слишком хотелось продемонстрировать победу над ней, счастливое обладание, особенное расположение. В который раз рассматривая свой новый перстень, Екатерина вдруг осознала одну простую и страшную для нее вещь: все это было справедливо − и низкие поклоны, и дорогие побрякушки, и оскорбительные сплетни, ведь она в самом деле обменяла честь на власть, поступив наиболее низким образом, а после ради прощения Папы потеряла последний стыд в постели с королем. Она исполняла любые его приказы, чтобы он в ответ удовлетворил ее просьбу. Она стала шлюхой. Все, кто так говорил, были правы. − Пожалуйста, мы можем… можем продолжить завтра? − совсем растеряв радостно-победное настроение и не очень хорошо себя чувствуя, попросила Екатерина сына, когда вечером тот привычно забрался к ней под одеяло. − Мне снова нездоровится, − добавила она, и правда ощущая необъяснимый дискомфорт и легкую тяжесть в животе. Сейчас ей больше всего хотелось просто выспаться. − Что-то случилось? Ты звала лекаря? − Франциск смотрел обеспокоенно и виновато, зная, что действительно вымотал мать за прошедшую неделю. − Я очень устала, Франциск, − она улеглась на бок, подложив под щеку ладонь и сонно разглядывая сына. − Ты можешь побыть со мной, пока я не усну, − заплетающимся языком объявила Екатерина и мгновенно заснула, не успев ничего ответить на скромный поцелуй в щеку перед сном. Следующим утром, чинно шествуя по коридору, королева расслышала обрывки разговора, которые вновь вогнали ее в тревогу и уныние. Им с королем предстояло решить еще столько проблем, прежде чем те сведутся лишь к выбору роли в постели или блюд на обед. − Видел ее? Столько самодовольства, − яростно зашептал кто-то пока неведомый за углом своему собеседнику. − А какие украшения! Говорят, богаче нее теперь нет во всей Франции! − присвистнул придворный сплетник, судя по голосу, вполне искренно. − Очень может быть. Обязанности свои она исполняет исправно, − двусмысленно рассмеялись ему в ответ. − Конечно, когда пускает короля погреться рядом. Иногда ему приходится лишь целовать ее в щеку перед сном. Но они бывают очень громкими. Ходят слухи, королева Мария локти кусает от обиды и все время плачет, а когда не плачет, крушит что под руку попадется, − с фальшивым сочувствием добавил второй голос, став под конец совсем тихим. − Еще бы. Муж забыл дорогу в ее спальню, а если и приходит, заваливается в постель и спит рядом. Неужели ему не хватает сил осчастливить жену хотя бы раз в неделю, хотя бы ради наследника? − прозвучало нейтрально, обычным, будничным тоном, но Екатерина насторожилась − сомнения в способностях короля уже не единожды доходили до ее ушей и были опасны, очень опасны. − Ведьма контролирует его во всем. Ее воля для него на первом месте. Иначе зачем все эти расшаркивания перед ней? Даже когда она была просто матерью, не имела такого влияния. А сейчас король словно оглох и ослеп, ради этой перезрелой итальянки решившись и тех еретиков вырезать, а ведь раньше и слушать о таком не желал, − заметил обладатель первого голоса, гневно засопев и настойчиво нервируя озабоченную новым витком слухов королеву. − Похоже, она куда более искусна в постели, чем было принято считать. − Или она все так же искусна в травах. Может быть, она дурманит сына, внушает ему исполнить ее желания и только потом ублажает. Его рассудок помутился из-за нее, он помешался на ней. Это лучшее доказательство, − второй сплетник, казалось, всерьез задумался над озвученной мыслью. Та совсем не понравилась королеве, потому что была неожиданно логична, несмотря на отсутствие в ней правды. Такие складные выдумки представляли особую угрозу. − К тому же, ведьма-Медичи постоянно гоняет своих слуг и фрейлин за какими-то снадобьями. Может, это они привязали его к ней лучше цепи. Он уже надарил ей подарков, пошел на поводу в деле с еретиками, забросил жену и ходит в материнскую спальню только в позволенное бессовестной распутницей время. Не удивлюсь, если скоро она станет королем, перед которым нам предпишут преклонять колени, − беседа становилась все более оживленной и вызывала у Екатерины все больше тревоги. Такие сплетни нужно пресечь. Обязательно. В первую очередь. Во власти короля не должен сомневаться никто, иначе падет и он, и она, и Франция. Бурбоны, Гизы и просто религиозные фанатики только ждали повода. Она прервала сплетников своим появлением, черной тенью выскользнув из-за угла и к удивлению всех даже не сказав им ничего едкого. Голова Екатерины теперь усиленно работала над вопросом, как восстановить пошатнувшуюся репутацию сына, как уверить королевство в его способности принимать необходимые решения и независимости от чужого мнения. Она и раньше полагала, что, несмотря на все выходки Франциска, его репутация короля и мужчины должна была оставаться безупречной, теперь же эта проблема выплыла на первый план. Сплетни казались вдвойне абсурдными, учитывая уже сидевшее у королевы в печенках упрямство Франциска и яркий, почти багровый след от жестокого поцелуя у нее на ключице, который еще не успел пройти до конца. Он подчинял ее во всех смыслах, а не вовсе наоборот, как считали придворные сплетники. Она могла бы для начала отправить короля к жене, чтобы они продолжили по всем правилам исполнять супружеский долг, но Екатерина опасалась, как бы он не отвлекся на Марию, позабыв о матери. Сейчас она сама нуждалась в его максимальном внимании, пусть такое решение сняло бы вопрос с пренебрежением Франциска законной и молодой королевой. Неожиданно Екатерина почувствовала злость на сына, стабильно заваливавшего ее кучей проблем. Почему она вечно должна о них думать? Почему он не думал о ней? − Ваше Величество, король попросил меня доложить вам о расследовании, − незнакомец в черном обратился к ней в одном из залов замка столь внезапно, что она не сразу поняла, о чем речь. − Вам знакомо это письмо? − он грубовато всучил ей в руки пожелтевшую бумагу, отказавшись с целью лучшего исполнения обязанностей назвать свое имя. − Тот, кто отправляет мне все эти мерзости! − ахнула королева, разглядывая послание, а потом осознала, что почерк явно отличался от почерка в записках. − Не совсем. Писал вам кто-то еще. По правде говоря, мы нашли его − вы вряд ли знаете его имя, как и его самого. Разорившийся дворянин с замком недалеко отсюда. Если не ошибаюсь, последний раз он видел вас лет пять назад, да и то мельком, − незнакомец принялся высчитывать что-то в уме, почти не глядя на нее и почесывая темную вьющуюся бороду. − Но зачем? Зачем ему писать мне такие мерзости? И… и он не мог знать о моих детях те вещи… не мог положить розы на их тела, − Екатерина потерла виски, ошарашено уставившись перед собой. Проблемы Франциска мгновенно отступили, как только она услышала о деле с анонимом. Королева ожидала имен своих злейших врагов, а никак не какого-то неизвестного безумца. − Затем, что ему приказали. Он задолжал крупную сумму денег одному человеку. Это был его единственный шанс не угодить в тюрьму за долги и сохранить хоть какую-то честь, − он снова посмотрел куда-то в сторону, словно собираясь открывать ей подробности подобно умелому фокуснику, вытаскивающему предметы из шляпы. − Вы добились от него имени этого человека? − сурово спросила Екатерина, желая поскорее узнать правду и наказать своего мучителя. Она выторгует у короля самую страшную кару. Ради нее она согласится на любой его каприз. − Нет. Он покончил с собой раньше, чем мы добрались до него. Перерезал себе горло прямо на глазах у моих молодцов. Здорово его запугали, − незнакомец поморщился и задумчиво поскреб подбородок. Казалось, нетерпение и грозный вид королевы нисколько его не смущали. − Однако имя его господина мы все-таки узнали, − выдал он, когда Екатерина уже собиралась отчитать его за нерасторопность и глупость. Она замерла, неловко вскинула руки, приоткрыла рот, не веря, что ей все-таки повезло. − Его зовут Анн де Монморанси, и король посылал ему письмо две недели назад. Теперь Екатерина поняла, зачем тогда Франциск связывался с бывшим коннетаблем и покидал замок. Она думала, он решал вопрос с ее замужеством, а он узнавал, кто так искусно истязал мать месяц за месяцем. Королева ощутила настолько сильный приступ любви и нежности, что пошатнулась и даже приняла помощь незнакомца в черном, поддержавшего ее за плечо. − Это он? Но зачем? − она и правда не понимала причину. Бывший коннетабль был другом и ей, и Диане, метавшись из одной стороны в другую, стоило чаше весов качнуться к нему самому или к не менее удачливым Гизам. Она презирала его за это и уважала за военные успехи, но никогда, никогда не имела с ним фатальных разногласий и не переходила ему дорогу. Молодой возраст и слабое влияние просто не позволяли ей подобного. − Нет, это не он. Он передал нам письмо, где говорилось, что его нужно предъявить королю или его слугам, если те явятся с обвинениями, − вновь огорошил ее незнакомец, заставив одновременно расстроиться и разъяриться еще больше. Издевательство. Форменное издевательство. Аноним измывался над ней даже в таких обстоятельствах. − Вам знаком этот почерк? − Нет, − потратив несколько напряженных минут на изучение протянутой ей бумаги, отозвалась Екатерина. Она искренне хотела помочь расследованию, но размашистые каракули видела впервые в жизни. − Очень жаль. У меня была слабая надежда, − признался незнакомец, пожав плечами, забрав письмо и отступив. − Что ж, тогда я возвращаюсь к работе. Удачного дня, Ваше Величество, − он поклонился и исчез так же внезапно, как и появился. Недаром когда-то Франциск сказал ей, что поручил расследование самым искусным и неуловимым своим людям. До вечера королева еще успела приказать фрейлинам собрать как можно больше слухов и сплетен, угрожающих им с Франциском, подготовить несколько бумаг, которые должен был доставить в Ватикан Романо, разговорилась с парочкой влиятельных дворян и понаблюдала за сыном. Не в первый раз на его лице застыло выражение недовольства и обеспокоенности, но у Екатерины просто не было времени пораздумать над причинами волнения короля. Она просто слушала обрывки его бесед с различными людьми, отмечая сухость фраз и общую нервозность Франциска. Он то и дело порывался привычно обхватить ее за талию и неизменно останавливался на полпути. В конце концов она и сама почувствовала смутную тревогу, но отложила разбирательства с ней на неопределенный срок. Спустя несколько дней, сидя на кровати в своей спальне и размышляя надо всем сразу, она жалела об этом. Екатерина нервно теребила рюши на сорочке. За последние дни она умело приняла новую роль, гордо вышагивая по коридорам, презрительно поджимая губы, когда с ней здоровались бывшие поклонники, и страстно ублажая сына по ночам. Не только по ночам. Тело быстро вспомнило и уже почти привыкло к напору и неистощимости Франциска, а запасы снадобья против беременности понадобилось пополнять срочно и в огромных количествах, благо теперь она могла не скрывать нужду в нем. Правда, это породило новые проблемы − местные сплетники утвердились в мысли, что она поит чем-то короля, чтобы подчинить своей воле. Она по-прежнему радовалась примирению с ним, но на его лице чаще стало проскальзывать раздражение, беспокоя её. Это началось не сегодня и даже не вчера. Она почти сразу поняла − что-то не так. Сначала Екатерина до смерти испугалась, что наскучила королю так быстро, ругала себя за периодический отказ в любовных утехах − Франциск мог понять все неправильно, ведь он был молод и порывист, а она не стала объяснять ему детали. Потом Екатерине удалось узнать истинную причину хмурого настроения сына, подкрепленную докладами фрейлин: слухи. Двор привычно извратил правду, и постепенно появились сплетники, усомнившиеся в самостоятельности короля. Он вспомнил о матери совсем недавно, совсем недавно вновь сделал её любовницей, но охочие до грязи обитатели замка уже забыли об этом, мгновенно увидев в ней корень всех зол. Фаворитка, отвадившая короля от жены и заставившая его подчиняться ей самой. Как оказалось, такие нелепицы волновали не только фаворитку-мать, но и Франциска тоже. Конечно, Екатерина в очередной раз познала несправедливость. Она действительно рассчитывала на влияние после примирения с королем, но он решил иначе. Ее участие в деле с мятежниками ничего не изменило: он не торопился пускать мать в политику лишь за раскаяние и несколько проведенных вместе страстных ночей, и она всё больше чувствовала себя бесправной любовницей, исполняющей даже самые мелкие прихоти господина. Франциск изливал на неё свое желание во всех возможных формах, и она принимала его, радостно и покорно раздвигая ноги. Это пугало королеву, пугало настойчиво и почти постоянно. Рабыня для постельных утех... она и подумать о подобном не могла, а мечтать и подавно. Не на такое она соглашалась… думала, что не на такое. − Скажи, что тебя мучает, Франциск. Я спиной ощущаю, как мысли не дают тебе покоя, − наконец, смело предложила Екатерина, сложив руки на коленях и устав от бесконечной возни короля, мельтешащего на другой стороне кровати. − Чего ты хочешь? Что тебе нужно, чтобы успокоиться? − она прижала пятки к мягкому ковру на полу, нервничая и не понимая, почему даже в спальне Франциск выглядел потерянным и не торопился бросаться в её объятия. Какая-то мысль плотно засела в его голове, внушая Екатерине липкий страх. − Ничего. Не обращай внимания, мама, − он переместился на кровати и подобрался из-за спины, поцеловав мать в макушку. − Кого ты пытаешься обмануть? Я знаю тебя от и до, − недовольно фыркнула королева, слегка наклоняясь вперед. Она не любила, когда сын пытался скрывать от неё хоть что-то, особенно если это происходило в её постели. − Тебе не понравится это, мама. Ты ещё не готова, − Франциск прижался сзади, уложив ненадолго руку на материнскую талию. Екатерина ощутила раздражение. Дурацкие загадки и намеки никогда не вызывали в ней ничего, кроме злобы. Она предпочитала в подобных случаях говорить прямо и без сомнительной заботы о собеседнике. Тем более они с Франциском познали друг друга таким количеством способов, что рассуждать о готовности к чему-либо казалось нелепым фарсом. − Просто скажи это, Франциск, − так и не дождавшись ответа, приказала Екатерина, страшась и изнывая от любопытства одновременно. Руки на коленях стиснули сорочку до треска. − Я хочу связать тебя, мама, − он отпустил её талию, провел тонкими пальцами по вмиг повлажневшей шее и поцеловал в висок, где бешено застучал лихорадочный пульс. Екатерину бросило в жар, затем в холод, а следом словно огрело по голове здоровенной дубиной. − Связать? − решив, что ослышалась, переспросила она, пока сын уже спускал бретели сорочки с её плеч. − Зачем? Я уже не удовлетворяю тебя обычным способом? − осознав серьезность его слов, процедила Екатерина, не потеряв невозмутимости внешне, но внутренне борясь с паникой и усилием воли не уклоняясь от поцелуев в шею и ключицы. Только сын мог внушить ей такой ужас мимолетной фразой, сопровождаемой искренними ласками. − Речь не об этом, мама, ты должна понимать, − Франциск погладил нежную и округлую грудь матери и сразу бросил попытки пробудить ответную страсть − королева мгновенно зажалась, вытянулась в струну, услышав о непривычном виде утех. Он уже успел заметить, как трудно ей было решиться на что-то необычное, пусть даже и знакомое, если только это не происходило в угаре удовольствия. Она никогда не признавалась, никогда не говорила и не возражала, неизменно соглашаясь, но он видел все собственными глазами. Подобное казалось странным, ведь мать крайне отзывчиво реагировала на любые ласки и, конечно, имела немалый опыт. Иногда Франциск всерьез задумывался, что с ней сделал его отец, чтобы довести до такого состояния. − Ты ведь знаешь, все мои действия направлены на наше обоюдное удовольствие. Ты всегда это чувствуешь, разве нет? Сейчас все будет в десятки раз сильнее. Хотя самое главное здесь не в физических ощущениях. Ты увидишь. − Но это противоестественно. И опасно, − она прикрыла обнаженную грудь, заметно забеспокоившись. − Твой отец делал такое со своими… любовницами, − в последний момент удержалась от оскорбления королева, на миг обезобразившись ненавистью. − Он убивал их, связывая, Франциск, и я помогала ему избавляться от трупов, − он застыл, не сразу поверив в ее признание. Франциск и не представлял, что отец дошел до такой степени безумия, и на секунду ему стало страшно, не достиг ли ее он сам. Нет, конечно, нет. Для него это не было прихотью или забавой. Ему хотелось связать именно мать, ощутить пьянящее чувство власти над ней, ее выдающимся умом и упрямой натурой. Он всегда чувствовал это в материнской постели − безграничную власть, невероятное превосходство. Он мог причинить матери боль, унизить, заставить ползать на коленях, но никогда не делал ничего подобного, даже не желал, и всего лишь осознание данного факта дарило ощущение еще большего блаженства − она подчинилась ему, она испытывала удовольствие исключительно по своей воле. − Он сошел с ума, мама. Он извратил все. Я сделаю так, чтобы нам обоим было очень хорошо. Тебе нужно только довериться мне. Я твой сын и твой король. Я не причиню тебе вреда, − Франциск обхватил ее ладонь, провел по тыльной стороне, затем склонился и поцеловал мягкие, душистые волосы матери. С доверием ей было тяжелее всего, и он уговаривал себя не торопиться. В конце концов, они могут сделать это в любой другой день. Он уже победил навязчивое желание несколько раз. Пока ему хватит материнской нежности и обоюдных нетерпеливых, почти жестоких ласк. Они совпадали в постели идеально, он почувствовал это давно и уверялся все больше. Возможно, поэтому он и допустил мысль о связывании − в страстной, порывистой и хитрой матери отчетливо проступала деталь, плохо сочетавшаяся с такими качествами. Подчинение приносило ей удовольствие. Она сама еще не осознала этого, но он видел, как на нее действовали ненавязчивые приказы и точные наставления. Словно привыкшая властвовать королева иногда рада была испытать обычную женскую слабость, и это приносило удовольствие Франциску. − Ты… ты не будешь душить меня? − деловито спросила Екатерина, позволяя ему вновь проникнуть в вырез сорочки. Вопреки боязливому волнению грудь отяжелела под настойчивыми ласками короля, и она громко вздохнула, обхватив его медленно двигающиеся под тканью руки и слегка разведя колени. Екатерина не знала, как поступить − она давно подозревала неведомую, но настойчивую мысль в голове сына и сейчас могла ей воспользоваться. И все же это было страшно. Непозволительно страшно для взрослой опытной женщины, прославившейся умом и коварством. Да, она была замужем почти тридцать лет, имела любовников и успела многое узнать даже от царствовавшего теперь в ее кровати сына, и тем не менее у нее существовали причины опасаться. Генрих действительно связал и убил несколько алчных до привилегий девчонок, а она сама не выносила чувство беспомощности − вовсе не от боязни неизвестного или богатого воображения. Она помнила это чувство чересчур хорошо, испытав и в монастыре, когда солдаты насиловали ее по очереди, и с Генрихом, когда он не соизволил спросить ее согласия, и с Франциском, когда он так же взял ее силой. Будучи связанной, она не сможет даже пошевелиться лишний раз… Но ей нужно влияние на короля, нужно стать для него незаменимой, нужно доказать полезность их связи Ватикану. Шанс. Она видела шанс. В конце концов, Франциск − не Генрих и обладает куда большим самоконтролем. И вряд ли он связывал Марию, а это значило, что за неимением других любовниц мать могла окончательно стать для него уникальной, неизбежно получить еще большее влияние. − Только если ты того захочешь, − пошутил Франциск и немедленно исправился, заметив промелькнувший в глазах матери ужас, властно прижав за талию, когда она отшатнулась. − Конечно, нет. Я буду ласкать тебя, мама, я возьму тебя, и ты прочувствуешь это как никогда раньше, − он посмотрел на нее внимательно и аккуратно уложил на постель, нежно целуя и невесомо поглаживая ее бедро. − Ты всегда можешь остановить меня. Обещаю, я развяжу тебя сразу же. − Если ты действительно желаешь услышать мое согласие, я даю его тебе, − спрятав за твердо озвученной уверенностью настоящие эмоции, отозвалась она, облизнув пересохшие губы. Екатерина ожидала, что Франциск ринется за веревкой в то же мгновение, но он прижался губами к ее лбу, щекам, носу, провел ладонью по шее, смял грудь и опустил руку между материнских ног. Она задышала чаще, даже под ласками не сумев расслабиться до конца. В попытке справиться со стучавшим от волнения где-то в горле сердцем Екатерина старалась успокоить себя воспоминаниями о том, как рассвирепев и впав в невероятный гнев, сын ставил ей клеймо. Ведь даже в таком состоянии он сделал ровно то, что собирался: не изуродовал, не убил, не причинил дополнительной боли − лишь ту, которую должен был. Он мог изувечить и прикончить уже сотни раз, если бы захотел, и по большому счету ему не требовалось разрешение, чтобы связать собственную любовницу. Он мог унизить ее миллионом способов − и в тишине спальни, и публично, но клеймо стало единственным проявлением его мести, совмещенным разве что с недостойной и в то же время объяснимой попыткой отлучить от себя. Он контролировал свои действия, контролировал всегда. Наказания, выбранные Франциском ей и любому другому провинившемуся, доказывали это лучше всего. К тому же, он никогда не был жесток в постели, не причинял вреда, легко улавливал материнские желания и исполнял их, искусно испытывая ее ожиданием удовольствия, которое зачастую было еще приятнее самого удовольствия. И даже если он порой слишком сильно натягивал волосы Екатерины, слишком яростно стискивал ее грудь или с оттяжкой хлестал по выставленному перед ним заду, пока тот не начинал нестерпимо ныть, она только ярче заходилась в наслаждении, стонала непристойно и громко и с готовностью отвечала ему. Их с сыном отношения были неправильными во всех смыслах. Возможно, поэтому они и вызывали непозволительный трепет где-то глубоко внутри. − Расслабься. Расслабься, мама, иначе ничего не получится, − прошептал ей в ухо Франциск, бросив откровенные ласки и теперь аккуратно поглаживая по коленям, бедрам и животу. Странно, но это помогло Екатерине куда больше интимных прикосновений и страстных поцелуев. − Ты очень отзывчива, и наша новая игра тебе понравится. Не бойся, − Екатерина кивнула в ответ, заставив себя перестать сжиматься и безостановочно напрягать мышцы, а потом закрыла глаза, когда, удовлетворившись ее состоянием, Франциск поднялся с кровати и быстро вернулся с веревкой в руках. В ней королева узнала скрученную ленту, поддерживающую одну из штор. − На первый раз подойдет. Я постараюсь сделать узел так, чтобы тебе не растерло запястья, − король коротко поцеловал мать в губы и взялся за ее руки. Екатерина задрала их над головой, повинуясь его немому приказу и чувствуя, как бешено колотится в груди сердце. Она одобрительно улыбалась сыну, вальяжно устраивалась на подушках, стараясь показать себя умелой и безотказной любовницей, но улыбка наверняка выходила вымученной и неестественной − страшно. Гораздо страшнее, чем все предыдущие утехи с сыном. От одной мысли о собственной беспомощности у королевы немели ноги и шумело в ушах. Франциск сказал, это принесет ей удовольствие, но вместо него Екатериной владел ужас. Безотчетный, первобытный ужас. Она разом в мельчайших деталях вспомнила мертвые, искореженные предсмертной агонией лица шлюх мужа. Она смеялась над ними, презирала, ненавидела, а сейчас оказалась на их месте. Связанной в постели короля, которому не могла отказать. Веревка надежно обкрутилась вокруг ее запястий, пригвождая те к спинке кровати. Екатерина в очередной раз сглотнула и слегка покрутила зафиксированными руками. Кровь пока бежала свободно, и хотя бы о нормальном кровообращении можно было не переживать. − Ты так прекрасна, − пробормотал Франциск, открыто любуясь зрелищем и склоняясь над матерью. Она успела тронуть губами упавший ей на лицо локон его волос, усиленно демонстрируя сладострастие, и зажмурилась против воли, стоило горячему дыханию коснуться шеи. Теперь голову Екатерины наводнили другие воспоминания: неприятно сопящие в ухо, пыхтящие от удовольствия и усилия солдаты. Она снова засучила связанными руками, почти давясь воздухом и борясь с собой. Он не сделал ей ничего плохого, он любил ее, наслаждался ей. Она не должна бояться. Екатерина вновь постаралась расслабиться, чтобы не оттолкнуть, не разочаровать… Франциск скинул рубашку и навис над королевой сверху, почти улегшись на нее. Его дыхание стало еще более рваным, прерывистым, словно ему не терпелось вжать мать в перину, ворваться внутрь ее тела, задвигать хаотично бедрами. Оставаясь связанной и неподвижной, Екатерина вдруг поняла, что чувствует сына гораздо лучше − и внешнее его состояние, и внутреннее. Она видела его широко раздувающиеся ноздри, будто пытающиеся уловить ее запах, капельки пота на его лбу, нетерпеливое сгибание его пальцев, но в то же время ощущала его желание, читала мысли, знала, почему он не спешил прикасаться к ней − ему нравился ее вид, ее покорность, ее подчинение власти. В одном он точно оказался прав: здесь почти ничего не было от физических ощущений. Он господин, она в его распоряжении − это самое главное. Главное для них обоих. − Поцелуй меня, мама, − вновь приказал Франциск, ставшим более жестким и непреклонным голосом, и ей пришлось приподняться и натянуть веревку, чтобы притронуться к его губам своими. Настойчивый язык немедленно ворвался ей в рот и вместе с легкой болью в запястьях ненадолго отвлек от страха. Пока сын вдруг снова не толкнул королеву на перину, тяжело прижавшись и сбивчиво зашептав что-то в ухо. Его руки ухватились за ее сорочку и потянули ту вверх, оголяя бедра. Екатерина дернулась от неожиданности… и еще ярче осознала, что почти не сдвинулась с места. Паника вновь ворвалась в сознание, отогнав всю легкую негу, начавшую проявляться от страстного поцелуя с сыном. Он поднял сорочку еще выше, почти полностью обнажив живот, взялся за грудь, ткнулся носом в шею, засопел в ухо, и по щеке королевы невольно покатились слезы. Прошлое ожило перед глазами как никогда отчетливо, несмотря на все усилия и самовнушение. Те ублюдки в монастыре тоже задирали и держали ее руки над головой, тоже нетерпеливо расправлялись с сорочкой, сжимали худенькие, совсем детские бедра, тоже хрипло дышали в шею, навалившись сверху и толкаясь в зажатое и неготовое ни к чему подобному тело. А она, как и сейчас, ничего не могла сделать. Ни вырваться, ни даже пошевелиться. Совершенно, абсолютно ничего. Тогда ей казалось, они обесчестят до невозможности, а затем придушат, чтобы пройтись следом по растерзанной наследнице рода Медичи грязными солдатскими сапогами. Но они не собирались душить ее. Это Генрих. Генрих впивался в женские шеи мощными пальцами и вышибал из них воздух навсегда. Она видела, видела… Сознание королевы помутилось, перемешав все ужасы, познанные ей в течение полной испытаний жизни, и она забилась в своих путах − отчаянно, сильно, раздирая запястья в кровь, конвульсивно дергая ногами, крича нечто неразборчивое, не обращая внимания на пытавшегося успокоить ее сына. − Отпустите меня! Мне страшно! Пожалуйста! Умоляю! Я сделаю все, что пожелаешь, только отпусти! Развяжи! Развяжи меня! Не надо! Не надо, пожалуйста! Не трогай меня! Не прикасайтесь ко мне! − заголосила Екатерина, срываясь с «ты» на «вы» и обратно, ничего не соображая, пинаясь ногами и брыкаясь, не замечая, как веревка впивается в кожу, грозясь добраться до самого мяса. − Успокойся немедленно! − прорвался к ней откуда-то издалека знакомый голос, и королева не сразу поняла, что это сын просит ее угомониться, что он уже развязал ее, что она плачет, прижавшись к его груди. − Что это было, мама? Что я сделал не так? Неужели тебе было так больно? − он гладил Екатерину по голове, целовал в макушку, стирал слезы и надежнее кутал в натянутую поверх сорочки простыню. − Ничего. Ничего. Я… я просто вспомнила. Прости. Прости меня. Ты не виноват, − королева впилась ногтями в плечо сына, притиснулась щекой плотнее и поцеловала куда-то ниже ключицы. − Это отец? Он сделал это с тобой? Он изнасиловал тебя, мама? Неужели тогда я не спас тебя? Неужели он уже делал это раньше? Он связывал тебя перед этим? Поэтому ты боишься? − Франциск сыпал вполне обоснованными вопросами, а она молчала, не зная, как ответить. Не только Генрих вызвал ее припадок, но она не могла рассказать сыну всю правду. Правду о том, что еще до Генриха ее обесчестил десяток солдат, подарив вечный страх перед беспомощностью, перед любым ограничением свободы. Поэтому она не выносила излишнюю, необоснованную грубость и жестокость, боялась нового и неизвестного, опасалась мужского желания подчинять, не доверяла никому. Но если Франциск узнает… будет ли он относиться к ней как раньше? Поверит ли? Не испытает ли отвращения? Риск был слишком велик. Они только помирились, и ей нужно, до смерти нужно место фаворитки. Иначе она потеряет все. Екатерина задышала реже и глубже, протерла влажный лоб, поправила сорочку и пригладила волосы, постепенно беря себя в руки. Паника отступала, сменяясь холодным расчетом и одновременно благодарностью сыну. Как и всегда − стоило эмоциональной стороне отступить, голова включалась с удвоенной силой. Правда, в этот раз забота и сдержанное слово короля странно разморили Екатерину. Жажда власти и всяческих вознаграждений мешалась со смутно знакомым желанием − поблагодарить в ответ, показать свою любовь и уважение, уступить, как уступил он, приняв ее страх и неготовность. Что-то внутри изменилось, что-то зудело и требовало выхода. − Нет, твой отец никогда не унижал меня подобным образом. Он предпочитал другие способы втоптать меня в грязь. Но он сошел с ума, Франциск, и те женщины… − Екатерина взглянула в его лицо и сразу распознала в нем сомнение. Конечно, мертвых потаскух мужа было недостаточно для такой истерики, тем более Франциск действительно не сделал ничего по-настоящему страшного, но и оговорить Генриха она не могла. Вранье все равно не вышло бы убедительным. Неожиданно королева ощутила, что устала от сомнений и необходимости лгать едва ли не больше, чем от страхов. Ей хотелось испытать что-то, способное покончить с этим, превратить ее в обычную женщину, не пугающую сына и любовника безумными, необъяснимыми истерическими припадками. Она оценивающе посмотрела на окровавленные запястья и в который раз осознала: только боль выбивала из головы все лишнее, только боль заставляла чувствовать здесь и сейчас, полностью забыть о прошлом, только боль позволяла сосредоточиться на необходимом. Ее было мало, слишком мало − она практически не заметила, как веревка перетерла ей руки, и Екатерине хотелось это исправить. Сейчас она желала боль, желала даже грубость, желала подчиниться, но не насильнику и безумцу, а королю − единственному, кто действительно имел над ней власть и вызывал доверие. Он мог, мог справиться с засевшим глубоко и прочно кошмаром. Она чувствовала это. − Ты ничего не хочешь рассказать мне, мама? − неуверенно спросил Франциск, поглядывая на мать с опаской, пытаясь понять ее необъяснимые действия и резкие смены настроения. − Мне нечего рассказывать, − решилась снова солгать Екатерина, окончательно расслабляясь в его объятиях. Он не обманул, отпустил по первой же просьбе, и теперь она ощущала, что готова. Готова поверить и попробовать. Она всегда знала, что никому не сможет доверять больше, чем сыну, и сегодня снова убедилась в этом. Напряжение и страх отступили резко, как по команде, словно она приняла убойную дозу опия. Тело размякло, и неожиданно стало так спокойно, так хорошо, будто она долго бежала от преследователя и наконец-то спряталась за тяжелой, надежной дверью. Если бы это ощущение можно было продлить… − Я хочу, чтобы ты продолжил. Свяжи меня, Франциск, и сделай своей, − Екатерина протянула ему разодранные руки. − Я уже дала тебе согласие. Не останавливайся на полпути. Я ведь всегда учила тебя этому. − Мама… − начал Франциск, собираясь возразить, отказать, но на ее лице застыла невероятная смесь надежды, любви и предвкушения. Она смотрела на него так, будто это он обладал десятилетиями опыта, он привык властвовать, он не терпел отказа, он подчинял и ставил на колени даже самых несгибаемых хитростью, отравами и шантажом, покорившимся в ответ предоставляя защиту, покой и всевозможные средства существования. Она видела его королем и господином. Ее господином. Это льстило, вызывало гордость и желание получить от нее подчинение не только во взгляде. Связывание было малостью по сравнению с тем, что он мог бы сделать с ней, но оно оставалось главным, первостепенным. Наглядная демонстрация власти. Он думал об этом с самого ее предательства − он всегда на ступень выше матери, но ей не следовало лгать и бояться, ведь такое положение вещей играло на руку им обоим. Она получает защиту, ласку, внимание и подобострастие двора, а Франциск − гордую, умную, изворотливую, любящую и преданную женщину и в сердце, и в постель. Покорная и готовая выполнять его приказы Екатерина Медичи стоила дороже всех красавиц Франции. Опасный и редкий зверь, искренне привязанный к нему. Во всех смыслах. У Франциска темнело в глазах, когда он представлял ее примотанной веревками к кровати и умоляющей продолжить. Большей власти он не испытал бы даже на самой важной аудиенции или подписании мира со старым врагом. − Я никогда не сделаю ничего без твоего согласия. Ты всегда можешь остановить меня и не должна заставлять себя, − он поднес ее растертые запястья к губам и поцеловал, ощутив следом во рту соленый привкус. Она кивнула, медленно поцеловала в щеку, скользнув по ней влажными припухшими губами, прикусила чувствительное место за ухом, а потом сама легла на кровать, не вытягивая запястья из его хватки. Франциск подхватил отброшенную ленту и во второй раз примотал материнские руки к резной деревянной спинке. Он провел ладонью по вырезу сорочки матери, по ее шее, и она прогнулась в пояснице, насколько позволяли путы. Пьянящее чувство власти стало еще мощнее: она подчинилась, снова подчинилась, покорилась его воле. Король вспомнил, как пару дней назад, в тронном зале, когда незадачливый дворянин обратился к ней, а не к нему, ярко осознал свою уязвимость на фоне сплетен, которые только предстояло изничтожить. В его матери видели власть, путь воздействовать на него, но он дал им понять, что не станет идти у нее на поводу, лишь потому что она высказала какое-нибудь пожелание, и сейчас Франциск в очередной раз утвердит превосходство над ней. Он провел пальцем по ее тонким, аккуратным губам, оживляя в памяти картины того вечера, когда впервые хлестал ладонью раскрасневшиеся ягодицы матери. Она повинуется ему, а не наоборот. Все, кто полагал иначе, просто не видели королеву-мать такой. Франциск наклонился к ее груди и поласкал сосок языком − прямо через ткань. На сорочке расплылось темное пятно, а мать снова выгнулась, охнув и зажмурившись. Он коснулся второй груди, и королева коротко застонала, дергая связанными руками и натягивая веревку до предела. Когда она отбрасывала непонятное стеснение, вмиг превращалась в страстную и жадную на ласки любовницу. Это будило во Франциске ни с чем не сравнимый интерес и желание. Невинность и опытность сочетались в его матери совершенно немыслимым образом: она то смущенно опускала глаза, то бесстыдно разводила колени, то краснела, то эхом повторяла за ним совершенно непристойные просьбы, то пугалась его напора, то сама горячо прижималась к нему под одеялом, когда он уже собирался уходить. Ни в ком раньше он не встречал такой загадки. И он никак не мог насытиться матерью, наконец-то ответившей ему взаимностью: никогда прежде он не ломал сопротивление женщины так долго, не добивался ее так упорно, не встречал столько отказов подряд. Даже Мария почти сразу подарила ему свою невинность, а вот мать оказалась невероятно сложной добычей − и оттого вдвойне ценной и будившей жажду обладать снова и снова. Он склонился между ее ног, мгновенно уловив характерный щекочущий ноздри запах, взялся за материнские бедра, медленно поцеловав сначала одно, затем другое, ощутил их слабую, нетерпеливую дрожь, поднялся губами выше, чтобы исполнить немую мольбу королевы. Она вновь выгнулась на кровати, и веревка врезалась в истерзанные запястья, но сейчас Екатерине это нравилось. Странное опьянение только усилилось, окутав рассудок ватным дурманом. Язык сына скользил лениво и долго, и она извелась, разводя ноги шире, пытаясь дернуться ему навстречу и не в состоянии сделать этого из-за надежно привязанных к спинке кровати рук. Он был прав: все чувствовалось ярче, мощнее. Франциск полностью контролировал ритм, темп, любое ее движение, а ласка, так полюбившаяся королеве за время их отношений, каждый раз сопровождалась болью в выкручиваемых запястьях, добавляя глубины ощущениям. Боль − наслаждение − боль − наслаждение. Она была связана, но любовник уже знал тело Екатерины до мельчайших деталей, знал, где погладить, где надавить, куда поцеловать и что сжать. Казалось, несмотря на веревку, она больше не ограничивала саму себя, мешая ему приносить все новое и новое удовольствие. Франциск поднял голову ровно посередине широко разведенных ног матери, посмотрел на нее и облизнул влажные губы. Екатерина нервно дернула руками, вызвав новую вспышку боли, и отвернулась. Вид сына был слишком… непотребным, и она даже думать не хотела, как сама выглядела в этот момент. − Смотри на меня, − вновь приказал он, и по спине королевы побежали мурашки. Она подчинилась машинально, почти против воли. Он поднял подол ее сорочки еще выше, до самой груди, почему-то оставив ту закрытой, и вдруг прижался к матери всем телом. Екатерина могла чувствовать его возбуждение где-то в районе своего пупка. Она задышала чаще, не отрывая взгляда от его потемневших глаз. Франциск взялся за ее связанные запястья, натянув веревку до предела, и задвигался, с каждым разом все сильнее потираясь о ее живот. Не доставало лишь самой малости, того, к чему она привыкла столь быстро: Екатерина принялась ежесекундно дергать скрученную и удерживаемую сыном ленту, чтобы та немыслимо сладко вгрызалась в кожу, пропитываясь кровью и словно проходясь по нервам, щекоча их не хуже страха перед приставленным к горлу ножом. Внутри что-то заворочалось, зашевелилось, пробежав от макушки до пяток: действия сына, поза, невозможность двигаться были новыми, волнующими, и Екатерина выпрямила ноги, позволяя ему прижаться к ней еще теснее. Душно, тяжело, жарко, но чужое тело, скользящее по ее собственному, хватка на окончательно закровоточивших и взрывающихся болью руках приносили странное, неестественное удовольствие и непривычную легкость внутри. Эту смесь столь сильно она чувствовала только тогда, когда сын едва не превращал в месиво ее зад. На секунду она задумалась, что испытала бы, если бы вместо ладоней короля ягодицы хлестал ремень. Она слышала о таком от Кенны во время разговора о глупой кухонной шлюхе Пенелопе. Мысль ужаснула и вызвала настойчивое, сладкое покалывание внизу живота. Франциск откровенно елозил по ней, закатывая глаза и сжимая ее связанные руки. На его пальцах скопилась кровь, и он попытался удержать материнские запястья, но Екатерина упрямо выгибала их, затягивая веревку сильнее. Франциск надавил на ленту, и королева взвизгнула от впечатавшейся в раны ткани, в отместку ткнув пяткой ему под колено. Идеально. Чересчур идеально. Кожа будто горела, хотелось чего-то большего, пусть и самой крохотной ласки. Было приятно, очень приятно − сейчас Екатерину словно трогали везде и сразу, задевая самые чувствительные места, но если бы он специально дотронулся до внутренней стороны бедра чуть выше колена, ложбинки груди или чуть за ухом… она бы зашлась наслаждением немедленно. Прав, он оказался прав − она ощущала все гораздо мощнее, ярче и невыносимее. Каждое движение, каждое прикосновение, каждый чужой стон на своей шее. Может, потому, что ничего не могла изменить, при этом инстинктивно отвечая на действия любовника. − Пожалуйста, − попросила Екатерина, и он остановился, глядя на нее пьяными, затуманенными глазами. Живот под ним был влажным и красным. Казалось, король хотел возразить, но оценив растрепанный и совершенно безумный вид матери, передумал. Она успела только вздохнуть, когда он резко дернул вниз ее начавшие отекать руки и до нелепости осторожно вошел в изнывающее под ним тело. Екатерина вскрикнула от боли, неожиданности и ощущения заполненности, стиснула коленями его бока, задрожала и заметалась. Он не сделал ни одного толчка, но ей оказалось достаточно и этого. Бедра тоже стали влажными, и Екатерина поняла, что король никак не рассчитывал на столь теплый прием. Она виновато поджала губы, разобрав сдавленные ругательства − Франциск явно собирался помучить ее еще, но сам не выдержал такого напора от матери. − В следующий раз я буду контролировать себя лучше. Себя и тебя, − пообещал он, и она зарделась от мысли, что это собиралось повториться. Веревка исчезла, и Франциск привычно отправился к ее столу за заживляющей мазью. Растертые руки под ней жгло и щипало, но Екатерина легко справилась с такими ощущениями. Слишком спокойно ей стало − невесомо, пусто в голове, только желание вытянуться и поспать. Даже проблемы сплетен и завтрашний визит Нарцисса, явно собиравшегося подобными сплетнями воспользоваться, не волновали. Она сложила перебинтованные руки на груди, и Франциск тут же поднес одну из них к губам. Екатерина посмотрела на него, погладила по спутанным волосам и закрыла глаза. Спать хотелось невыносимо.