Дорога к солнцу

Я плотнее закутывался в одеяло от того, что солнце било по глазам ярким раздражающим светом. Мне не хотелось вставать. Всю ночь меня мучили кошмары, те самые, от которых я просыпался в холодном поту и с трясущимися руками первые пару лет после «расставания» с Рихардом. Мне казалось, что я окончательно избавился от той двухлетней муки, которую сам себе устроил, постоянно вспоминая наш последний с ним разговор. Тогда, четыре долгих года назад, мне снился из раза в раз один и тот же повторяющийся сон: я видел, как теряю Рихарда. В каждом ночном видении он был разным: то веселым и игривым, совсем еще юным, улыбающимся мне своей неизменной задорной ухмылкой, то грустным и задумчивым, размышляющим о своем именитом будущем, о своей побежденной зависимости, то восторженным, с горящими новыми идеями глазами, рассказывающим мне грандиозные планы их группы. Но он неизменно был таким близким, был совсем рядом со мной – стоило только руку протянуть, и можно было дотронуться, ухватиться за него и держать, что есть сил, никогда не отпуская – но в следующий момент он внезапно испарялся, окутанный плотным туманом сигаретного дыма. А я всегда опаздывал буквально на долю секунды, не успевал зацепиться за него, как ни старался. Он не хотел быть со мной – сам постоянно сбегал. Он, словно издеваясь надо мной, непременно дожидался того последнего рокового момента с лицом, полным смирения, с глазами, таящими надежду в своем пепельно-голубом омуте, с призывно протянутыми ко мне руками. А затем, резко изменившись, сбросив маску порочного ангела, со злорадным смехом оставлял меня в тишине, наедине с давившим меня отчаянием, со жгучей болью внутри, с поруганным, неоправданным доверием и растоптанной, ненужной ему любовью. Но в прошлую ночь мне приснилось нечто совсем иное, непохожее на те сны, которые преследовали меня когда-то раньше. Я видел Рихарда и Пауля обнаженными, в одной кровати. Я со злостью наблюдал за их страстными поцелуями, слышал их непристойные стоны и горячий шепот. Я с яростью смотрел, как Ландерс крепко сжимает, стискивает в объятиях Круспе, как его наглые юркие руки шарят по телу Рихарда. Моего Рихарда. Я с горечью взирал, как они оба дрожат от переполняющей их похоти, как туго сплетаются их тела, ритмично двигаясь, как Рих стонет и кричит, наслаждаясь подаренными ласками. Я глядел во все глаза, как он выгибается под Ландерсом, обхватывая того за плечи, но при этом неотрывно следя за мной затуманенным от желания взглядом, будто повторяя мне слова, сказанные когда-то в запале. В тот момент бессловесной дуэли наших взглядов я почувствовал, как во мне закипает ненависть, готовая вот-вот пролиться и снести все на своем пути: и Рихарда, любимого мной больше жизни, извивающегося сейчас под другим, и Пауля, заполучившего вместо меня Круспе, наслаждающегося его близостью, да и весь мир к чертям, такой пустой и никчемный. Я захлебывался злобой и отвращением, горячечный жар поднимался из груди к голове, грозясь стереть остатки благоразумия из мыслей. Но я будто остолбенел от этой отвратительной для меня картины, я не мог и пальцем пошевелить. Изо всех сил пытался сдвинуться с места, но не получалось разрушить эту иллюзию. Мне хотелось хотя бы зажмуриться, чтобы не видеть этих предательски блестящих от доставляемого удовольствия глаз Рихарда, но ничего не получалось. Я был прикован к стене, вмурован в пол, распят на месте, и мукой мне была до ужаса реалистичная сцена, разыгрываемая моим воспаленным сознанием. Сцена из моей мечты, желаемая мною долгие годы, но не осуществленная и неосуществимая. Только в главной роли был не я. От пронзительной боли, сковавшей сердце тугим плотным жгутом, появились силы, открылся скрытый резерв сдерживаемой ярости, злость предала решимости, и я бросился к ним, готовый порвать их в клочья, разрушить все вокруг, а потом, наверное, и себя убить следом. Но они испарились, будто не было их вовсе, как всегда испарялся Рихард раньше. Осталось лишь гулкое эхо, отражающееся от стен, бьющее в уши множеством голосов на разный лад – злой торжествующий смех Пауля. Он забрал у меня Рихарда, потому что я сам позволил ему это сделать. Я, как и не многим больше, чем четыре года назад, вновь оторопело подскочил в кровати, задыхаясь, с застрявшим в пересохшем горле криком. Я еще долго потом лежал, обреченно вглядываясь в потолок, силясь восстановить дыхание и унять бешено колотящееся сердце. Безуспешно пытался понять, что это такое было, и почему вдруг он мне снова приснился по прошествии стольких лет. Так и не найдя ответа, нехотя встал с постели и отправился в душ. Я не смог просочиться по коридору незаметно, и уже вовсю занимающийся на кухне приготовлением завтрака Ольсен заметил меня. – Доброе утро, Тилль, есть будешь? – он стоял у разделочной доски, нарезая овощи для салата, а тем временем на сковородке жарился хлеб. В воздухе витал тот самый запах родного домашнего утра. Солнце заглядывало в окно весенними игривыми лучами, окрашивая обнаженные плечи Оле в легкий золотистый оттенок и придавая ему какой-то поистине завораживающий вид. Если бы утро не было испорчено ночным видением, я, наверное, даже остановился бы на время, чтобы полюбоваться таким притягательным зрелищем. – Спасибо, я не голоден, – сухим тоном ответил я ему, – мне пора собираться, а то еще на работу опоздаю. Оле обреченно вздохнул, но решил не комментировать сказанное мной. Хотя по его виду было заметно, что он сильно обеспокоен моей уже полугодовой утренней «диетой» и еле сдерживает себя, чтобы не начать утро со скандала. Я же предпочел скрыться в ванной, терзаемый чувством ненависти к самому себе. Я не любил его. Никогда. Мы банально познакомились в баре. Терзаемый чувством вины из-за ссоры с Рихардом я для себя решил, что правильнее всего будет забыть и забыться, утешиться в компании какого-нибудь смазливого парня, не обремененного заботами о карьере, мечтами о славе и одержимостью доказать миру свое превосходство. Каждый вечер я отправлялся в гей-бар в поисках того самого утешения, но всегда сидел за столиком поодаль от всех и наблюдал за происходящим. Не скрою, что иной раз сидел с открытым ртом, наблюдая за влюбленными парочками, исполняемый чувством гнетущей меня зависти к их непринужденному и свободному общению между собой. Я не раз представлял, что на их месте могли бы быть мы с Рихардом. Я бредил им. Казалось, что его образ повсюду меня преследует. В каждом, на кого я обращал внимание, я находил знакомые черты, будь то на мгновение застывший взгляд или же какой-нибудь жест, стрижка, голос, запах… Буквально все, за что хоть как-то можно было зацепиться. В один из таких вечеров, когда я как всегда сидел в гордом одиночестве за дальним столиком и наблюдал за обстановкой, ко мне подсел молодой парень и протянул лист бумаги, на котором, к моему нескрываемому удивлению, был нарисован я. – Дарю, – сказал он мне и, опершись подбородком на сложенные в замок руки, уставился на меня в ожидании моей реакции на столь внезапное развитие событий. – Спасибо, конечно, но не стоило, – рассматривая свой же портрет, ответил я ему. – Я давно наблюдаю за тобой. Меня Оле зовут. А тебя? – его открытая улыбка обезоруживала. – Тилль, – я был слегка растерян и смущен его явным интересом к своей скромной персоне. – Будем знакомы, – он улыбнулся пуще прежнего, с большим интересом разглядывая меня. Я пристальнее вгляделся в него и увидел перед собой мальчишку лет восемнадцати от роду. У него были пронзительного небесно-голубого цвета глаза, мне даже показалось тогда, что это линзы. Ну не могут быть у человека такие глаза – настолько глубокие, притягательные, искрящиеся, многогранно отражающие свет. Он смотрел вокруг себя с нескрываемым любопытством ко всему происходящему. Свежевыкрашенные, небрежно взъерошенные волосы темно-каштанового оттенка еще хранили острый запах краски, от чего у меня слегка защипало в носу, и разом нахлынули горькие воспоминания о том дне, когда Рихард твердо решил перекраситься из пергидрольного блондина в яркого брюнета. По утрам он бывал так же взлохмачен, что придавало ему весьма забавный и непосредственный вид. На лице Оле сияла искренняя улыбка, такая же как у Рихарда, когда он, переполняемый эмоциями, сообщал мне что-то очень важное для него. Бледная кожа, какая-то нездоровая худоба – он прямо-таки дублировал юного Круспе практически во всем. Оле был очень на него похож и одновременно абсолютно другим. Он заинтересовал меня, как никто другой в этом баре. Мы разговорились, хотя я поначалу и не особо спешил идти на контакт, ограничиваясь односложными фразами. Все же, как бы он не был внешне похож на Круспе, его характер и манера общения были абсолютной противоположностью. Он говорил с акцентом, из чего я сделал вывод, что он точно не из местных. Оказалось, что он сбежал из-под родительского крыла почти полгода назад и, покинув родную Норвегию, обосновался в Берлине, где работал помощником художника в одной из местных редакций, а по выходным сидел с мольбертом на Ку-дамм, зарабатывая на хлеб тем, что рисовал гуляющих прохожих. Еще одна творческая личность в моей жизни заняла не самое последнее место по важности. Поначалу. Я решил, что вот он, тот мой единственный шанс избавиться от навязчивых мыслей о Рихарде. Это я сейчас понимаю, насколько идиотская мысль посетила меня в тот вечер. Поддавшись на уговоры Оле под незатейливую беседу о «не о чем и обо всем», я даже выпил пару кружек пива. А зря! Вечер нашего знакомства закончился моим пребыванием в собственной больнице. Когда я очнулся в палате, он сидел рядом. – Что ж ты не сказал, что тебе нельзя пить? – Оле был неподдельно взволнован. – Да я и сам как-то забыл об этом. Ты что, здесь всю ночь просидел? – а я в свою очередь был несказанно удивлен тому обстоятельству, что практически незнакомый мне человек пробыл возле моей постели столько времени. – Да. Ты напугал меня, когда упал в обморок, – он помолчал в задумчивости, потом продолжил, – ну и как тебе оказаться на больничной койке отделения, где сам же работаешь? – его лицо озарилось все той же искренней улыбкой. – Отвратительно, – я лишь закатил глаза. В этот момент в палату вошел Оливер. – Тилль! – всплеснул он руками. – Вот это ж угораздило тебя! Ты в курсе, что у тебя интолерантность к алкоголю? Тебе вообще нельзя пить! – Я забыл. То есть решил, что с двух кружек пива ничего не будет. А ты что, мой лечащий врач, упаси меня Господи?! – огрызнулся я на его причитания. – Вот! – обратился он к сидевшему у окна Оле. – Слыхал, а? Я, видите ли, полночи откачивал его, а он: «упаси меня Господи!». Тоже мне друг называется. – Оливер попытался изобразить крайнюю степень обиды, надув щеки. – Ридель, ты как бабка сварливая. Ну, прости, – я опустил виновато взгляд, – спасибо, что помог. – Да, спасибо мне огромное! И ему скажи, что вовремя врачей вызвал, – он кивнул в сторону Оле, – Линдеманн, запомни или заруби себе на носу – ни грамма спиртного, а то еще «упаси меня Господи», – передразнил он меня, – останемся без заведующего. – Я же уже извинился, – не поднимая глаз, я ответил ему. – Да, я помню. Ладно, давай отдыхай, скоро будут готовы анализы, если все в порядке – вечером отправлю тебя домой, – он помолчал немного, стоя в дверях, но потом добавил, – я выпишу тебе больничный. В отпуск тебя все равно не отправить, так хоть неделю-другую у меня будет документ, запрещающий тебе здесь появляться. – Иди уже! У тебя полно пациентов, – я отмахнулся от него, зная, что если вовремя не остановить, то разговор может затянуться на часы. Оливер скрылся за дверью, а я, выдохнув с облегчением, обратился к Оле: – Прости, что так вышло. Я не хотел. – Ничего страшного, – он подмигнул мне и, поднявшись с места, склонился надо мной, – главное, что ты в порядке. Мне нужно на работу идти, но я вернусь вечером. Все-таки мне хочется продолжить наше вчерашнее знакомство. Он легко коснулся моих губ, замер на мгновение, пристально вглядываясь мне в глаза, будто ища там разрешение на этот дерзкий, неожиданный поцелуй, и не увидев там возмущения или отказа, бегло провел языком по пересохшей нижней губе, после чего быстро отстранился и покинул палату с самым наидовольнейшим видом. Я же остался лежать, уставившись невидящим взглядом в потолок, задавая себе один единственный вопросом: «Линдеманн, какого черта ты творишь?» Впрочем, ответа на него я так и не нашел. Он вернулся вечером, как и обещал. Меня отправили домой со справкой, чему я не особо сопротивлялся. Я решил, что вот он – тот самый переломный момент, стоящий того, чтобы на время забыть, кем я являюсь, и попробовать начать жить если не заново, то хотя бы дальше. Без Рихарда. Оле проводил меня до дома и, ни за какие пряники не согласившись оставить меня одного, весь вечер просидел у моей кровати. Со стороны это, наверное, забавно смотрелось. Ему всего восемнадцать, он юн, здоров и весьма обаятелен, а мне уже тридцать, и я далеко не в лучшей форме, да и чувствовал я себя тогда старой развалиной. Однако, чем-то мне удалось зацепить его, раз он с рвением бросился меня обихаживать первое время, пока мне был предписан постельный режим. Он – молодой, малознакомый мне парень, вел себя уверенно и по-хозяйски в квартире, в которой был впервые – сразу сообразил, где что может находиться, и любую мою, даже самую незначительную, просьбу исполнял моментально. Это мне напомнило, как я в буквальном смысле скакал возле Рихарда на первых парах после его выписки из больницы. Тем не менее он не остался на ночь. Ушел поздно и, закрывая за собой дверь, пообещал вернуться на следующий день. Я же снова провел бессонную ночь в одиночестве, анализируя происходящее. Я нашел себе почти точную копию молодого Рихарда, но, естественно, эрзац был далеко не так совершенен, как мой прописной идеал. Я, вроде бы, всеми силами старался забыть Круспе, но у меня хреново это получалось. Я с усердием истинного мазохиста искал в каждом попадавшемся мне на жизненном пути лице знакомые, родные и любимые черты. А найдя их, разочаровывался, понимал, что заменить мне совершенного в своем несовершенстве Рихарда не сможет никто. Но я все же решил рискнуть и возложить почетную обязанность утешителя на Ольсена. Решил, наконец-то, попробовать что-то свое, отдельное от Круспе. Я ждал Оле, и он вернулся. И на этот раз остался на ночь, а потом и насовсем. Он так же, как и Рихард, мечтал об Америке, говорил, что это страна перспектив, и как только представится возможность, он обязательно туда уедет. Я не решался спорить с ним. Чтобы не происходило за следующие четыре года наших отношений, я не переставал мысленно сравнивать их, ненавидя себя за это. Но я ничего не мог с собой поделать. Единственное, в чем я не мог позволить себе подобной блажи, так это в сексе. Я лишь воображал себе, как бы это могло быть с Рихардом, что я бы чувствовал при этом, как вел себя и как бы на это реагировал сам Рихард. Поначалу воображал. Вскоре мне это осточертело, и я с головой окунулся в мир своих собственных сексуальных утех. Время не лечит. В этом я убедился на собственном горьком опыте. Как только я понял, что Оле перестал меня удовлетворять в плане «идеальной замены», мы начали отдаляться друг от друга. Естественно его вины во всем этом не было – это я был в зависимости. У меня возобновились ломки, а лекарства от моей болезни не существовало. В тот день вновь вернувшегося ко мне кошмара, придя домой после смены, я обнаружил на столе записку. Крупным нервным почерком Оле писал, что он больше так не может, что мы оба ошиблись, и продолжать эту трагикомедию дальше не имеет смысла. Я равнодушно отнёсся к полученной информации и, смяв в руке записку, как когда-то Рихард свою справку о полученном образовании, отправил ту в мусорное ведро. Квартира снова опустела и затихла, сдавливая меня своими стенами. Я отправился на улицу, по давно знакомому маршруту в Рудов. Прогуливаясь по набережной Шпрее, я на некоторое время остановился на том самом месте, где когда-то неожиданно встретился со Шнайдером и познакомил его с Рихардом. Проворачивая в голове события того вечера, я в очередной раз винил себя, что не будь я таким мямлей, я бы не стал даже разговаривать с ним. Вежливо поздоровавшись, просто прошел бы мимо. Потом соврал бы что-нибудь Риху на счет Криса, и он бы никогда не вернулся к наркотикам. Возможно, и Кристоф остался бы жив. Возможно, и с Рихардом мы были бы до сих пор вместе. Возможно. Совершив самую большую ошибку в своей жизни – пытаясь найти замену Круспе – я прожил четыре года, понятия не имея, где Рихард. Пока однажды не прогремел гром посреди ясного неба.