Дорога к солнцу

– Тилль, я тебя прошу, мне очень нужна твоя помощь. – Рихард позвонил поздно ночью. Его голос дрожал, он почти срывался на крик, из чего я сделал вывод, что дело действительно дрянь. Ну, с чего бы вдруг ему вспоминать о человеке, который раздражал его одним только звонком раз в год? Через пятнадцать часов я уже спускался по эскалатору в аэропорту Нью-Йорка, еще через час мне всеми правдами и неправдами удалось заполучить ключи от его квартиры у консьержа. Рихарда я застал лежащим на полу в гостиной в корчах ломки. – Ну, все-все! Я здесь. Сейчас… Потерпи немного, – продолжая убаюкивать его ласковым голосом, я поднял его на руки, а он из последних сил обхватил меня за шею. Я отнес его в спальню и, уложив на кровать, принялся освобождать его от одежды. Круспе лихорадило и знобило, на лбу выступали крупные капли пота, с которыми выходил наркотик – запах от него исходил весьма неприятный. Он решил пережить это сам, решил перестать, наконец, употреблять наркотики, решил, что ему это больше не нужно – я мог бы им гордиться, но уже не в нынешней ситуации. Единственное, что он не учел – как ему в этот раз тяжело придется перебарывать себя и пристрастившийся организм. Он давно не подросток, его тело измотано, и самостоятельно переломить себя без квалифицированной помощи невозможно. Я созвонился с Риделем, выпросив у него все необходимое, чтобы устроить в спальне Рихарда реанимацию, почти самый настоящий реабилитационный центр. Оливер предлагал госпитализировать Круспе на случай осложнений, но я наотрез отказался везти его в больницу. Я был уверен – мы справимся. Вместе, как много лет назад. В день моего прилета, ближе к вечеру, Рихард отключился, и всю следующую неделю в сознание не приходил. Его дыхание было поверхностным, пульс нитевидным, у него наблюдалось слабое сердцебиение – все эти факты констатировала подключенная к нему аппаратура. Я смотрел, как бьется его сердце, наблюдая за скачками волн капнографа, слушал, как выдыхает аппарат искусственной вентиляции легких, подавая ему кислород через интубационную трубку, и кормил его парентерально. Неделя длилась мучительно долго. Я точно не знал, что он употреблял, а потому пришлось действовать практически наугад, пока я ждал результатов анализов из клиники. Оливер звонил каждый день, продолжая настаивать на госпитализации, твердил, что Рихарду будет оказана профессиональная помощь квалифицированных специалистов. Он гарантировал ему наилучший уход и постоянный присмотр, но, вспоминая слова Круспе о «тюрьме», я был неумолим. Я знал, что смогу справиться самостоятельно, помочь ему вне больничных стен, если он сам решится помочь себе, хоть немного. Потому я оставил ему дыхательную маску, решив, что дышать он может уже самостоятельно. Его сердце начало биться в нормальном ритме, но иногда все же заходилось, потому я не стал спешить, чтобы отключать прикроватный монитор. Все те дни, что Рихард был без сознания, я не отходил от него ни на шаг. Я дышал вместе с ним, спал в кресле, стоявшим в углу его комнаты, ограничивался короткими перекусами из того, что смог найти в холодильнике. Наконец, он открыл глаза. – Ну, чего ты уставился? – прохрипел он, чуть приоткрыв глаза, пытаясь сфокусировать на мне взгляд. – Пить хочешь? – пробормотал я, склонившись над ним и проведя ладонью по спутанным волосам. А перед глазами пронеслись воспоминания, о нашем первом разговоре, когда я смог убедить его остаться в больнице для лечения. Вот только, чтобы так же бойко подняться с кровати, как тогда, сил у него уже не было. – Какой сегодня день? – он закатил глаза, пытаясь пошевелиться. – Ты спал чуть больше недели. Как ощущения? – проверяя показания мониторов, спросил я, стараясь изобразить полную сосредоточенность на своих действиях. Мне до боли в руках хотелось заключить его в объятия и сжать, что есть мочи. Меня переполняла безудержная радость, что все получилось – он в сознании, он может говорить, а дальше дело за малым. Он не ответил мне. Тяжко вздохнув, Рихард снова погрузился в сон. Следующие два дня он то и дело просыпался и снова проваливался в небытие. Его периодически лихорадило, но, в общем и целом, картина была практически стабильная. Медленно, но верно он набирался сил и все больше времени бодрствовал, однако самостоятельно есть он не мог. Желудок отторгал принятую пищу, и сразу после ее приема его рвало. Пришлось вернуться к питанию через трубку, чему он совсем не обрадовался. Не смотря на то, что Рихард все еще был прикован к кровати, характер он начал проявлять достаточно быстро. – Я хочу в туалет, – как-то заявил он мне, собираясь встать с кровати и отправиться туда без моей помощи. – Куда ты собрался? Ты еще слишком слаб, – я достал из-под кровати утку и попытался подсунуть ту ему под одеяло, но у него хватило сил, чтобы дернуться и выбить ее у меня из рук. – Ты издеваешься? – он, казалось, хотел испепелить меня взглядом. – Нет. Вот тебе твой туалет, – я отвечал ему ровным спокойным тоном, но его это еще больше завело. – Помоги мне встать! – попытался он крикнуть на меня, тут же зайдясь кашлем. Я отказал ему в просьбе, продолжая настаивать, что покидать кровать еще слишком рано. – Тогда я сам пойду, – обиженно выпалил он, все еще продолжая надеяться, что мое сердце дрогнет, и я начну выполнять любые его прихоти. – Ну-ну… – облокотился я на косяк дверного проема, наблюдая, как Круспе пытается подняться с койки, – давай, продемонстрируй. Его взгляд налился злобой, перемешанной с горькой обидой на меня и диким, почти нечеловеческим отчаянием. Он решил доказать мне, что я неправ и несправедлив к нему, и мое предложение унизительно для его персоны. Рихард был не в состоянии удержаться в вертикальном положении, все потому, что долгое время находился в постели, и мышцы были не разработаны. По сути, он и рук толком поднять не мог, но благополучно забыл об этом. При первой же попытке оторваться хотя бы от подушки он истерично завопил, что я тварь последняя, которая получает удовольствие, издеваясь над ним. Однако он был слишком упрям и не стал так быстро отчаиваться, продолжив тщетные попытки встать. В итоге он просто скатился на пол, посылая в мой адрес красноречивые витиеватые оскорбления. Моему терпению пришел конец, и я оставил его наедине с самим с собой, удалившись в гостиную. – За что ты так меня мучаешь? Зачем издеваешься? Линдеманн, я тебя ненавижу! – доносились до меня его гневные речи. Круспе продолжал разыгрывать спектакль униженных и оскорблённых уже без своего единственного зрителя. В любой другой ситуации, я бы, наверное, взорвался и давно отвесил ему пару неслабых оплеух, но не сейчас. Когда его словарный запас иссяк, и в квартире воцарилась блаженная тишина, я решил проверить, как он, и, вернувшись в спальню, застал там живописную картину. Рихард лежал на полу, свернувшись в позу эмбриона, и тихо плакал и почти неслышно скулил о своем незавидном положении. Я сглотнул подступивший ком к горлу. Мне было искренне жаль его, но показывать этого я просто не имел права. Ему нужна помощь, а не жалость, потому мне пришлось буквально наступить себе на горло, чтобы не кинуться выполнять любую его прихоть. – Ну, так ты собираешься вставать или уже нет? – Мне больно! Я по уши в дерьме, и это твоя вина, – выдавил он из себя, закрывая лицо руками. – Посмотри, что ты наделал! Помоги мне, я прошу тебя, – он уже выл, лежа на полу. – Я? – моему изумлению не было предела. – Нет, мой дорогой, это исключительно твоя вина, что ты по уши в дерьме, причем в своем собственном. Ну, как тебе, нравится? А, Рихард, тебе нравится? – я подошел к нему и, присев рядом, убрал его руки от лица, заглядывая в покрасневшие от слез глаза. Он все же добился своего – мое сердце дрогнуло. Я наказал и его, и себя. Теперь мне пришлось нести его в ванную под аккомпанемент нескончаемых проклятий в свой адрес. – Лучше бы ты дал мне сдохнуть еще тогда – двадцать пять лет назад, я бы не мучился так сейчас, – продолжал он выкрикивать из ванной, пока я скручивал испорченный ковер в рулон, чтобы выбросить его. Но, услышав такое заявление, я как с цепи сорвался, в голове у меня что-то надрывно щелкнуло, я бросил все к чертовой матери и, влетев в ванную, с ходу отвесил ему звонкую пощечину. – Ну, ты и сволочь! У тебя как язык повернулся такое сказать, а? Я жизнь свою положил на тебя. Я вытащил тебя с того света, дал тебе все, чтобы ты смог жить нормально, а что ты сделал? Только о себе любимом и думал всегда, и плевать ты хотел, что творится с окружающими. Шнайдер, Пауль… они хоть что-то значили для тебя? Конечно, нет! Один погиб случайно лишь потому, что выскочил на дорогу в ломках, подорвав тем самым состав твоей гребаной группы, о которой ты семь лет грезил днями и ночами. Ты даже на похоронах не был! А Пауль? Он выбросился из окна все в тех же ломках. На его могиле ты хоть раз был? Ты вообще знаешь, где она? Хотя у тебя сейчас есть шикарная возможность поинтересоваться лично у каждого, как им на том свете! Рих, а ты случайно не хочешь утопиться, вот прямо сейчас? Вперед! Давай, нырни, я даже подержу тебя ради такого, – я ухватил его за голову, направляя вниз, но тут же одернул руку. – Что? Что ты сопротивляешься? Ты же только что орал, что тебе жить неохота! На кой черт ты меня вызвал тогда из Берлина? Чтобы я выслушивал все это дерьмо? Чтобы убирать за тобой его? Чтобы ты меня же в него и окунул не раз? – я задыхался, выплевывая каждое слово сквозь выступившие слезы. Мне никогда еще не было так больно и обидно от услышанного. Мне пришлось высказать все то, что я столько лет держал в себе только лишь потому, что любил его слепо и безоговорочно. А теперь еще и оказался виноватым, что дал ему когда-то шанс. – Закрой свой поганый рот и делай то, что я тебе говорю. Я не какая-нибудь сиделка, которую ты нанял, чтобы та крутилась юлой вокруг твоего величества. Если ты додумался позвонить мне и попросить о помощи, имей, сука, совесть держать свой ядовитый язык за зубами! Он смотрел на меня остекленевшим взглядом, проглатывая каждое мое слово. На его глазах тоже выступили слезы. Он, наконец, замолчал, видимо, обдумывая, что я ему наговорил. Без какого-либо сопротивления с его стороны я вымыл его и отнес обратно в комнату. За тот вечер Рихард больше не проронил ни звука, впрочем, как и я. Утром я попытался накормить его. – Я не хочу есть, – буркнул он и повернулся ко мне спиной. – Если ты не будешь есть, я подключу к тебе капельницу и отправлю к Риделю в клинику, предварительно обзвонив все популярные издания. Весь мир узнает, что наша «звезда» –долбанный наркоман. Хочешь этого? – Нет, – он обижено поджал губы. – Значит, ешь! – рявкнул я на него. Я усадил его на кровати, и он проглотил пару ложек овсянки, а через несколько минут я оттирал кашу с пола. Мне пришлось настоять на том, что ему все еще необходим зонд, потому что на одной воде он долго не протянет. Со временем Рихард перестал капризничать и истерить. Он беспрекословно выполнял все, о чем я просил его. Уж не знаю, каких трудов ему это стоило. Еще через несколько дней мы начали расхаживаться по квартире, позже выходили во двор его дома. Он не понимал, почему в этот раз все настолько болезненно и почему он так долго не может вернуться в нормальное состояние. На все мои убеждения, что ему уже далеко не шестнадцать и даже на тридцать, он отмахивался, говоря, что я ему лапшу на уши вешаю. Все же в скором времени Рихард пошел на поправку, а я, наблюдая за этим процессом, решил, что моя миссия исполнена, и сообщил ему, что мне пора возвращаться домой. – А ты не мог бы еще задержаться у меня? – неожиданно спросил он. На что я потупил взгляд, не совсем понимая, зачем ему это нужно: – Для чего? – Просто мне так хочется, – ответил он, не сводя с меня глаз. – Ах, тебе так хочется?! А ты никогда не задумывался – чего хочется мне? Рихард, я так больше не могу. Мне все это уже давно надоело. – Я знаю, – он притянул меня к себе за пояс и, положив руки мне на плечи, поднял пристальный испепеляющий взгляд на меня. – Ничего ты не знаешь, – убрав его руки, я отстранился и отошел к окну, уставившись в закат. Он подошел ко мне сзади, обняв со спины и обдав шею обжигающим сознание дыханием: – Я помню то время, когда мы были одни в целом мире, гуляя по набережной Шпрее. Я давно все знаю. Единственное, чего я никогда не мог понять, почему ты все это время молчал? Почему не сказал мне? Зачем устроил эту пытку для нас двоих? Я хочу, чтобы ты остался со мной, но если ты хочешь уйти – иди, я не буду держать. Я не стану умолять, если ты не хочешь быть со мной, и звать тебя я не буду и… – он помолчал немного, а потом добавил, – я не вернусь в Берлин. Рихард поцеловал меня в шею и оставил наедине с самим собой, скрывшись за дверью своей комнаты. Я еще долго стоял, провожая за горизонт чужое солнце и глотая горькие слезы, осознавая, насколько он был прав, говоря о той пытке, которую я сам себе устроил. Его зависимость от наркотиков, хоть и не безболезненно, но все же отступила. Я же погряз в своей зависимости от него больше двадцати лет назад и все это время наслаждался болью, которую сам себе причинял. Я робко вошел в комнату Рихарда, виновато опустив взгляд в пол, замер на пороге и, по-прежнему не смотря в его сторону, с трудом произнес те самые слова, которые он ждал от меня столько лет. Я говорил, что жизни своей не представляю без него, что он нужен мне, как воздух, что он – мое недосягаемое солнце, освещающее мой долгий тернистый путь к нему. Он позвал меня ближе, снова обнял, и я видел в уголках его глаз едва заметные застывшие слезы, а в следующее мгновение он уже жадно целовал меня, завалив на кровать. Мне было страшно дотрагиваться до него, но желание, овладевшее мной, напрочь разрушило всевозможные, выдуманные когда-то преграды. Я утопал в его ласках и дарил ему свои, наслаждаясь каждым прикосновением, каждым взаимным взглядом, каждым мгновением, пока мы принадлежали друг другу. – Скажи мне, скажи, – просил он заходившимся дыханием. Но я не говорил ему главного. Я кричал об этом всем телом, сердцем и душой, но вслух так и не произнес. Пока Рихард спал на моей груди, прижимаясь доверчиво и жарко, я рассматривал причудливые тени на потолке, думая, что как бы сильно я его не любил, как бы отчаянно не мечтал о нем все это время – моя жизнь была в Берлине. Я не мог бросить все в одночасье и остаться с ним, как бы сильно мне этого не хотелось. Зная, что, если я уеду, мы больше никогда не увидимся, я пытался взвесить все «за» и «против». Вечером следующего дня я сидел в самолете, вспоминая глаза Рихарда, когда он услышал, что мне нужно возвращаться. Это был взгляд человека, приговоренного к смерти. Он не сказал ни слова, не произнес ни звука, на его лице не дрогнул ни единый мускул. Рихард принял это как должное, как что-то обыденное и вполне ожидаемое. Он тоже слишком хорошо знал меня, чтобы начать спорить или убеждать в обратном. Со мной в Берлин он тоже не собирался, его жизнь была здесь – в Нью-Йорке. Провожая меня, Круспе молча открыл дверь и захлопнул ее, как только я переступил порог.