Another side of medal

      Время непростительно затянулось. Каждый мой день превращался в чертову комедию. Хеймитч периодически заявлялся, проверяя, не отлыниваю ли я от задания. Хотя, это было явно лишним, но иногда все-таки прогоняло ворох ненужных сомнений. Справляться я уже мог и самостоятельно. Когда ясно видишь цель, двигаться вперед куда легче. Даже веселее. Сначала Элиза будто бы совсем слетела с катушек от счастья. Надо было видеть, с каким безумием она набросилась на меня на выходе из кабинета. Чуть ли не искусала все губы в кровь, настолько сильно я взбудоражил ранее холодные феромоны, которые казались мне навсегда замороженными. Из постели мы вылезали лишь на собственный стол, в ванную, на диван, и ни одно место не использовали по его прямому назначению.       Наступало самое время бить разочарованиями. Искра была брошена. Началось все с поцелуев на публике. Чего, собственно, Элиза раньше и желала. Но вот перед отцом ей всякий раз было стыдно, она просила меня избегать подобных неловких стычек, но я этим наоборот воспользовался. Как только в поле зрения появлялся президент, у Элизы не было шансов вырваться. Поэтому, пока он сам не спрашивал меня о что-нибудь, дабы отвлечь от неприличного занятия, я бессовестно вытворял на его глазах что только вздумается.       Я же муж. А Элиза хочет. Поэтому, возражения не принимаются. Сами ж сказали: невозможно не влюбиться. Получите — распишитесь. И ничего вы поделать с этим не сможете.       Я начал заучивать разные цитаты из ее же романов, стихи, среди которых я выбирал самые противные для себя самого. Фразы: «Я тебя люблю», «Вместе навсегда», «Я умру, если не увижу тебя», «Ты то, ради чего я существую» перебирались мною в течение всего дня.       Восторга было через край. Но потом пошла та самая реакция, которой мы добивались — неземная скука. Тягучая, бесконечная, нудная и беспросветная. Элиза слушала восторженные речи с каменным лицом, нехотя принимала каждодневные подарки в виде цветов и конфет, лениво раскрывала губы для поцелуев и почти не двигалась во время бессонных ночей.       Тогда и появился азарт. Раньше я выслушивал советы ментора с лицом Блеска а-ля: «Господи, ты точно ничего не принимаешь?» Но сейчас это напоминало покер с примесью игры на выживание, где нужно еще и смотреть, чтобы тебе сзади горло ножом не резанули. А так — обычный покер. За столом сидим вчетвером: Я, Сноу, Элиза и Хеймитч. Двое на двое. Чем дальше заходит игра, тем больше проявляется желание победить. И в то же время я ставка. Будто бы иногда на месте меня сидит Энни, внимательно изучая соперников. Прячет нужные карты в рукавах шелковой блузки и силой единого взора, словно телепатией, заставляет Эбернети класть нужную карту на стол.       Ибо думая о ней: о ее цепких руках, волосах, пахнущих календулой, о взгляде, полном доверия и уверенности, о сносящих голову поцелуях, внутри порождалось что-то немыслимое. Жажда борьбы. Жажда свободы. Жажда быть сожженным тем огнем, что раздразнил чувства, которые были давно упрятаны в самый дальний угол.       Сейчас я ненавидел себя за ту слабость, которая овладела мной несколько дней назад.       Край этого всего должен скоро быть досягаем. Важно лишь самому не свалиться в бездну. Но здесь я не оступлюсь.       Уже не оступлюсь. ***       — А сейчас я хочу пригласить на сцену самую прекрасную девушку на планете, мою супругу — Элизу Одэйр.       Финальная точка. Эта станция должна быть конечной.       Я организовал праздник в честь знаменательной даты — месяц наших недоотношений. Капитолийцы любят всякие глупые гулянки по поводу и без, так почему бы не отметить? Сноу первоначально отверг эту затею, но факт того, что его дочь будет бесконечно рада и благодарна за столь чудесный сюрприз, размягчил отцовское сердце. Разрешение было выпрошено. Как удобно знать болевые точки.       Элиза поднимается на сцену, принимает мою руку с подозрительным взглядом. Еще один поцелуй на камеру, ее податливые губы (надо же доказать всему миру, что наша любовь крепка и безумна), и она присаживается на специальный трон.       Сегодня я герой представления. Уверенность овладевает телом и духом. Финальный выстрел должен быть точным.       — Мне хочется начать с одного чудесного сонета Шекспира. Ибо с такими девушками нужно говорить только стихами.       Прочищаю горло.       — Как тот актер, который оробев, теряет…       Нарочно запинаюсь. Молчание охватывает зал. Элиза неосознанно теребит волосы и, наверное, проклинает сквозь зубы. Сноу тихо кашляет.       — Теряет…       Так, Одэйр, только не засмейся, только попробуй, идиот, сейчас хотя бы жестом выдать свою игру. Забавно смотреть на лица зрителей, которые внезапно начинают копошиться в сумках, делая вид, что не замечают оплошности.       Не смейся. Не смейся.       — Теряет нить давно знакомой роли! — строчка вылетает из уст, я будто бы безумно радостный внезапному приходу памяти, взмахиваю рукой и опрокидываю нотный стан. Ай, черт, больно локтем по железу, аж ток пошел. Белые листы ворохом взмывают в воздух и мерно опускаются на пол. Бросаюсь поднимать, и пока мое лицо никто не видит, позволяю себе ехидную усмешку. Начало идеальное.       — Впрочем, к черту стихи, самое лучшее для девушки — это музыка. И сегодня я лично исполню одну из замечательных песен — My heart will go on.       Когда я дебютировал перед Хеймитчем, он не давал мне даже куплет закончить — сразу затыкал уши и громко кричал: «Одэйр, это отвратительно, умоляю, заткнись, это идеальное оружие массового поражения».       Природа сумела наградить меня всем, кроме слуха, голоса и, как говорил Эбернети, мозгов.       Элиза, предчувствуя неладное, с опаской посмотрела на отца.       — Маэстро!       — Every night in my dreams I see you, I feel you, — стоило только начать, как зал будто передернуло. Капитолийцы старались сохранять вежливую улыбку, но можно было заметить, как она то и дело сползала с губ, отчего ее снова приходилось натягивать.       Сказать, что мое выступление ужасно, значит промолчать. Высокие ноты давались настолько туго, что зал в ожидании припева сжимался от дискомфорта заранее. Элиза настолько покраснела, что контраст волос и кожи был максимально явен. Зрители то и дело ерзали на местах, борясь с желанием убежать. К концу голос охрип, а «wherever you are» звучало все отвратнее. Жаль, меня сейчас не видит Хеймитч. Он бы гордился своим учеником. ***       — Ты позоришь меня! — завизжала Элиза на весь коридор, как только мы покинули зал.       — Я всего лишь хочу показать, насколько я тебя люблю, дорогая, — нежно успокаиваю ее, а самого колотит внутри от ликования.       — Что это? Что, это, по-твоему, я?! — она достает портрет, который был вручен мною, — у меня вот такие косые глаза, да, и вот это синее пятно на щеке, да?!       — Я случайно капнул на холст, потому что задумался о красоте твоих…       — Замолчи! — орет она мне в ухо, практически оглушая.       Элиза разворачивается на каблуках и летит в сторону отцовской комнаты. А потом резко останавливается, и, обернувшись, произносит:       — Все вы одинаковые! — слезы блеснули на щеках, и белокурая голова скрылась в дверном приёме. ***       Вновь кабинет Сноу. Разговор предстоит не из приятных, но мне почему-то все равно. Абсолютно. Знание того, что сейчас меня вышвырнут из замка и избавят от брачных уз, выбивало все опасения. Я горд собой. Я провернул аферу. Еще одну. И сейчас я отправлюсь к Энни. Мне всего лишь придется выслушать нотации президента и наконец-то уехать в Четвертый.       Сноу наблюдает за мной, молча перебирая в руках какие-то бумаги. Молчание слегка напрягает.       — Горды собой, мистер Одэйр? — спокойно спрашивает он.       — Нет, — вру. — Я очень сожалею, что потерял ее, она ведь… само сове…       — Хватит! — его голос заставляет меня подскочить на месте. — Думаете, ваша игра убедительна? Я знаю вас как облупленного, Одэйр. Думаете, вошли в доверие, и карты в руки? Спешу вас огорчить, но вы сильно заблуждаетесь.       Ликование стерлось в одно мгновение. Все резко встало на свои места. Опьяненный собственными победами, своим достойным выходом и блестящими идеями ментора, я совсем забыл об опасности. Будто до этого перед глазами все расплывалось в ярких тонах, пестрило, придавало сил, а затем враз стало четким, колким и заставило на время остановить стрелки часов. Голос Сноу прозвучал для меня громом среди ясного неба. До этого я знал, был уверен, что и на этот раз победа будет в моих руках. Но чертова самоуверенность, чтоб ее, вовсе оторвала от земли. А сейчас меня словно впечатали в землю лицом и показали, кто над кем имеет власть.       — Я отдал вам в руки мою дочь — сокровище, а не девушку. Вы препятствовали, как могли. Рвали и метали, помчались к чокнутой трибутке, заставив мою дочь страдать. Вы прилюдно опозорили ее, и я знаю, дорогой мой, это далеко не знак любви. Я дал вам все. Деньги. Свободу. Позаботился о ваших близких и о вас. И это ваша плата, мистер Одэйр? Вот это ваша благодарность?       Сердце грохочет в горле. Бьется о ребра, глухо, мерно, сбивает дыхание быстрыми ударами. Беру себя в руки.       — Хотите начистоту? Мистер Сноу, разве я не сказал вам сразу о том, что не люблю вашу дочь? В первую же нашу встречу после игр я честно ответил вам. Разве можно обвинять человека в том, что он не любит?       Меня поразила искренность собственных слов. Неоткуда взявшаяся уверенность на несколько мгновений вытеснила страх.       — Обвинить человека можно во всем, мистер Одэйр, — перебивает он. — Раньше никого не спрашивали о желании, женили без ведома молодых. Я знаю вас с давних пор — вы всегда хотели большего, как будто не выросли из своих четырнадцати. Остались таким же заносчивым с постоянными заскоками перфекциониста. Перестаньте играть в идеал, дорогой мой, это уже начинает угнетать. Остановитесь. Всему есть предел, если вы ещё этого не осознали. И если вам удалось скрыть от меня живую Энни Кресту, то это далеко не значит, что вы победили.       Сейчас меня будто бы резко окунули в ледяную прорубь, и кусочки замороженной воды застряли где-то в горле.       — А вот и все возвращается на свои места, да, дорогой мой Финник?       Наслаждается. Наслаждается беспомощностью, которая сковала руки. Но я, напротив, поднимаю голову и смотрю прямо, не опуская глаз. Хочет почувствовать страх жертвы? Знал бы он, насколько глубоко в печенках сидят его наставления. Взгляд Сноу так и хочет перевернуть тот бардак в душе, который не разбирался уже многие годы. Ему хочется просто сжечь все дотла, а затем с довольным хохотом распинать остатки пепла, гордясь, что получил самую настоящую игрушку. Куклу, которой можно управлять. Но тот бардак я не пытался разобрать и сам. Стремления, болезненная привязанность, жажда борьбы, свободы прочно огорожены завалами, состоящими из пытливого ума и привычками выворачиваться из любых ситуаций — это собственный беспорядок, не подчиняющийся никому. Пока я сам не позволю, никто не посмеет и дотронуться до него.       Не доберешься, гад, не доберешься.       — Вот здесь требуется ваша подпись, — видимо, Сноу надоело слишком долгое молчание. — Расторжение брака.       Я медленно вывожу подпись на бумаге, наслаждаясь моментом.       — Можете идти. Спустя месяц вы возвращаетесь на работу. И не подумайте, что я отпускаю вас с миром. Удары будут, мистер Одэйр. Вопрос лишь во времени. Забавляйтесь там со своей Энни. И понаслаждайтесь мнимой победой, у вас это хорошо получается.       — Непременно, — улыбаюсь я. ***       Наверное, мне никогда не было настолько тяжело стучаться в дверь. Уже поздний вечер, но вряд ли я смогу спокойно уснуть с мыслью о том, что не увидел её. Банально звучит, наверное, я бы даже посмеялся над собой, если бы не груз совести, давящий на плечи.       Стук. Ответа нет.       Тихо вхожу внутрь. От сильного ветра дверь хлопает, и в ту же секунду я слышу отчаянный крик из другого конца комнаты:       — Уходите, уходите, кто бы это ни был! Оставьте меня одну, уйдите!       Готовясь к возможной атаке посудой и острыми ногтями, осознавая, что все это будет вполне заслуженно, я прохожу в кухню.       — Я не хочу никого видеть! — раздается вновь. Крик почти сиплый, будто бы после долгой истерики.       Щелкаю световым выключателем, и комната погружается во тьму.       — Теперь не видишь, — спокойно произношу я, делая шаг вперёд.