Another side of medal

I finally know just what it means to let someone in Just see the side of me that no one does or ever will So if you're ever lost and find yourself all alone I'd search forever just to bring you home Here and now, this I vow**

      — Привет, — здоровается немного сипло.       Ни ногтей тебе, ни посуды, ни криков, ни слез счастья. Креста обращает на меня короткий взгляд, а затем задвигает ящик комода, пряча там какую-то записную книжку в твердом переплете.       Ее пальцы скользят по отполированной поверхности, а затем слышится тихий скрежет ногтей о дерево. Оборачивается. Уголки губ приподнимаются, и Энни выдает улыбку. Вялую, едва заметную.       Холодную.       — Энни, можно с тобой поговорить?       Креста молча кивает и берет с полки связку ключей. Я выхожу первым, придерживая для нее дверь. Замки в деревне победителей первое время открываются тяжело. Помню, как приходилось все время помогать Диане закрываться изнутри, даже мама не всегда справлялась сама.       — Давай, я закрою, — обращаюсь я к Энни.       Но к моему удивлению, она рывками поворачивает ключ и защелкивает замок в считанные секунды. Это не прилив физических сил или натренированные мышцы в академии. Это расшатанные нервы, неконтролируемые эмоции, которые Энни вымещает на чем-то незначительном. Думает о других людях. И в данном случае боится сорваться на мне.       До берега — рукой подать. Водяная гладь на редкость спокойна и несуетлива. Солнце уже зашло, ультрамариновое покрывало закрыло небо, оставляя небольшие белые просветы — звезды. Скамейка жалобно скрипит. Энни садится чуть поодаль и обращает взгляд на редкие всплески черных волн.       — Энни, я…       — Мне не за что тебя прощать, — отвечает она наперед и поднимает глаза, — я знаю, что все это было только для того, чтобы спасти меня. И кому и нести вину за все происходящее — так это мне. Если бы не та записка — все бы было иначе. Я расплатилась за свое неповиновение.       Голос стальной, ровный, но последнее предложение разрушает его силу, и тот подрагивает. Она закусывает губу и медленно выдыхает.       — Все нормально, я уже смирилась со всем, что произошло. Я не хочу ничего вспоминать. Не заводи больше подобных разговоров, хорошо? — отрезает Энни и тут же осекается:        — Прости.       В словах чистая ложь. Несложно заметить напряжение тела, резковатые движения и наигранно спокойное выражение лица. Энни не смирилась. Мало того, она закрыла для себя подобные темы, сделав их запретом, табу, чем-то недоступным. Иногда так легче. Забывается быстрее.       Но ненадолго.       На ничтожно малое время.        — Мне кажется, нам пора перестать извиняться друг перед другом, а то выходит какая-то слезная капитолийская мелодрама, — пытаюсь подшутить я.       И зря. Зря, Одэйр, где твое чувство такта, черт возьми?! Надо же ляпнуть такое.       — А ты не сильно изменился, — горько усмехается собеседница.       — Что есть, то есть, — признаюсь я, чувствуя, как неуверенность постепенно убирает свои клешни.       Внезапно Энни хватается за голову, сгибается пополам и мерно выдыхает сквозь зубы. Тело словно пронизывает электрический заряд, она вздрагивает с тихим стоном и шепчет:       — Ле… Лекарство. На полке, где лежали клю… ключи, пожалуйста, — сдавленный голос едва слышно.       Я мигом срываюсь с места и мчусь в сторону ее дома. Сердце ухает в подреберье, горло дерет от бега, хорошо, что мы отошли не очень далеко. Залетаю в комнату и опрокидываю с полки все ненужное. Таблетки, что б их, где они? Где? На ногу падает железный подсвечник, я взвываю от ослепляющей боли, и тут же на глаза попадается пузырек. Обратно бежать куда тяжелее. Но страшная мысль о последствиях столь тяжелой мигрени заставляет ускорять бег. Поворот. Еще один. По прямой. Быстрее, черт возьми, быстрее. Дыхалка слабая? А у нее сердце остановиться может. Одэйр, резче, переставляй ноги, быстрее!       Когда я возвращаюсь, Энни сидит на земле, облокотившись на скамейку спиной, и что есть силы тянет себя за корни волос.       — Энни, держи.       Всего пробирает до дрожи. Она с трудом глотает пару таблеток, зажимает рот и со вздохом облегчения откидывает голову назад.       — Что это было? — спрашиваю я, тяжело дыша.       — После больницы такие приступы случаются, когда вовремя не принимаешь таблетки. Врач сказал, что это продлится не меньше года, — она поднимается с земли. — Спасибо.       — Энни?       Ее тело обмякает, ресницы едва трепещут, и веки медленно прикрывают глаза.       — Снотворное, — поясняет она, заплетаясь, и ее голова падает на мое плечо. ***       Ночь прокрадывается внутрь комнаты, теплым ветром тревожа занавески на окнах. Дуновение свободно гуляет по помещению, путает рыжие волосы спящей, убаюкивая ее морскими потоками воздуха. Креста сжала покрывало цепкими пальцами, устроившись на боку. Во сне она жмурится, по лицу пробегает едва заметная тревога, Энни ворочается, иногда беспокойно ловит ртом воздух и снова затихает.       Кошмары. Даже под снотворным.       Я сижу подле кровати, на полу, положив голову на одеяло у ног Энни. Украдкой бросаю взгляды на ее усталое лицо, пододвигаюсь чуть ближе и отвожу взгляд. Совсем как мальчишка подросток, заметивший, что на него смотрит девочка, которая ему нравится. Стеснительность? Да если бы кто-нибудь сказал, я бы никогда в это не поверил. Это странно, но с ней совсем все иначе. Абсолютно. Такое ощущение, что все знания по части очарования девушек, все природное обаяние и немалый опыт исчезли, выветрились. Они здесь не работают. Другие ключи. Иные замки. Отбрасываю из ниоткуда взявшуюся робость и сажусь напротив. Ближе. Еще. Еще немного. Все, Одэйр, дальше нельзя.       Чем дольше всматриваюсь в родные черты, тем больше внутри разгорается желание ее коснуться. Лечь рядом. И в кои-то веки забыться.       Закрываю глаза. Терпение никогда не было моей сильной стороной. Будто бы уберегая меня от соблазна, Энни переворачивается на другой бок.       Подбородком упираюсь в мягкие простыни то ли от упущенной возможности, то ли от жуткой усталости. Удается уснуть только под утро на три-четыре часа.       Просыпаюсь от шума шагов на кухне. Сразу окликаю Энни, ибо после вчерашнего ей лучше лишний раз себя не напрягать, учитывая возможность приступов боли.       — Энни, может, ты сегодня отдохнешь? — предлагаю я, вынимая из ее рук таз с мокрым бельем.       — Сегодня точно нет, — сухо отвечает она, отходя к плите.       Не хочет разговаривать?       Чувствую напряжение, возникшее из ниоткуда. Энни возвращается к нарезке хлеба к завтраку, и замечаю, что слишком резко она опускает нож, отчего стук его о доску становится громким и частым. Лезвие то и дело соскальзывает, Энни бросает эту затею и со смирением садится на стул.       — Сегодня нельзя. Сегодня… — она выдерживает паузу, отводя взгляд. — Сорок дней спустя смерти. Моей мамы. ***       Убедив Кресту, что одной ей не справиться с таким огромным количеством работы (хотя причина была далеко не в этом), мы договорились, что сделаем все вместе. На возражения она решила не тратить силы, да и незачем было. Каждый из нас в данный момент нуждается в поддержке, несмотря на одиночество, которое настолько охватило ее, что ощущение любого человека рядом давало некий дискомфорт. Ее отца внезапно вызвали на службу спустя пару дней, после чего рядом не осталось никого. И сейчас возвращаться на прежние ступени очень непросто. Но она справится. Креста справится со всем.       Составив список продуктов, необходимых для стола, мы отправились на небольшую прогулку по местному рынку.       Давно я не был на рынке Четвертого. Стоило подойти ближе к воротам, как запахи свежей рыбы, овощей и фруктов наполнили легкие. Продавцы сразу же начали окликать нас, демонстрируя свой товар, кто-то зазывал рифмованными лозунгами, кто-то пытался обратить внимание на себя при помощи самодельных вывесок и плакатов. Мне сразу вспомнилось детство, когда я рано утром нехотя тащился в центр города за продуктами, а потом с полными мешками под палящим солнцем плелся до дома. Зато потом я мог гулять сколько угодно, почти до самого вечера. Позже появилась академия, а там — совершенно другие дела и обязанности.       Это тебе не капитолийский магазин с его блестящими витринами и зеркалами. Фрукты не обернуты в глянцевую упаковку, а рыба пахнет самой настоящей рыбой. Здесь букет запахов, многоголосье, веселье, позвякивание монет — сразу видно, что жизнь бежит бурным потоком.       Предлагаю Энни начать с фруктов и овощей. Она пробегает глазами по списку и согласно кивает. Для рагу нужны помидоры и немного зелени. Оставляя без внимания все ее возмущения по поводу «Я заплачу сама», я отдаю деньги продавцу за пучок свежей зелени и небольшой пакет помидоров.       — Не стоит, даже не думай за что-то платить, — серьезно смотрю я на нее.       — Давай хотя бы понесу, — нехотя соглашается она.       — Хорошо, — протягиваю ей пакет.       На мгновение наши пальцы соприкасаются, что служит сигналом для обоих. Энни поднимает взгляд и делает маленький шаг вперед, я ставлю пакет на прилавок и подушечками пальцев провожу по ее руке, медленно по запястью, до локтя, потом выше по рукаву рубашки и мягко заключаю в объятия. Энни приникает головой к груди, где сердце вмиг увеличивает ритм. Она сцепляет руки за моей спиной, прижимается чуть ближе. Носом зарываюсь в ее отливающие медью кудри и глубоко вдыхаю, едва касаясь подбородком девичьего плеча. Энни смыкает руки чуть сильнее, а потом отпускает меня, пряча взор.       — Нашли где обниматься, — ворчит продавец, пересчитывая слегка помятые купюры.       Довольно хмыкаю, а Энни по-прежнему не снимает холодную маску. Губы чуть растянуты в улыбке, уверенная походка, а в глазах — пустота.       Мы почти не разговариваем, пока ходим по рынку в поисках свежих продуктов. Все шутки и попытки поднять ей настроение разбиваются вдребезги о барьер, который воздвигла Креста. Осознанно или нет — определить сложно, такие вещи спустя время происходят по привычке. Особенно после тяжелой смерти близкого человека.       Я делал так же, когда умер отец. Да что там говорить, я вообще никого к себе не подпускал и огрызался на каждого встречного. Позже агрессия ушла, но маску равнодушия сорвать было практически невозможно. Мать бросила все попытки это сделать, иногда лишь Диане удавалось ненадолго стащить с меня защиту.       Энни еще держится, и если говорить откровенно, меня поражает ее стойкость. Победа в играх, убийство напарника на глазах, после Игр — жизнь под страхом, психбольница, мой брак с Элизой, постоянные эксперименты с телом, мнимая смерть, гибель матери — все это свалилось на нее, придавило, вытрясло все силы, оставило тысячи глубоких душевных ран. И после всего этого кошмара ее оставили наедине с воспоминаниями, болью, приступами и чувством предательства с моей стороны.       Энни не то чтобы не прощает — она даже не винит. Возможно, просто внушила себе, что все эти последствия случились только благодаря ей. Энни не предъявляет претензий, не жалуется на плохую жизнь, она позволяет собственным эмоциям съедать ее изнутри. Чтобы никто не пострадал. Лишь она сама.       Возвращаемся домой практически сразу, ибо солнце в часы обеда атакует только так. Я предлагаю свою помощь в качестве уборки в комнатах, Энни же решает начать готовить. Насколько хорошо я ее понимал раньше и насколько мне тяжело разобраться в этих отношениях сейчас. Может, ей стоит немного побыть одной, хотя бы в другой комнате. Не очень хочется стоять над душой, но уходить, струсив, — последнее дело. Даже если будет брыкаться и бить посуду, кричать — меня ничто не прогонит. Потому что в одном я уверен точно — на меня ей не все равно. ***       Поминки проходят ближе к вечеру. На удивление, на них собирается всего пара человек. Моя мама и Мегз. Получается как-то тепло, по-семейному, без лицемерных речей и фальшивых слез. Энни призналась мне, что после смерти матери к ней приходили женщины, старухи, чтобы посочувствовать. Приносили бутылки вина и до поздней ночи могли говорить о погибшей, делая упор на том, что дочь ее подвела и «Как же так получилось?», порой даже обвиняли ее в бесчувственности и равнодушии к собственной матери, когда Энни не плакала на их глазах или отказывалась от спиртного. Этим она и объяснила такое небольшое количество приглашенных.       Оказывается, моя мама давно была знакома с Арианой. За столом она рассказывает о ней как о добром, очень душевном, впечатлительном человеке. Энни благодарит каждого присутствующего, стойко выдерживает все больные темы и вопросы, хотя всплывали они не так часто. Для меня все проходит в полутьме, потому что с каждым новым словом самобичевание внутри усиливается в несколько тысяч раз.       Это самое сильное наказание из всех существующих. *** POV Энни       Четвертый час утра или ночи, не знаю, как определяют границы времен суток. Сон последнее время не считается с ними, подчиняется лишь мощному лекарству или адской усталости. Организм теперь вообще не устанавливает рамки. Выпила таблетку — спи. Остальное время — как справишься с подсознанием. Договоришься ли с ним на перерыв между болями в голове и фильмами, полными вины и страха? Не договоришься — сон тебе не товарищ.       Сегодня на подобное можно даже не рассчитывать. В груди снова печет, а в горле гадкой пленкой скапливается жгучая обида, словно желчь, которая мешает свободно сделать глоток воздуха.       Я медленно поднимаюсь с кровати и убыстряю шаг, чувствуя, как горячие слезы заполняют рот. Задерживаю дыхание, прижимая ладонь к губам и выскальзываю из комнаты.       Не заметил.       Всхлипы вот-вот вырвутся наружу, я практически бегом залетаю в ванную, щелкаю задвижкой и медленно сползаю по лакированной поверхности двери.       Все. Край.       Заставляю себя подняться и включить воду. Холодную. До крана шагов десять — здесь ванная огромная, приходится вставать, чтобы повернуть кран. Жидкий лед обжигает покрасневшие от плетения узлов пальцы, но совсем не отрезвляет. Иногда кажется, что вряд ли что-то сможет заставить почувствовать себя иначе.       Снова опускаюсь на пол. Перед глазами — лицо мамы. Доброе, с легкими морщинками возле глаз — они казались немного глубже, когда она улыбалась. Я до сих пор жду, когда она меня позовет завтракать или попросит помочь с тестом, чтобы обрадовать семью свежей выпечкой. Жду, когда она войдет почти неслышно в комнату, откроет окно, чуть потрясет за плечо и разбудит мягкой улыбкой. Жду, когда смогу войти на кухню, уловить запах только что приготовленного омлета и похвалить маму за вкусный завтрак. Жду, когда смогу поговорить по душам или послушать истории про их знакомство с отцом.       И каждое утро меня окатывает волна жестокой реальности, что вытеснила весь свет, который дарила мне семья. Одиночество разбило все изображение на мелкие осколки, и сейчас я вижу мир изувеченным, пустым и безобразным.       Истерика пускает дрожь по всему телу. На глаза мне попадается капитолийский журнал, где на обложке красуется президент. Стираю слезы и читаю название: «Идеальное сочетание. Официальный стиль», дальше снова все расплывается, но в голове мелькает четкая мысль: «Виновник. Он виновник. Он убил мою мать». Отчаяние срывает все тормоза. Уже не помню, откуда я достала ножи и слышно ли меня было, но через несколько мгновений портрет был приколот к двери, а острие ножей раз за разом протыкало плотную бумагу. Прицел. Крик. Ровно в середину. Прицел. Смахнула слезы. В голову. Прицел. Ноги не держат. Встала. Промах. Прицел. Отвела нож. Крик. В сердце. Дрожат руки. Стойка. Рывок. Удар.       Спустя некоторое количество времени я просто стою рядом с мишенью, вонзаю острие ножа в сердце Сноу и медленно веду лезвием вниз.       Послышался топот наверху. Вонзаю еще раз, выжимая проклятые слезы и остатки хриплого крика.       Он уже нашел. Угрожающе стучит в дверь, дергая за ручку.       — Креста, открывай дверь, или я вышибу ее к чертям! — дыхание тяжелое. Он дергает еще раз, отчего почему-то становится страшно.       Я уже загнана в угол.       Пол ванной залит, я делаю полушаг.       Едва слышно поворачиваю защелку.       Он все равно ее вышибет. Угрозы Одэйра не бывают пустыми.       Открываю и сразу отхожу к стене. Не оборачиваюсь, когда в ушах раздается шелест воды. Собираю все силы в кулак, стараюсь незаметно вытереть выступившие слезы. Но бесполезно. Новый вал истерики чувствую за несколько секунд до его прибытия. Вдыхаю тяжелый воздух, сжимаю в скользких пальцах опасное лезвие, пряча его. Не рассчитываю силы, и по руке ползет красная кровяная полоска.       — Энни? — он близко.       — Все нормально, — а голос подводит.       Широкие ладони обхватывают мои плечи, и он разворачивает меня к себе.       Держаться. Держаться. Держаться.       — Все н-нормально, просто тяжелый д-день, — снова вру.       Молча закусываю губу. Он вынимает из рук нож, отбрасывает его на приличное расстояние. Глаза цвета нефрита смотрят на меня со всей строгостью.       — Почему она, Финник, почему я не по-настоящему, почему я не на самом деле? — еле выдавливаю я, и пустивший корни приступ истерики взрывает все изнутри.