Another side of medal

When the days are cold And the cards all fold And the saints we see Are all made of gold When your dreams all fail And the ones we hail Are the worst of all And the blood's run stale

      Объявляют свадебный вальс. Протягиваю руку Элизе для танца, та грациозно встает, и я веду ее на середину зала. Ладонь обвивает талию, рука слегка дергается, будто бы по ней пустили электрический заряд, вторая крепко сжимает правую руку девушки. Элиза удивленно приподнимает брови, но я не подаю виду, что что-то не так. Преподношу фальшивую улыбку и поворачиваю голову по линии танца.       Каламбур.       Раздаются первые ноты музыки, свет гаснет, включаются прожектора.       Искусству танца Элизы можно позавидовать. Все четко, правильно, точно. Без сучка, без задоринки. Наверное, ее этому учили не один год. Она держит голову прямо, позируя фотографам, снующим туда-сюда, что ужасно раздражает.       Вперед, влево, поворот, назад, влево, поворот. В голове пытаюсь выстроить четкую схему, но мозг не желает подчиняться. Наши силуэты отражаются на полу. Я смотрю вниз, не на ноги, а на тени, и воображение невольно подбрасывает мне образ Энни. Она сначала была лишь тенью, а потом, разглядев это, на первый взгляд, размытое изображение личности, я увидел в ней человека. Сильного душой человека.       Энни отпускала меня, шла на риск, была чем-то вроде щита от всей этой грязи, предательств и похоти.       Она была тенью. Была всегда где-то рядом. Будто показывала, что я еще не прогнил до конца, что способен чувствовать. И, потеряв ее, я потерял часть себя, лишился солнечных лучей, которые рисовали эту тень подо мной.       Задумавшись, я не замечаю, как путаюсь в длинном платье Элизы и едва не лечу на пол. Девушка недовольно морщит носик, ведь на камере это будет смотреться нелепо. Пытаюсь снова подстроиться, но следуют окончательные аккорды.       Все аплодируют. Тут Хеймитч приглашает невесту на танец, та нехотя соглашается, и я понимаю — это знак. Извинившись, медленно выхожу из зала, а потом сломя голову выбегаю на улицу. На выходе внезапно появляется Кашмира, я врезаюсь в нее и сбиваю с ног.       — Ты слепой? — возмущается она. Я помогаю ей подняться.       Она отряхивается, поправляя клатч на плече.       — Прости, пожалуйста, ты не ушиблась?       — Немного, — девушка встала, потерев ушибленный бок.       — Извини, мне нужно бежать, — срываюсь с места я, но Кашмира меня тормозит.       — Я знаю, кого ты ищешь. Еще немного, и ты встретил бы ее только на том свете.       — Что?! — не отвечая за свои действия, я приставляю Кашмиру к стене. Та невозмутимо отвечает:       — Ее хотели убить. Я нашла ее в саду, она кричала на всю округу. В бокале был яд. Девочка почти задохнулась. Успела ей впихнуть в рот таблетку. Пока яд парализовывал нервные окончания, она как проклятая шептала твое имя. У нее были сильные галлюцинации. Знаешь, Одэйр, я ее недооценивала, правда.       — Финник?       Я сам задыхался. Меня всего трясло. Со злости я ударил кулаком по стене, отчего костяшки пальцев содрались в кровь. Она пронюхала. Сноу не просто так позвал на свадьбу Энни. Решили убрать конкурентов, да? Сволочи. Вы силой не заставите меня влюбиться, хоть под дулом пистолета, но я никогда не полюблю эту куклу. Никогда.       — Ее отправили обратно. И еще, кажется, она должна была передать тебе вот этот свадебный подарок, — Мира протянула мне небольшую коробочку. Содрав упаковку, я открыл ее. В ней лежал тот самый браслет, который я подарил ей. Под ним лежала записка, состоящая из трех слов:       «Спасибо за все». ***       Проклятая ночь.       Запах, заглушающий обоняние, приторный вкус ее кожи, неестественно сверкающее тело в свете огней Капитолия, которые просачиваются через окно. Даже дыхание было сладким, карамельным. Когда она дышала мне в лицо, я задерживал воздух, потому что было невыносимо. Острые ногти расцарапали всю спину. Элиза была неопытна, пафосна, пыталась показать умения, которых не было и в помине, извивалась, что-то выкрикивала, а мне было просто плохо. Даже где-то смешно. Но она принимала мою улыбку за похвалу, отчего становилось еще смешнее и противнее. Это как очередная клиентка, но те хотя бы не изображали из себя богинь в постели.       На языке вертелись обидные слова, смешивались со слоем пудры, которая осталась во рту при поцелуях. У меня даже не хватало сил на попытки сделать больно, чтобы отбить ее яростное желание удивить меня в этом, на ее взгляд, простом деле. Одежда была разбросана по всей комнате, и я еле сдержал смех, когда Элиза старалась как можно дальше откинуть платье, украшения, пытаясь показаться более дерзкой.       Какой же она ребенок. Ребенок, воспитанный в светском обществе, наизусть знающий все этикеты и нужные цитаты из прочитанных глупых книг, умеющий правильно составлять икебаны, украшать стол, правильно ходить, правильно одеваться, умеющий опытно «стрелять глазками» и казаться элитой общества. Она делала так, как себе представляла, так, как было в книгах, забыв про то, что живет она совсем не в романах середины 19-го века. Отсюда и происходила столь смешная уверенность, и, что интересно, она совсем в себе не сомневалась.       Не испытавшая любовь когда-либо, не умеющая уступать людям и не знающая отказа. Искренние чувства, может, когда-то и были, но все они затмевались позицией: «Нужно по-другому», что окончательно убивало все естественное. «Так надо», «Это правило», «Это не носят», «Это не в моде», «Это стыдно», «Это неприлично», «Это не по этикету» — все это уничтожало истину и простоту, испепелило все настоящее в человеке, вгоняя его в определенные рамки, которые общество создало себе само.       Последний толчок. Последние шесть царапин на коже. Последний резкий вдох. Вскрик.       Смятые простыни. Жар. Пот. Одышка. Чужая рука. Тихий уход. Спутанные мысли. Ненависть. Дверь. Калитка.       Воздух. ***       Ночь зло шепчет проклятия, встречая меня холодным дуновением, облачая в шелк. Она мне не рада. Ночная ведьма гонит прочь, домой, к жене, которая уснула в столь позднее время.       Скрипнула скамейка. Я прячу лицо в ладони, пытаясь собраться с мыслями, чтобы совсем не обессилеть. Цель жизни потеряна. Маяк, который служил ориентиром, окончательно ушел под воду, превратив мою жизнь в бесцельное вынужденное существование.       Спасти Энни невозможно. Ее отвезли далеко за пределы Капитолия, огородили высоким забором, и каждый день они будут превращать ее в безвольное существо. Лекарств там нет. Там вообще ничего толкового нет, поэтому они будут колоть все время одно и то же — успокоительное. Люди вокруг — ненормальные, и жить среди людей с повернутой не тем боком психикой… Это мука. Ее убьют — никто не узнает, используют на органы (а почему нет?!)  — все будут думать, что она просто свихнулась и умерла от какого-нибудь заражения крови, когда резала вены. Это же сумасшедшие, что с них взять? Да по одному только приказу могут закопать заживо, а потом сказать, что сбежала. Легенд бесконечное множество. И Элизе стоит только состроить умоляющие глазки любящему отцу, как все повинуются.       Поехать в Седьмой — заподозрят. Да я вообще не знаю, позволят ли мне выходить за пределы дворца. Теперь от дочери президента не отвяжешься. Измена — на эшафот сразу же. Без оговорок. Причем всех и сразу. «За разбитое сердце». Только вот до «безумно влюбленного» никому нет дела. А я ведь…       А я тихо умираю. Нет, точнее сказать, подыхаю. Медленно превращаюсь в бездушную статую, которой восторгаются, сдувают с нее пылинки, которую каждый желает приобрести и поставить на самое видное место, чтобы те, кто входили, сразу же начинали завидовать владельцу такой ценной вещи.       И всем плевать на твои чувства, даже тупо плевать на то, что их вовсе нет. А что и говорить, если хозяйка такого сокровища, не прекращая, покрывает поцелуями твое золотое тело, шепча, что оно идеально. Когда она смотрит в глаза и видит в них лишь драгоценные камни. Дороговизну. Диковинку. Когда ее взгляд пробегается по могучей груди, разве думает она о сердце, что отчаянно в ней бьется? Она думает об идеальном рельефе и накаченных мускулах, о том, как прекрасно иметь того, чье тело не стыдно показать на людях.       Бронзовые с примесью золота волосы. Эта статуя дорогая. Теперь только ее. Личная. Своя.       Голос сзади заставляет меня вздрогнуть от неожиданности.       — О-о, Финник, я думал, ты там развлекаешься, — опершись на скамейку, появившийся из неоткуда Хеймитч пытался сфокусироваться на мне.       И ведь не врежешь ему.       — Оставь меня одного, — глухо произношу я.       — Тут идейка на-а-арисовалась. Кстати, твоя Элиза неплохо танцует, правда, я ее чуть не уронил. А вообще, меня чуть не вырвало от ее духов. Как ты это терпишь?       — Отвали, я сказал.       Эбернати потряс полупустой бутылкой у меня перед носом.       Я резко перехватил его руку. Хотелось вылить всю грязь, что сейчас заполняла душу. Заорать так, как никогда не позволял себе. Тут я вижу записку в его руке. Выдергиваю ее, освобождая руки ментора. Тот шипит, потирая больное место, и произносит:       — Тебе Мира просила передать.       Я начинаю читать:       «Финник, у меня связи в Седьмом дистрикте. Сегодня напиши письмо Энни до 4 часов ночи, и я смогу его отправить. Передашь мне лично в руки. Место встречи: тренировочный центр. P.s. возвращаю тебе долг. P.p.s. Блеску ни слова. Кашмира»       Хеймитч не успел открыть рта, как я уже искал в кабинете чистый пергамент. В голове был бардак, одна мысль перекрикивала другую, все мешалось, поэтому я даже не замечал, каким выходит письмо.       Я писал обо всем. Каждая мысль, прозвучавшая в голове, переносилась на пергамент.       Рука дрожала, буквы выходили неровными, где-то стержень рвал бумагу, но мне было все равно. Строчки лились одна за другой. Десятки зачеркиваний, которые сопровождались сбивчивым дыханием. После написания рука начала болеть. Запечатав письмо в конверт, я помчался в тренировочный центр, где меня ожидала Кашмира.