Не говори,
Что мир сошёл с ума,
Что озабочены все
Только собой.
Не до любви,
Когда в душе зима,
И обесточено всё
Страстью людской.
Кому ты нужна? У него есть все: деньги, власть, красавица жена, положение в обществе. Ты никто. Трибутка–победитель, сошедшая с ума. Ты перегоревшая спичка, ненужная обертка от конфеты, которая отдала все, что было внутри, и эту конфету разгрызли и пожаловались на противный вкус.
Не вернется. Он за тобою не вернется. И этому есть причина.
Уговорить себя признать это для меня оказалось невозможным. Прошло около недели в этом аду, я уже теряю надежду. Он женат, его любят, купается в роскоши и деньгах, любит и сам. О чем еще можно мечтать?
Забыть, вычеркнуть, убрать, уничтожить. Приказы не работают. Даже разум, опьяненный морфлингом, почти убитый огромным количеством успокоительного, поддается мысли и разбивает эти указания, давая хорошую встряску, подмешивает воспоминания. Финник Одэйр, я тебя ненавижу.
Я люблю себе врать.
Попытки побега были пресечены еще в самом начале. Рана на ноге — напоминание о ночи, когда я пыталась перелезть через ограждение — колючую проволоку, по которой пустили ток. Стоило мне перебросить ногу через ограду, как открылся какой-то клапан, и меня окатило парами лекарства. Усыпляющий газ. Они продумали все до мелочей.
Страшная ломка. После побега дозу успокоительного увеличили втрое. Теперь встать с кровати для меня подвиг. Краем уха слышала о какой-то операции, но сразу же отключилась и проснулась потом на операционном столе, где хирург сообщил, что я наконец-то могу идти. Приподняв белую ткань, я увидела на животе надрез. На вопрос, что со мною сделали, получила в ответ ухмылку и приказ удалиться, после чего меня вновь запихнули в каморку, в окружение белых стен.
Я подопытный кролик.
Морфлинг убивает все чувства. Я почти перестала чувствовать боль, хотя нет. Все-таки не перестала, потому что почувствовала, как один из психов хорошенько заехал мне в глаз за то, что я просто сидела рядом.
Память при мне — это главное. Каждую ночь кошмары. Мертвые преследуют, жаждут крови, мучат моих родных и близких. Я ненавижу спать. Я ненавижу себя за слабость, за мысли, за бездействие. Слез больше нет. Изредка я кричу во снах, и сразу следует новая доза усыпляющего лекарства.
Я говорю только сама с собой, потому что остальным не доверяю.
Джоанны нет. Медсестры — молчаливые роботы, которые будто бы по программе выполняют действия. Живых тут нет. Здесь ты или робот под контролем системы, или безвольная кукла.
Сидя на постели, пытаюсь выдавить из себя воспоминания, проговаривая их вслух. Они режут все внутри, но зато я чувствую хоть что-то. Идти против системы — значит доказать, что в тебе осталось то, что может радоваться, плакать, смеяться, грустить, и самое сильное —
любить кого-то, кроме себя самой.
В дверь стучат. Я инстинктивно ложусь в постель, накрываюсь сероватой простынью, отвечаю:
— Войдите.
Странно, медсестры обычно не стучат.
На пороге показывается светловолосая девушка лет двадцати двух. Явно из Капитолия, потому что все жители этой больницы носят серые или голубые рубашки, да и в этом дистрикте вряд ли найдется человек, который смог бы позволить себе такую одежду. Кажется, я даже смутно помню эту девушку, скорее всего победительница, может, она мелькала на экране. Из какого дистрикта, угадать не могу.
Идеальная фигура, хорошо подчеркнутая джинсами на бедрах и нежно-розовой блузкой, на которой сверху не застегнуты две пуговицы. Голубые с зеленым отливом глаза, здоровый цвет лица. Я неосознанно начинаю ей завидовать, потому что мне даже страшно предположить, как выгляжу сама. Первые несколько секунд она смотрит на меня с легким удивлением, будто бы пытается определить, кто это.
— Энни Креста?
Киваю.
— Черт бы их всех… — выругалась она, прошагав до постели, чтобы разглядеть меня поближе. Взяв в руки мои жухлые пряди, пробежавшись взглядом по исхудавшему телу, она медленно выдохнула.
— Знал бы Одэйр, что тут с тобой творили…
— Финник? — имя будто бы заставило меня проснуться.
— Да, держи, — она протянула желтоватый конверт. — Тебе.
Я недоверчиво посмотрела на протянутое ею письмо. Что это? Очередное приглашение?
— Бери, — она сочувственно на меня смотрит.
Открываю конверт, и при виде знакомого почерка внутри все переворачивается.
Здравствуй.
Я, я даже не знаю, как начать.
Я люблю тебя, Энни, да, черт возьми, я впервые в жизни позволил себе эту роскошь. Каждую ночь я мечусь во сне, каждую ночь перед глазами ты. Измученная, холодная, неживая, от каких только видений я не просыпался. Все тело начинает колотить так, что вот-вот остановится сердце. Я не сплю. Я забыл, что такое просыпаться с мыслью о том, что счастлив. Каждое утро мне хочется коснуться твоих холодных рук, поцеловать в лоб и что есть силы прижать к себе, зарыться в волосах и наконец-то забыться. Но, оборачиваясь, я вижу женщину, которую ненавижу.
Энни, я вытащу тебя оттуда, вытащу, чего бы мне это не стоило. Элиза насильно затащила меня под венец, шантажируя смертью близких. Я не мог поступить иначе, понимаешь, не мог. Надо было сразу тебе рассказать про дочь президента, честное слово, я бы сделал это, если бы не боялся твоего разочарования во мне. Прости меня, милая Энни, прости.
Я клянусь тебе, Энни, я увезу тебя. Примчусь, как только появится возможность. Любая. Передай ответ с Кашмирой. Ей можешь довериться.
С мольбой о прощении,
Финник
Слезы. Слезы, которые, казалось, уже высохли давно. Маленькая капля тех чувств, что была глубоко внутри, будто бы превратилась в беснующийся океан, и волны раз за разом захватывали, заносили, топили, вызывая незабываемую эйфорию. Не сдержавшись, я бросилась обнимать Кашмиру, она слегка испугалась моего внезапного порыва, но потом бережно погладила меня по волосам. Слезы путались в ее светлых локонах, улыбка не сходила с губ, я тихо шептала: «Он приедет, я его увижу. Он будет рядом». Отстранившись, я произнесла:
— Спасибо тебе.
Девушка искренне улыбнулась.
— Будешь писать ответ?
— Конечно, да, только... — я смотрю на свои руки. Писать я смогу вряд ли, конечности почти атрофированы.
— Под диктовку?
Я благодарно киваю. Кашмира закрывает плотно дверь и садится на край койки, достает блокнот и внимательно на меня смотрит.
Мне лишь оставалось надеяться, что чувства не разорвут меня на части. Счастье — верная подруга, но может и снести голову. Поэтому иногда нужно себя немного усмирять, как бы мне не хотелось, чтобы это безумство как можно дольше оставалось со мной.
***
POV Финник
— Финник, а ты любишь Элизу?
Диана терпеливо сидит на песке, пока я пытаюсь вытащить из ее волос колючки. Она ойкает и иногда дергается, но я стараюсь аккуратнее это делать, чтобы не повредить пряди. Диана любит, когда копошатся в ее волосах, но вот их особо не жалеет. Нередко носится с мальчишками по улицам дистрикта. И тогда ее волосы в прямом смысле слова превращаются в веник.
— Почему ты спрашиваешь? — вопрос ввел меня в ступор.
— Потому что. Неужели тебе так сложно ответить? Ай! — сестра дергает головой.
— Это последняя, — констатирую я, выбрасывая за плечо колючку. — Давай расчешу.
Я тянусь за расческой, но Диана перехватывает мою руку и исподлобья смотрит:
— Ты не ответил, — она хитро стреляет глазками.
Маленькая любопытная Диана. Не отстанет ведь. На вопрос отвечать не хочется, но легче сдаться.
— Да.
— И это все? — нахмурила брови сестра.
— Я ответил на вопрос.
Я принялся расчесывать спутанные пряди Дианы, а та начала рассуждать.
— Не знаю. Мне кажется, любовь — это когда они всегда вместе, держатся за руки, обнимаются, помогают друг другу во всем. Это как будто тебя током бьет, и сердце сильно-сильно бьется. А еще это когда ты ее кормишь вишенкой с тортика.
Я прыснул. Сестренка обожала сказки и часто даже читала их маме на ночь, говорила, что теперь мама будет слушать перед сном рассказы о рыцарях.
Думаю, вишенка тоже из этой оперы.
Диана улыбается, отчего становится видно ямочки на ее щеках. Я люблю, когда она улыбается. Простая, искренняя улыбка. Сестренка меняется в лице, переводит серьезный взгляд небесно-голубых глаз, чтобы встретиться со мною взглядами.
Неужели мне стыдно перед ней?
Немного помолчав, Диана отвечает:
— Мне кажется, ты ее не до конца любишь.
— Это потому, что я не отдаю ей вишенку с торта? — лукавлю я.
— Нет, потому что ты любишь кого-то другого.
Меня как громом поразило. Неужели это так заметно? Неужели даже ребенок видит, что что-то не так? Сестренка, которой еще не исполнилось семи, говорит мне о том, что я люблю кого-то другого. Да, это и вправду так, я не отрицаю, но как? Как, объясните? Довольно скрытный в эмоциях, я не произносил ни слова об Энни, разве что когда пришла её мать. Да, Одэйр, тебя раскусить уже может даже ребёнок. Запустил ты себя с этой любовью. В конец. Или она просто читает мысли?
— Я тебя люблю, солнце, — я потянулся, чтобы обнять сестру. Та обвила мою шею ручками и сильно сжала.
— Элиза вредная, — шепнула мне на ухо Диана и отстранилась.
Взявшись за руки, мы бегом пустились до дома, потому что обещали быть к обеду, а часы уже показывали половину второго.
***
Диана побежала к маме в комнату, а я поплелся наверх, прихватив с собой коробку клубничного печенья, которое Диана торжественно мне вручила, когда мама привезла целый пакет вкусностей.
Отворив дверь спальни, я надеялся увидеть Элизу, читающую очередной модный журнал, но застал ее, неподвижно стоящую около окна. Кремовые занавески хорошо сливались с нарядом, я даже нашел не сразу, по белокурым волосам.
— Я принес печенье, — улыбнулся я и подошел сзади, обвив руками талию. Я нежно пощекотал кончиком носа ее шею, шумно вдыхая аромат приторной карамели, к которому успел привыкнуть, и еле коснулся губами ее щеки.
— Ты меня не любишь, — произнесла она, и я только сейчас заметил кислую мину на ее лице.
А ты думала иначе? Я сказал это прямым текстом тогда. Плохая память?
Против всех своих убеждений и ярого желания съязвить, я лишь встревоженно спросил:
— С чего ты это решила, милая? — противно от своих же слов. Терпи, Одэйр, терпи.
— Потому что ты все время от меня убегаешь.
От нее-то убежишь.
— Почему твоя семья не любит меня? Почему эта Диана постоянно лезет со своими играми, а вчера вообще сделала мне тост с арахисовым маслом, на которое у меня аллергия? Почему твоя мама заставляет меня помогать ей по дому? Я приехала сюда отдыхать, а не работать! — вспылила жена, резко обернувшись, и посмотрела таким взглядом, словно я сотворил что-то непоправимое.
Это уже слишком, она обнаглела в конец. Я швырнул упаковку печенья в сторону, нависая над Элизой.
— А ты думала, тут будут тебе все на золотом блюдечке подносить и в ноги кланяться? Как ты смеешь обвинять мою мать в том, что она попросила тебя о помощи? Ты забрала все. Мою семью не смей трогать. Не нравится тут, проваливай в свой Капитолий к доброму папаше! — ярость пробивалась, распаляла жар внутри.
— Потому что ты, ты…
Она не нашла подходящего слова и вылетела из спальни, хлопнув дверью.
Ты вытерпел две недели, рекорд.
Я нисколько не жалел о содеянном. Я прощаю все до тех пор, пока это не касается моей семьи. И эта наглая королевна не посмеет говорить что-либо о ней. Неблагодарная дочь ирода. Капризная дамочка, что морщит нос от любого неудобства. Она живет за наши деньги, заработанные честным трудом. Если дать ей поработать столько, сколько обычный житель дистрикта получает на корочку зернового хлеба, то она сразу бы заткнулась.
Мысли вновь приводят к Энни. Я беру телефон и набираю номер Кашмиры. После поездки в Седьмой дистрикт она должна была поехать к себе в первый.
После двух гудков я слышу хорошо знакомый мне голос Блеска:
— Да?
— Это Финник, дай Миру, пожалуйста.
— Зачем она тебе?
— Нужно.
—
Блеск, дай сюда, — это голос Кашмиры. — Что у вас там за интриги опять? — вновь послышался голос Блеска. —
Разговор по работе, — ответила сестра и наконец-то взяла трубку. — Я тут, нашел время звонить, когда Блеск дома. Он меня сегодня допрашивать будет. Не судьба была вечером позвонить, когда у него работа?
— Я не умею читать мысли, простите, — нет, они решили все сегодня меня добить. — Договор доставила? — под «договором» подразумевалось письмо. Телефоны все прослушивают.
Молчание, кажется, Кашмира соображает.
— В седьмой дистрикт привезла и копию уже отдала почтальону. Оно, вернее, он, должен быть уже у тебя, но зная нашу почту…
— Ты отдала почтальону?!
— Прости, мне тогда нужно было срочно ехать. Придет на днях, не волнуйся.
— Хорошо.
— До связи, — устало ответила Мира.
— Погоди.
— Да?
— Как, кхем, поручитель?
Мира шумно вздохнула.
— Хуже не придумаешь. Все, пока, а то во мне Блеск уже дыру прожигает.
— Ладно, спасибо.
Гудки.
На днях придет письмо. Судя по вздоху Кашмиры, с Энни все очень плохо, поэтому уже нужно действовать, а не разрабатывать план, который не привел к какому-то нормальному решению. Пока я тут думаю, жизнь человека медленно угасает. Ну и кто тут еще ирод, а, Одэйр?
Вновь раздается звонок. Мира решила перезвонить? Поднимаю трубку.
— Мистер Одэйр?
Конечно! Кто ж еще, мать вашу? Она уже успела настучать папаше? Я поражаюсь ее скорости. Главное — не взорваться. Нервы на пределе, но нужно выдержать этот разговор.
— Да,
папа? — ужасно хотелось язвить, так, что аж трясло.
— Как Элиза?
Да ну? Вы еще не в курсе? Да не поверю. Решили поругать — ругайте. Нечего тянуть.
— Элиза неплохо, — кротко отвечаю я, борясь с желанием наорать на президента.
— Она мне только что звонила вся в слезах, мистер Одэйр, так нельзя.
Молчание. И чего он ждет?
— Простите, — выдавил я, рука инстинктивно дернулась для того, чтобы бросить трубку, ярость уже почти добила окончательно.
— Думаю, вам стоит устроить ей небольшой сюрприз для перемирия, как вы считаете?
Я считаю, что ей нужно меньше раскрывать рот.
— Думаю, да.
— Одна из яхт — мой вам подарок на свадьбу. Возьмите ее, покатайтесь с Элизой, придумайте что-нибудь, Финник, вы же умеете. Утешьте ее.
— Да, хорошо, простите, у меня дела.
Главное — не долбануть трубку о пол. Главное — не долбануть трубкой об пол. И не заорать.
— Всего хорошего.
Телефон полетел в стену, задев картину, та опасно пошатнулась.
Бесите. Бесите все. Что вам всем от меня надо? Вы и так сделали из меня личную игрушку, всему есть предел.
Мне нужен воздух. Я сильно вспотел, было невероятно жарко и душно. Хотелось рвать и метать, не оставалось уже никаких сил. Две недели. Я не смог выдержать и двух недель под крылом матери, рядом с сестрой, даже со всей этой защитой я не смог вытерпеть
её. Это невыносимо. С ней невозможно не ссориться, потому что она все время чем-то недовольна. За этот короткий промежуток времени Элиза успела уже довести до слез Диану, которая со всей душой делала этот тост с маслом на завтрак, красиво его украшала, я просто сидел и любовался ее стараниями. И эта кукла накричала на нее в мое отсутствие.
Моя мать на днях подхватила простуду, попросила помощи у Элизы, так та не смогла даже порезать хлеб, не говоря уже о чем-то более существенном. Нам приходилось с Дианой на пару прибирать дом. Мама не терпела, когда ее дома касались какие-нибудь домработницы. Она считала, что Диану нужно воспитать так, чтобы девочка все умела делать сама. Пока мы подметали пол, Элиза, проходя мимо, чихала и жаловалась на то, что мы тут пылим.
Невыносимо.
Я выскочил из дома, открыв дверь, увидел у ног письмо.
«От Энни», — мелькнуло в голове, но стояла печать Панема. Значит, телеграмма. Причем, на имя Арианы. Скорее всего, ошиблись домом.
Меня распирало любопытство, я аккуратно приоткрыл конверт. Развернув лист, пробежался глазами по строчкам.
Миссис Ариана Креста. Просим вас приехать по адресу: 7 Дистрикт, район 5, улица имени Тринкет, дом 5, Психиатрическая больница номер 2 Лавиры Мейсон на опознание тела Энни Амникус Кресты.
Сердце перестало биться.
