Дыши, не бойся

15 мая

      К ночи метель улеглась. Снова взошла луна, заливая гору бледным мерцающим светом. Длинная цепочка огней тянулась в кромешную пустоту. Быстров прикинул количество альпинистов на маршруте и удивился. Стрельников пояснил:       — Корейцы опять вклинились между нами и американцами. Они идут медленнее, поэтому возможны задержки. Если посчитаешь нужным, обгоняй их. Ну что, Федя, с богом?        — С богом, Паша.        Быстров включил налобный фонарик, поправил на лице кислородную маску и двинулся за Дунаевским. За ним — Пурба. Потом — альпинист из Мурманска, итальянцы, Катя Дудаль, шерпы.       Быстрову казалось, он вышел в стратосферу Земли. Звёзды, сказочно близкие и яркие, усеивали небо от края и до края. Они блестели даже под ногами, потому что небо обнимало Эверест со всех сторон. Горизонт изогнулся дугой. Сердце сжималось от страха и благоговейного восторга, кровь шумела в ушах. Джомолунгма — Хозяйка ветров — подарила несколько часов ясной погоды, и люди собирались воспользоваться её щедрым подарком.        Ночной мороз покрывал инеем ресницы, а под кошками трещала ледяная корка. Резкие звуки далеко разносились в разреженном воздухе. Первые триста метров шли по каменистой пологой тропе, след в след. На 8200 тропа круто забирала вверх, и шерпы провесили страховку. Быстров встегнулся в перила, начал подтягиваться на жумаре. Впереди размеренно шагал Данила, изредка останавливаясь попить воды и перевести дух. Тогда Быстров тоже останавливался и доставал из-за пазухи мягкую флягу. Его рот был таким сухим, что он с трудом проталкивал воду в шершавое горло.        Он думал о том, что наступил самый необычный день в его жизни. Рискованный, безрассудный. Он мечтал об Эвересте с тех пор, как брат взял его на скалы в Карелию, но эта мечта больше походила на детскую фантазию, чем на осознанное желание. И лишь стремление доказать брату, что он достоин его любви и уважения, превратило мечту в безумный план. После женитьбы Стёпа бросил скалолазание. Работал докером, растил сына, возил любимую жену в Турцию и Египет, а по ночам сидел на форумах. Читал дневники экспедиций, разглядывал фотографии. Иногда общался со старыми приятелями-альпинистами, но не с братом. Фамилии тех, кто собрался на Эверест, выложили ещё зимой, но и тогда Стёпа не позвонил. Федя не обижался, он привык, что брат избегает общения, вот только внутри саднило, будто часть души ампутировали. Он хотел внести своё имя в список покорителей и навсегда закрыть тему, настоящий он мужик или поддельный. Эти списки появятся на форуме в режиме реального времени: шерпы сообщат по рации в Базовый лагерь, а оттуда новости разнесутся по всему миру. Зная брата, Федя был уверен, что Степан не заснёт в эту ночь.       На исходе ночи звёзды побледнели, и Быстров жадно поглядывал на розовеющий восток. Он, как животное, чуял близость солнца и замирал перед ним в суеверном трепете. Первые несмелые лучи очертили горизонт нежным сиянием, а через минуту вспороли небо ослепительной вспышкой. Гималайский гранит превратился в расплавленное золото. Забыв про очки, обжигая сетчатку космическим зрелищем, до слёз красивым и опасным, Быстров достал мыльницу и сделал несколько фотографий. Рассвет на Эвересте — это рассвет, который помнят до самой смерти. А, возможно, и после неё. Быстров задохнулся под маской, вцепился в перила и оглянулся. Огненная Лхоцзе на юге, снежная Чангзе на севере и зубчатая Нупцзе на западе — Быстров разглядел каждый её сверкающий зубец. Величественные горные пики жались к Эвересту, как дочери к любимой матери, а Быстров парил над этим первозданным миром, вознесённый силой мечты на немыслимую высоту.        Пурба толкнул в плечо: «Очки!». Волшебство рассеялось, едкие слёзы наполнили глаза, но он всё щёлкал и щёлкал камерой. Он хотел навсегда запечатлеть эту зарю, горы и людей. Наверху — цепочка неподвижных спин до самой Южной вершины, внизу — запрокинутые лица в кислородных масках и зеркальных солнечных очках. Несколько десятков человек, пристёгнутых к тонкой верёвке на запредельной высоте, словно к общей на всех пуповине.       В шесть утра у него кончился кислород. Он сделал несколько нетвёрдых шагов, прежде чем удушье заставило его сойти с маршрута. Пурба помог подключить свежий баллон, ощутимой тяжестью лёгший на плечи. Быстров вновь поразился выносливости шерпа, который тащил запасные баллоны для них обоих, не считая остального снаряжения. Сам Быстров нёс небольшой рюкзак с личными вещами и тот баллон, которым дышал. После нескольких часов восхождения лёгкий рюкзак пригибал его к земле, как свинцовая плита, а ноги от напряжения подрагивали. Приходилось следить за каждым шагом, чтобы не оступиться.        Мику он не видел. Американцы уже достигли Южной вершины на 8750, за которой открывался путь к вершине Эвереста, и скрылись из поля зрения. Он видел только спины корейцев: они шли всё медленнее, а останавливались всё чаще. К девяти утра корейцы сгрудились перед резким подъёмом на Южную вершину и обессиленно стояли вдоль перил. Солнце слепило сквозь очки, дышать было трудно. Быстров остановился под Дунаевским, пользуясь возможностью отдохнуть. Он знал, что стоять нельзя. Его цель — обгонять всех, кто задерживает движение, но тело умоляло о минуте неподвижности. В спину ткнулся Пурба:       — Тед, мы должны идти. Нам ещё два часа до вершины. Если мы хотим сделать восхождение до полудня, мы должны двигаться прямо сейчас. Ты понял? Прямо сейчас.       Быстров делал глотательные движения, пытаясь понять, что застряло в горле. Похоже на чешуйку сухого поп-корна. Он не мог ни проглотить её, ни выкашлять, и это беспокоило. Пурбе пришлось дёрнуть за рукав, только тогда Быстров услышал его и кивнул. Дунаевский уже ушёл, его красный комбинезон мелькал среди тёмных костюмов корейцев. Быстров механически двинулся следом.       На Южной вершине выяснилось, что хребет присыпало свежим снегом и нужно провешивать новые перила. Американцы прошли опасный участок без страховки, но Пурба не решился вести клиентов по их следам. Малейшая подвижка снега или порыв ветра — и человек сорвётся в пропасть. Пока Пурба совещался по рации со Стрельниковым, а потом вытаскивал из-под снега старые верёвки и оценивал их прочность, Быстров безучастно наблюдал, как на узкое плато поднимаются всё новые восходители. Некоторые до Южной вершины не дошли, повернули на полпути обратно, но и тех, кто дошёл, было много. Корейцы в изнеможении садились на камни, подтянулись первые австралийцы. Кто-то заходился в надрывном кашле, кто-то сосредоточенно менял кислородный баллон. Один альпинист снял маску и очки, чтобы сделать селфи на фоне вершины, но выронил телефон, и тот покатился по ледяным камешкам в пропасть.         Группа Стрельникова запаздывала. Если они не поторопятся, только Дунаевский и Быстров смогут взойти на вершину до полудня. Быстров хотел сосчитать оставшееся в запасе время, но растерялся. Он помнил, что Южная вершина на сто метров по вертикали ниже главной, и что преодолеть этот путь можно за два часа. Он видел на часах девять тридцать, но сложить числа затруднялся. Мозг отказывался решать элементарную задачу. Подошёл Данила, приподнял маску и спросил:       — Ты его видел, вон там? — и махнул перчаткой на каменистый склон.       Быстров повернулся, куда показывал Данила, и увидел сидящего на камне альпиниста. Чуть в стороне от других людей, чуть более согбённый. Он устало уронил руки между коленей и склонил непокрытую голову. Ветер шевелил его редкие светлые волосы. Он мало чем отличался от остальных, разве что шапку зачем-то снял. Только заметив, что его модные неоново-зелёные ботинки глубоко вморожены в сугроб, Быстров догадался, что альпинист уже достиг своей последней высоты. На нём самом были точно такие же ботинки. Зловещее совпадение. Как все альпинисты, Быстров был суеверен.        — Их тут много. Там ещё один, — Данила указал на заснеженную кучку камней, которые покрывали окоченевшее тело.        Погибший лежал на животе, раскинув ноги в старомодных фетровых сапогах и вцепившись в землю белыми пальцами. Очевидно, кто-то сходил с тропы, чтобы прикрыть тело погребальными камнями. Быстров содрогнулся, представив смертельный риск, которому подвергался каждый сходивший с маршрута. Это мог сделать только друг. Или брат. Разве братья существуют не для того, чтобы принести на могилу горсть камней, когда больше ничего сделать нельзя?        Степан наверняка сейчас думает о нём…       Он перевёл взгляд на сверкающий лёд Западного цирка, стараясь успокоиться и выровнять дыхание. Нельзя так судорожно глотать кислород. Пурба подхватил его под руку и прохрипел:       — Мы провесили верёвки, мы можем лететь дальше.       — Лететь?        — Да. Мой отец сказал, что мы можем лететь.       — Я не знал, что твой отец тоже здесь. — Быстров заметил, что на шерпе нет ни очков, ни кислородной маски. Белки его глаз налились кровью. — Ты в порядке?       Пурба ответил на непальском и надсадно закашлялся. Он со свистом втягивал воздух и всё кашлял и кашлял, не в силах остановиться. Упал на колени, пытаясь прочистить горло, изо рта вдруг вылетело что-то ярко-алое, цвета артериальной крови. Пурба заинтересованно потрогал пальцем кровавый ошмёток и согнулся, опорожняя желудок, пачкая снег красным. Быстров присел рядом, не зная, что делать. Вызвал по рации Стрельникова, тот ответил не сразу и сначала не понял, что стряслось. Радиопомехи заглушали и без того тихий голос.        — Федя, иди с Апой. С шерпом Дунаевского. Он справится с вами. Не задерживайтесь на Южной вершине. Быстро идите вверх. Вы успеваете. — Он выталкивал короткие фразы с таким трудом, словно погибал от гипоксии.       — А Пурба?       — Я сирдару скажу, он позаботится о Пурбе. Не волнуйся.       — А ты? Где вы все? У вас всё в порядке?       — Мы подходим к Южной вершине. Времени очень мало. Я буду принимать решение. Катя заболела.        Быстров вернул рацию Пурбе, чьё лицо побелело до синевы, но в глазах ещё теплилось сознание. К ним подошёл незнакомый шерп. Или знакомый, Быстров его не узнал, все шерпы в масках и очках одинаковые. Быстров сказал Пурбе: «Увидимся в лагере, я иду наверх». Шерп услышал и кивнул. На его губах пузырилась кровавая пена. Подошедший шерп уже надевал на него кислородную маску.       Затесавшись среди корейцев и австралийцев, Быстров нагнал Дунаевского с Апой. К легендарной ступени Хиллари они подошли около одиннадцати часов. Это была скальная башня высотой в десять метров, выше и неприступнее, чем казалось по фотографиям. Старые истрёпанные верёвки свисали с её верхушки, позванивая оставленными карабинами. Свежие перила терялись среди грязных обрывков. Альпинисты один за другим карабкались по отвесной стене — невыносимо медленно, скребя кошками по камням и беспомощно дёргаясь на верёвках. Последняя преграда на пути к вершине. Несколько корейцев развернулись, увидев неприступную стену, и побрели вниз, неуверенно переставляя ноги. Многие прерывали восхождение у ступени Хиллари, осознав собственное бессилие. Быстров упал духом. Даже если он сможет забраться на ступень, скорее всего, будет слишком поздно. Но Апа стоял в очереди на подъём, Дунаевский стоял, и Быстров тоже встал.        Ступень Хиллари — суровое испытание на выносливость. Быстров считал минуты и нетерпеливо поглядывал наверх. От того, что он не двигался, замёрзли руки и ноги. Рот высох, язык до крови обдирал нёбо. Дышать становилось всё труднее, заканчивался второй кислородный баллон. На периферии зрения роились чёрные мушки, и Быстров боялся, что они затмят весь обзор. Он был совсем близко к скальному уступу, когда сверху вдруг начали спускаться. Кто-то отказался от восхождения или уже возвращался с вершины. Снова досадная задержка, единственная верёвка занята. Стиснув зубы, Быстров наблюдал за человеком, который, неуклюже поскальзываясь, опустился рядом с ним. Узнал американца из группы Хаста. Спросил:       — Ты был на вершине?       Американец повернул лицо в огромных зеркальных очках, и Быстров увидел своё отражение на фоне белоснежных гор и бескрайнего лазурного неба.       — Да, был. — И пошёл вниз.       Внутри кольнуло от зависти. Вершина близка, а времени мало. Он не знал, сколько у него в запасе. Он боялся, что не сможет замёрзшими пальцами отогнуть рукавицу, чтобы взглянуть на часы. Он окоченел от холода. Пробка на ступени Хиллари — специфическая проблема последних лет. Как бы тщательно лидеры экспедиций ни планировали графики восхождений, на горе всегда начинался хаос. Слишком много людей. Кто-то стремится вверх, кто-то возвращается вниз, а кто-то уже не помнит, куда ему надо.        Рядом с Быстровым съехал по верёвке альпинист в сиреневом. Мика Хаст, вспомнил Быстров. Ему казалось, прошла вечность с тех пор, как он думал о Мике. Финн прислонился к стене, заторможенно отстёгиваясь от перил. Потом покачнулся и на подгибающихся ногах пошёл прочь. Быстров поймал его за рукав, развернул к себе:       — Мика, ты был на Эвересте? Поздравляю! Ты в норме?       Несколько долгих мгновений они стояли лицом к лицу, затем Мика дёрнул плечом, высвобождаясь, и молча побрёл к Южной вершине. Солнечный свет на секунду померк, погружая Быстрова в глухую непроглядную тьму, и снова вспыхнул. Жирные чёрные мушки плясали перед глазами. Его захлестнула злость. Не на Мику. Он злился на задержки, на неумолимо бегущее время, на собственную слабость. Эта тупая бессмысленная злоба истощала последние силы.       Дунаевский скрылся наверху ступени Хиллари. Солнечные блики ослепляли, и Быстров жмурился, смаргивая слёзы под очками. Он замахнулся ледорубом и, вгоняя шипы в отвесную скалу, полез вверх, медленно и грузно. На середине пути повис на верёвках, дыша, как загнанное животное. Силы внезапно кончились. Ветер качал его на страховочных ремнях, и Быстрову нравилось это колыбельное покачивание. Мушки слились в сплошную рябь, он закрыл глаза и раскинул руки в стороны. Ненужный ледоруб болтался на запястье, пристёгнутый ремешком. Сквозь звон в ушах он слышал человеческие голоса, но не понимал ни слова. Ему не хотелось напрягаться и переводить, он отмахивался от английских слов, как от надоедливого жужжания. От русских слов отмахнуться было сложнее. Чей-то противный голос ввинчивался в сознание:       — Федя, идиота кусок! Ты поставил третий баллон? Или ты с рассвета на втором? Очнись! У тебя кислород кончился!       Быстров открыл глаза и увидел над выступом лицо Дунаевского. Его нос и скулы почернели, а глаза казались бесцветными. Бородка заиндевела от мороза. Дунаевский злобно тряс верёвку:       — Быстро лезь наверх! Ты меня слышишь? Или хочешь тут висеть, как мешок с говном, целую вечность? Не позорь меня, Федя! Лезь сюда и поменяй баллон! Ты слышишь?       И тут зазвонил будильник. Время отказа. Быстрову стало смешно. Обмороженный Данила ругался, свесив голову и дёргая верёвку, но добраться до него не мог. Снизу тоже никто не мог его достать. Он будет висеть на ступени Хиллари вечно, пока какой-нибудь особо чувствительный альпинист не потрудится перерезать верёвку и столкнуть обледенелый труп в пропасть.        — Федя, посмотри туда, — Дунаевский махнул рукой в сторону Южной вершины. — С твоим финном всё нормально? Он куда-то не туда идёт.       Осмыслив услышанное, Быстров извернулся и с трудом сфокусировал взгляд. Сначала он увидел Пашу Стрельникова с Катей Дудаль. За ними шли итальянцы и мурманчанин. «Господи, » — пронеслось в голове, —«уже полдень, а никто не повернул в лагерь». Стрельников вёл группу на вершину, несмотря на то, что наступило время возврата.       Как он ни вглядывался, сиреневой куртки не находил. У всех были одинаково серые комбинезоны. Мозг отключил цветное зрение как излишнюю функцию, пожирающую слишком много энергии. Только по слабому шевелению невдалеке от тропы Быстров узнал Мику. Качаясь и приседая на подламывающихся ногах, финн брёл к сидящему на камне альпинисту. Чуть дальше — обрыв. У Быстрова потемнело в глазах от ужаса. Он нащупал верёвку и с размаху вбил ледоруб в стену. Хрипя и задыхаясь, начал карабкаться, царапая кошками лёд и гранит. Снизу его подгоняли, сверху подбадривали. Минуты растянулись в часы.       Он залез на ступень и рухнул на камни, выкашливая лёгкие. В глазах разлился багровый туман, руки и ноги весили по тонне и больше не принадлежали ему. Кто-то завозился, меняя баллон и проверяя подачу кислорода:       — Всё хорошо, хорошо. Ты зачем на пустом баллоне шёл? Пурба заболел, некому о тебе позаботиться. Шерпа Апа позаботится. — Апа хлопал по плечам и спине, а потом поднёс к губам термос с горячим чаем. Быстров выпил, сколько смог, и открыл глаза.        Небо озарилось чистой полуденной синевой. Краски вернулись. Сердце стучало ровно, кашель унялся. Быстров встал на ноги и увидел вершину Эвереста. Она была почти правильной пирамидальной формы. В трещинах чёрного гранита сверкали пласты изначального льда. На шапке грязного притоптанного снега стояла ржавая тренога, перевитая разноцветными молитвенными флажками, выгоревшими на солнце. Вся площадка была усыпана иконками, обрывками верёвок, пустыми баллонами, старыми вымпелами и многолетним слежавшимся мусором. Где-то там и флажок финской фабрики, если Мика не забыл его воткнуть.        Маленькая вершина величайшей горы. Быстров застыл, заворожённый зрелищем. Он миллион раз рисовал эту картину в мечтах. Он ходил по этой тропе в своих дерзких беспокойных снах. Он носил Эверест в сердце, как самую отчаянную надежду на понимание и прощение.        Пятьдесят метров отделяли его от цели. Он видел, как Дунаевский и Апа пошли к вершине, и хотел двинуться следом, но вспомнил о чём-то смутном, страшном. О том, что ему привиделось в приступе удушающей гипоксии. Он посмотрел вниз и увидел Стрельникова, карабкающегося по ступени Хиллари. Увидел людей, ожидающих очереди на подъём. Увидел, что кто-то спускается к Южной вершине, а кто-то поднимается, хотя безнадёжно отстал от графика. Увидел одинокую фигурку в сиреневом, сбившуюся с маршрута и застывшую под беспощадным солнцем рядом с мёртвым альпинистом.        Сердце сжалось от рокового предчувствия. Он оглянулся. Вершина сияла, трепетала и звала. Она была близка и доступна, как юная невеста в брачную ночь. В этот миг Быстров поверил, что мечта осуществима. В нём бурлило желание, нет, — жгучая, болезненная, непреодолимая потребность дойти до конца. Сделать несколько последних шагов, самых трудных, самых прекрасных.        Эверест замер. Весь мир замер в ожидании. Время остановилось, и только сиреневая фигурка, нарушая хрупкое равновесие бытия, упала ничком в снег.