***
Первый день в этом Создателем забытым местечке был суматошным. Составить план расследования, собрать отряды и снарядить их в горы. Спровадить суматошную сестру Инквизитора подальше, в горы. Воздух был холодным, а ветра кусали щеки и нос, который Дориан старательно прятал в шарф. В таком месте не пощеголяешь в своих роскошных магических мантиях, сшитых на заказ. Тевинтер вообще не отличался холодным климатом, поэтому… для Павуса открывающиеся ему виды были в новинку. От белого резало глаза, а кончики пальцев были готовы воспламениться от восторга. Дошло уже до того, что свой восторг Дориан обратил на доступную для выражений восторгов фигуру – на Великого и Ужасного. Великий и Ужасный, ругаясь на элвен, мерил комнату одного разрушенного в деревеньке домика, наконец-то отдав все приказы, успокоив всех несчастных и обездоленных. Тот метаморфоз, который происходит с ним, когда Павус целует его за ухом, каждый раз приводит тевинтерца в восторг. Хоть он и чувствует легкий страх, что их заметят, что Лавеллан отстранится, но тот лишь доверчиво прижимается лопатками и откидывает голову, чтобы на татуированный лоб падали снежинки, поцелуи. - Есть что-то очень лиричное в месте, где я тебя настиг, аматус. Достойно сцены в каком-нибудь орлейском романе, был бы ты прелестной дикаркой. - Порой я тебя просто не выношу, ma vhenan, - как Дориан до сих пор не научился перестать ерничать, когда дело доходит до смущения от нежностей, так и Лавеллан все не понимал его шутливого тона. - Не выноси. Это разрушит твой образ. Они еще не видели красных зубцов, проросших на волках, на горах, на людях. Не видели они разрывов, мешающих реальность и Тень. Видели только светлое, светлое небо, и ресницы их были пушистыми от осевших снежинок.***
А ночь вышла еще чудесней. Все небо, все звезды и созвездия упали за ночь. Белели горы, уши и холка огромной звериной тени, навек замершей в камне. Тишина застыла в воздухе. И даже волки не плакали, видимо, притомившись. Лавеллан, насторожив уши, слышал саму основу Вселенной, нежный, бесконечно длящийся вдох. Ориентируясь в наступающей темноте по снегу, делающему ночь совсем светлой, они поднимались на холм, покинув полуразрушенную деревеньку, из которой намеревались отправляться следующим днем. Было страшно холодно, и эльфу приходилось преступать гордостью и греться о ладони Дориана, хранящие огонь не обжигающий, но ласковый и одомашненный. Одомашнивающий. На них падали хлопья снега, а внутри зарождался какой-то детский восторг от их выходки. Так, что Маилас, вдруг расхохотавшись и разорвав ночную священную тишь, упал в снег и утянул Павуса за собой. Тот посмотрел на белки глаз любовника – те были звериными, белее снега. Светлые волосы Лавеллана терялись в нем, и, казалось, сам эльф тоже был вылеплен из чего-то, способного растаять под его огнем. Им было тепло. И пусть звезды, как снег, падают на губы, на руки, на переплетенные в неистовстве ласк тела. Сквозь ласки Маилас различал только звон, наверное, замерзшего водопада, потому что вода пела, мешаясь с какой-то новой и незнакомой песней, потому что была ночь и снег. А, может, это пели горы. Долиец целовал тевинтерца. Маилас целовал Дориана в губы, уши, шею, искал наощупь и на память родинки на его теле, целовал Павуса, целовал беззвездную ночь.***
- Это что, - осторожно поинтересовался Дориан, осматривая трогательно промерзшие ладони «лодочкой» и горстку красных шариков в них. Похоже на ягоды, - ты принес мне маленькие кусочки красного лириума, чтобы сделать наши отношения еще более экстремальными? Лавеллан потупился. У него были красными уши, щеки, нос, всё. - Нет. Это… ягоды, - невинно произнес он, - делал вылазку утром, нашел и набрал. Вроде до них ничего не добралось. Ну как такому отказать. Сначала Дориану кажется, что он взял в рот ледышку, и он морщится. Но потом лед тает, и этим действительно можно наслаждаться. У Лавеллана очаровательно красный от сока рот и руки. Это ведь сок, да?***
Лавеллан зябко ежится, но упрямо черпает ладошками свежевыпавший снег. Зарывается в него лицом, до острой боли, пьет талую воду и кажется, что он чуть-чуть – и будет жив. Он старался не двигаться лишний раз, чтобы не вспугнуть их, и теперь ноги его задубели, ощущаясь как неродные. Эльф растер снегом руки докрасна и с силой ударил по коленям, разгоняя замерзшую кровь. Не время думать об этом, он спал под звездным покрывалом, в снежном коконе, когда пало Убежище. Он выслеживал зверей по две ночи кряду без сна и еды. Но такое Маилас видел впервые. Замерев в животной неподвижности, он смотрел, как петляют волки по льду. Хромающей рысью, воя беспричинно и обезображено. Эльф подобрался к ним близко, так, что они могли почти его учуять, но их занимала не пища сейчас, а крошечная россыпь красного, разрывающая сухожилия, прорывающаяся наружу. На местах, где лириум начинал вырастать, уже лезла клочьями черная шерсть. Они настигли того человека-охотника, преследующего неясную и, быть может, не существующую дичь. Смертным одром ему стала снежная воронка перед стылым и бесстрастным взглядом Великого Волка. Звери разорвали его, прогрызли жилы, но после бросили, как тряпичную куклу, под лапы своему отцу. В морозном воздухе Эмприз-дю-Лиона все звуки чище, и Маилас слышит, как поскрипывает лед, как скулят при каждом шаге несчастные звери, как тихо-тихо шепчет свою истину алая песня. Нет! Где же он – эльф затравленно оглядывается, наивно веря, что пара часов рядом с ним не смогут заселить мелодию так глубоко, что уже не вытащишь, что запутаются слова в перемычках разума, но ритм останется тем же. Такая вылазка была необходима: на дне сумки сохли заснувшие под снегом эльфийские корешки, Лавеллан собрал их там, где воздух был немым. Да и, хоть со спутниками было спокойней и уверенней, он часто чувствовал потребность вырваться, как когда-то, на охоту. Правда, раньше с ним всегда была сестра... Застыл водопад хрусталем, волки отходят, и на место возвращается, заполняет собою, тишина. Она пробирается сквозь голые ветки, обсыпанные снегом, сквозь ледяные толщи воды, сквозь кожу. Песня, словно заботливая мать укрывает свое чадо, накрывает собой весь лес. И любой звук, любой вздох, нарушающий тишину, кажется непростительным грехом. Жизнь прилегла отдохнуть на пару минут. Тогда-то Инквизитор вылезает из своего укрытия, болезненно сжимая в руках лук от резкой боли, что пронзает одеревеневшие ноги. Долго их растирает, уговаривая себя подниматься к лагерю, где теплый огонь, где горячая еда и ее люди. Лавеллан не выдержал и сдавленно охнул, тут же зажимая ладонью рот. Негромкий его голос странно прозвучал, разрезая тишину. Проплыл по холодному воздуху, мягко оттолкнулся от старых-старых развалин и колонн, за одной из которых он и скрывался. Взмыл к серому, нахмуренному небу. Долиец замер, прислушиваясь, словно провожая звук своего голоса.***
- Аматус, - выдыхает Дориан, подрываясь посреди ночи. Лавеллана, что скрутился под боком, колотит дрожь. Ноги его мелко дергаются, рука светит и режет глаза. Очнувшись от малейшего шума, Маилас ошарашенно вытаращился на него в ночи. - Лириум. Мы должны уничтожить это место, - торопливо выпаливает он, а потом сразу сжимается в испуганный комок. - Конечно. С утра и начнем, - услужливо соглашается ради успокоения Дориан и убирает все эти волосы, занавесившие эльфу лицо. Тот вдруг резко поворачивает голову и утыкается носом в его ладонь, прерывая всякие действия. Инициатором ласк всегда был Павус, но это даже не ласки. Просто попытка вырвать себя из остатков кошмаров пряным запахом своего человека.***
Драконы, как огромные птицы, кружат в небе над разрушенным мостом. Разноцветные, разнокрылые. Лавеллан радуется, как ребенок. Ребенок в одеждах короля. Кассандра и Бык разошлись разрушать остатки лагеря «красных» храмовников. А Дориану хоть вой, да только не на луну, а на злое своим не-греющим светом солнце. - Мы вернемся сюда, как будет отстроен мост, - решает вслух Маилас, теряющийся в своей светлой броне, со своими светлыми волосами, со своим внутренним светом на общем фоне. Он поворачивается к Павусу и обращается ma vhenan. У него голубые жилы, в которых течет кровь древних, жидкое тепло. Одна из них, тевинтерец может видеть, от частого дыхания трепещет на шее. Песня в его голове протяжным эхом приказывает в нее впиться. Дориан поднимает руку, и, приблизившись к эльфу, поправляет на нем воротник с шарфом.