Наши идолы лгут

Лавеллан не был красив. С совершенно затравленным взглядом он грубо оборвал слова, а потом честно признавался, что даже не рассматривал Дориана толком. Поморщился, как от дурного парфюма, и предпочел покопаться во внутренностях уничтоженного демона, в надежде, что там уже образовалась драгоценная эссенция. Черное клеймо валласлина влажно поблескивало на лице, заслоняло собой все остальное. Казалось, сотри его – и не станет Лавеллана, этого мелкого дикого эльфа. Язык не поворачивается назвать его «дрянным», а ведь хочется. Завязанные в скорый хвост волосы мякли и липли к цыплячьей шее, он брезгливо отряхивался всем телом, очнувшись в ином измерении. В ином времени – и вжимается сам в себя, до белых костяшек пальцев стискивает посох. Но ты не волнуйся, я рядом и в обиду не дам. Будьте прокляты, благие намерения. Лавеллан некоторое время смотрел на него, а потом желчно сплюнул в мутную воду под ногами. Кажется, путешествие во времени обещало быть увлекательным. Ладони у Дориана горячие, гладкие, с правильной формой ногтей. Отшлифованные, как и весь его внешний вид. Эльф позже поймет, что они вовсе не идеальны – заходятся в тряске, когда он будет держать письмо от отца или книгу, вновь компрометирующую Тевинтер. На одной из них появится крохотный след от ожога, когда воск капнет со свечи. Эльф гораздо позже поймет, что влюблен в эту крохотную деталь. А сейчас он морщится, проклинает Фен’Харелом это место и слушает, о чем поет алый лириум. Алый – красивый, гладкий, как клыки невиданного зверя. Лириум поет ему о силе, обещает ту желанную тишину и шепчет забвение воспоминаниям о растерзанной сестре. Дориан смотрит, как Лавеллан прижимается лбом к одному из осколков, словно собираясь прикорнуть на этой гадости, а потом отдирает его, вопящего не по-человечески, тянет дальше по замысловатым коридорам подвала. И дальше, позволяя вести себя – не от уважения к силе, странной и отличной магии от его, а от давящего ощущения опасности за спиной. Словно вот-вот сомкнутся челюсти. Дориан слышал, что долийцы тянут человеческую кожу на одежды, из жил «шемов» сушат тетивы для луков, а кости идут на красивые, белоснежные статуэтки Богов. Лавеллан же слышал, что в Тевинтере пляшут в темноте силуэты демонов-людей, их кровь – алая дорожка во дворцы, а знаменитые сласти пекут ушастые рабы, у которых чернеют и сморщиваются внутренности. Тевинтерец смеется над его дикостью и думает, что героям все просто, нужна лишь храбрость. Долиец грызет костяшки пальцев, когда накатывает боль от проникающей все глубже метки, и горло его прожжено от выпитого впервые лириума. А потом, уже гораздо позже, в окружении иных декораций, он назовет Павуса «храбрым». Дернет длинными своими ушами, исказится узор валласлина на лице – внезапно, совсем беспричинно. Тогда мужчина поймет: улыбнулся. И глаза, оказывается, у него красивые. Дориан привык считать совсем иные места у мужчин привлекательными. Он рывком целует Инквизитора, дерзким и юношеским порывом, а на вкус тот, точно тевинтерские пряности.