Наши идолы лгут

Ее называли певчей пташкой Инквизиции. Подумать только – нашедший плоть идол для всего мира, а для друзей и приближенных – маленькая эльфийка, проросшая песнями и улыбками в душе. Ей была неизвестна иная магия, кроме магии лютни. И было, что рассказать миру: музыка струилась из нее, оседала на сердцах людей завитками таких же узоров, что были на лице. В ней было все: расплескавшаяся жизнь, острые потери и долгая боль, стук колес и шепот умерших голосов, взлет лесов и падение дождей. Пташке было далеко до сладкоголосого Соловья, но тот заковал свой дар в железные цепи, поселился среди ворон и стал одним из них. Каждую ночь она выла от боли, билась в цепких объятиях, а по утрам садилась взъерошенной птицей на балконе и тихо-тихо просила своих Богов о крохотных мелочах, таких как жизнь тех, кто слышал ее. Не ирония ли – заковать дитя природы в алый камзол, располосовать ее движения ремнями условностей? И все же, она была великолепна в своей новой роли. Ветра выжженных земель отточили скулы Лавеллан, сделали ее подбородок упрямым реки вычерненной крови Стражей, а Якорь пророс глубже, просочился зеленью в кровь, разнес древнюю магию по венам юного существа. - Солас, не покидай нас, - смеется Лавеллан между тем, прикрывая рот ладошками в стыдливом жесте, а потом вскакивает на ноги, беспокойная. Светлячок… Бедная, маленькая, прелестная девочка, ты просто не успела еще осознать одно, то, что порождает глубокую, безумную, страшную ненависть: когда в небе сверкают светлячки, собственная безысходная ночь кажется еще черней. И тут хоть вой волком на полную луну, хоть не вой. А Эллана воздевает руки к огням в небесах, словно те – ветви великого дерева. И покачивается, объятая огнем со спины, в первородном танце времен. Лицо обращается в луну, ноги прорастают в траву, а плетеные валласлином руки принимает Дориан, этот юнец и весельчак. И не он ли говорил о диких танцах под луной так саркастически? Солас молчит, скрываясь в тени. Язычки пламени, что дотянулись до него, отбрасывают тень звериного оскала на лицо, но некому им любоваться. Сера хохочет, приплясывает по-простецки, как ее научила жизнь в трущобах, а Лавеллан подхватывает ее локти, и кружится вместе, сплетает прошлое и настоящее, вечность и мгновение. Солас молчит, наблюдая. Зверь скалится под кожей, скулит, учуяв ее аромат. Прорубается мурашками, заставляет вновь отгородиться от чужого счастья. Эльфийка сейчас вовсе не похожа на ту, несущую бремя справедливого Инквизитора. Она сбросила свой алый плащ, золотым глазом продевающий еретиков, и вновь стала той смешной девочкой из лесов. Но ты-то знаешь теперь, о, волк, что твоя избранница едва ли не столь же многолика, как и ты сам. Разъяренная, сплевывающая кровь, сражающаяся с первозданной красотой до последнего, чтобы потом рухнуть в небытие из-за Железного Быка и его отвратительного пойла; восторженная эльфийка, у которой смешно дергаются уши, то и дело попадающая впросак и освещающая все вокруг сиянием светлых глаз; возлюбленная, отважно бросающая вызов условностям; та, что впитывает в себя знания столетий, рука об руку идет по тончайшему покрову Тени, вглядывается в него живыми глазами, проникая собою в душу, все норовя забраться дальше, дальше… Лавеллан вертит головой, ища знакомый силуэт, но вот кто-то уже перекидывает руки на тростниковый стан, он прогибается под ними, покорный. - Решил присоединиться к дикарским пляскам? – жжет спину тепло от огня, Дориан возмущается на Серу, вновь наступившую ему на ногу; Лавеллан заливисто смеется, дышит жарко и часто, когда маг склоняется ее поцеловать, улучив момент. Ну как ей объяснишь, что важны не сами танцы – а то, что ими обещается?