Наши идолы лгут

He's seen your flag on the marble arch But love is not a victory march It's a cold and it's a broken Hallelujah

В другом мире… он отличается. В другом мире она остается неизменной, как сама истина. Не существует волчьего оскала у затылка, отбрасываемых ненароком теней: существует только он, который – настоящий, как настоящая она и солнце, спутанное в волосах. Этот мир, на грани фантазии, гибкий и неустойчивый, но им нравится. Вселенная расширяется – каждая частичка удаляется от другой, швыряя их в темное и полное одиночества пространство, разрывая на дольки: ребенка от матери, друга – от друга, направляя каждого по собственной тропе к единственной цели – смерти в одиночестве. Но, как люди во время шторма держатся за руки, чтобы их не оторвало друг от друга и не смыло в море, так и они взялись за руки, сплелись станами и застыли деревьями-исполинами, чтобы их ничто не разлучило. В другом мире они не умеют прощаться. В совсем ином мире он живет рядом с ручьем из вечно тающего снега, рисует инеем на окнах своего одинокого дома и слушает сны деревьев. С ним часто остается ненадолго девушка, которую он ласково кличет Сердцем, и он поит ее травянистым чаем, непохожим на чай, и рассказывает сказки. А когда она, пресытившись ими, засыпала с ним в обнимку на расправленном диване, он почти вспоминал что-то, что не мог прочесть из чужих снов. В совсем ином мире у него вечно мерзнут руки в ее отсутствие, но это ведь не так страшно, правда? Она не прощается, а говорит о следующей встрече. Или, возможно, в другом времени он берет ее, приходя с огнем и мечом. Он смотрит, как в ее глазах пылают сожженные им города, он слышит в ее смехе крики воронья над полем битвы, он наблюдает, как знаменами проигравших падает на пол одежда… Он вьет вокруг нее интригу медленной эротики, вдыхает голодным волком мед кожи. В другом времени они не задумываются о таких сентиментальных вещах, пока однажды он не примеряет на ней колечко из древесины сильвана. - Что это, - ей привычно было ожидать от него облитых золотом украшений или голов не свершившихся любовников, хоть ей резало глаза от первого и вовсе не было надобности во втором. Он тогда прижимает ее запястье к губам и ведет ими по шраму, которому, к счастью, не суждено возгореться зеленым. Иногда в их игре дозволено пропускать свой ход молчанием. Он притягивает ее ближе к себе, приходя с первым снегом и шелестом листопадов, приходя с россыпью звезд и прозрачно розовым рассветом. Их жизнь – это противостояние двух стихий. Их жизнь – легкое томление от ожидания и тщательно скрываемая, но цветущая пышным цветом привязанность. В другом времени он не задумывается и не медлит, возвращаясь к ней. А, быть может, в этих мирах никогда не было необходимости. Быть может, они остаются в одном и том же, неизменны и гордые собой. Их история не записывается на фресках – по крайней мере, не для взглядов простых обывателей; их историей рыдает лютня в потрескавшихся руках, она на полях тетрадей пишется внимательным гномом. В этом мире он учит ее закрывать разрывы и залечивает свербящую болью руку, а она грызет губы и учится быть сильной без своего леса. В этом мире она сонливо щурится и подражает ему, невольно вызывая улыбку. В этом мире, во сне, она быстро-быстро вжимается в него поцелуем, а он возвращает ей его в полной мере, и даже больше. Они мешают мед с солью и, надо сказать, эта смесь не так плоха. Они счастливы, хоть в его глазах пробуждаются демоны, и то и дело он шарахается, словно ошпаренный неземным восторгом так быть. И все же, думает Лавеллан иногда, в другом мире ты бы сказал, кто такой на самом деле. Она думает – в другом мире бы никогда… Но не в этом.