Наши идолы лгут

Жизнь после – такая забавная штука. Хотя бы из-за тебя. Да, особенно из-за тебя. Ты упиралась лопатками в небо, разбрасывала лучи света по глазам, проросла в чужих душах словом, а потом солнце, смешанное с ветром, яростно – в солнечное сплетение, до боли, до восторга. И пела так, что плакали Боги в темницах-зеркалах. По крайней мере, один Бог точно плакал. Знала ли ты, доверчивая девочка, кем проклинала сраженных врагов, от кого убегала в ночи кошмарных снов – ко мне, заворачиваясь в объятия и прося рассказать еще, еще? Знала ли ты, Лавеллан, что старый-старый волк был готов свернуться у ног смертной, став самым верным псом? Но невозможно так просто изменить свою природу. Мне нужны твои руки, чтобы пить из них огонь и возвращаться к крохотному существу, так сильно желающему знать. Мне нужны твои глаза. Растерянно и удивленно распахнутые навстречу миру, но становящиеся очень точными и внимательными, когда ты заглядываешь в меня. Которые я запомню именно такими: чуткими, жадными, ищущими, мудрыми, ироничными, матово мерцающими новым оттенком ночи в свете свечей. Мне нужен твой запах. По нему я ориентируюсь, диким зверем ощупывая дорогу на высокую-высокую башню поздней ночью. Медовый и теплый, обволакивающий и родной. Мне нужно твое звучание. Твой мягкий смех, твой ровный голос, с одинаковой легкостью перебирающий неуместные шутки и дрожащие от детской обиды и древней мудрости откровения. Я набросал тебя до мельчайших подробностей, рассыпав образами угольки по бумаге. И ты всегда была упрямой. Из последних сил вонзала обломок стрелы меж драконьей чешуей, шла сквозь холод и смерть, обдуваемая воем голодных волков. И бросилась ко мне однажды во сне, но по-настоящему – вжимаясь, врастаясь собою в вязкую душу, и выплескивалась вовне: в руки, в глаза, в уши, в губы… Теперь, сейчас – из взгляда во взгляд, за спиной вздыхает мальчик-дух, а ты все шепчешь уверенно: «Мы найдем все вместе, бок о бок». И становится невыносимо от тяжести внутри, когда волк проклинает свою человечность. Я знал лишь одно: сейчас, сейчас я освобожусь от этих мук. Сейчас она узнает…Сейчас! И снова, как бессчетное количество раз, почувствовал, как упоительный восторг, мешаясь с нестерпимой болью, наполняет все мое существо мучительно-сладостной истомой, от которой хочется одновременно рыдать в голос и торжествующе хохотать. В одно мгновенье все вокруг переменилось. Я почти физически ощущаю, как покрываюсь чешуей, шерстью - чем еще, чтобы ты поверила? На пальцах отрастают когти, лицо искажается до морды… Судя по ее испуганному взгляду, она тоже видит эту перемену. Стало тихо. Не издав ни звука, будто окаменев, она застыла, устремив на меня пронзительные глаза. Минута проходила за минутой. Стоя в свете пробившегося сюда луча света, с горящими глазами, чей блеск невозможно не опознать любому долийцу, я ощущал, как торжество и восторг постепенно покидают меня, уходят, словно вода в песок, оставляя после себя лишь боль, одну только боль, становившуюся все сильнее, все нестерпимее – что же она медлит? Ей давно пора что-то делать: биться в истерике, кричать, а лучше всего — бежать отсюда. Да, бежать, прочь, чтобы освободить меня, освободить окончательно. Ибо еще немного, и я не выдержу и… Оглушительно громко стучит ее птичье сердце. Солнечный луч скользит по бескровному лицу, на котором зияют остановившиеся в немом ужасе светлые глаза. Ползет зеленой змейкой сверкающая метка по руке. Тишина. И вдруг, пискнув, как мышь, она срывается с места и бросается вперед… Ко мне?