Наши идолы лгут

- Солас, - растерянно сказала Лавеллан, и тот, который прежде носил это имя, в бессилии зажмурился. Но нет. Она оставалась там, внизу. Она была настоящей, все было теперь настоящим, но он смотрел на нее, бросив золотой венец под ноги, смотрел битой собакой, и видел, как ошибся вновь. Наверное, подумал он, мой удел – вечно совершать ошибки и расплачиваться за них. Меньше всего он хотел такого исхода. Теперь он одет в пурпур. И в тот день, когда он восстал вновь, солнце почернело, как власяница, и луна была, словно кровь; и звезды пали с неба, как падают незрелые плоды, и царствующие на земле люди ужаснулись. В тот день, когда он воспрянул вновь, Лавеллан стала первой жрицей в храме его, сметая пыль времен, сама не своя от тоски. - Я не нарушал своего обещания, не в этот раз, - заговорил Бог, что вышел из песка забытых времен в своей пурпуровой одежде, шествуя в своем великолепии. Бог, чьи рукава отливают багрянцем, - я раб своего слова, и слово мое есть глас Небес. Здесь холодно, почему я слышу взмахи крыльев птиц? Неважно. Пожелай, Лавеллан, и ты будешь императрицей, и ты будешь по руку от меня во дворцах, пожелай, и ты будешь прекраснейшей, с кем я разделю века. Быть может, я слишком тебя… но нет! Так не смотри же на меня так, это чудовищно, это ужасно. Скажите: это смешно и стыдно, когда Он молитвенно склоняет колени перед девицей, в которой угас пыл, чьи глаза больше не сияют светом и бросает к изрезанным ступням обещания, позабытые давным-давно? - Молчи. Когда-то твой голос пьянил меня, но теперь тебя изуродовали, и это мои руки, и это моя вина. Это я сделал тебя такой, но еще не поздно, только пожелай. Ты постоянно кричишь, когда не горит огонь, кричишь, как дикий зверь. Молчи же, и я освобожу тебя. Да, это смешно и стыдно для старого Бога, принесшего с собой дыхание вечности. Лавеллан обнимает себя за плечи, ибо оно слишком холодное для ее тонкого тела, оно забирает силы с каждой секундой. - Пожелай, и шея твоя будет в лунах, нанизанных на серебряные лучи. Твоя грудь все еще бела, как драконья кость – ответь, Лавеллан, неужели ящеры тебе милей? Пожелай, и ты вспомнишь все, что было для нас сладким сном, и вспомнишь пещеру и озеро, где луна никогда не тревожит синеву тех вод. Я раскрою тебе все тайны, я молчал, я виноват, но теперь то неважно. Что сказать про Него, который превращается в бессильного и жалкого лжеца и с треском напяливает на свою голову венец театрального владыки? Ему стыдно, о, душа, некогда мятежная как никто другой. Дай ему одну из своих оплеух, чтобы показать, где сон, а где явь, чтобы собачий холод ушел с твоих костей, чтобы дух вновь ожил. - Ну что же, Лавеллан, сердце мое, величайшая моя слабость и сладчайшая ошибка? Я дам тебе все, что ты попросишь. Кроме одной вещи. Я дам тебе все, я разделю покровы Завесы пополам, дам облачение Матери Богов, которая больше никогда не будет никому приказывать. Я проведу тебя в святые святых уголки Завесы, что стояли у начала времен. Я дам тебе все… Лавеллан тронулась с места, кротко и смиренно пав перед ним на колени, перед тем, кто готов был продать ей весь мир. - Владыка, встаньте, - молит она, едва дыша и боясь его внезапного приступа. – что за ужасные слова. Вы… Единственное, что ей было когда-либо нужно – любовь эльфа, что умер давным-давно, никем не оплаканный, в холодном и беспросветном одиночестве. Единственное, что Фен’Харел никогда бы не смог ей дать.