Наши идолы лгут

В Крествуде стояла невыносимая вонь. Пахло гнилым деревом, скверным сырым углем и страхом. Трухлявые дома, крыши которых поросли мхом, местами проваливались в землю. Оттуда, как из своих нор, пугливо посматривали на пришедших провонявшие, словно старые козы, жители деревень. Шел дождь, черная слякоть чавкала под ногами, шел бесконечный дождь и плащи вымокли насквозь вместе с, кажется, самими костями. До того, как прибыть в деревню, Леди Инквизитор хотела попросить убежище на ночь у них, но теперь эта мысль вызывает у нее одно отвращение. Ей хочется развернуться и уйти, и будь что будет, в самом деле, с этими шемленами. В горле стоит наскоро съеденный завтрак, и когда к ним подбегает один из жителей, из живота которого поднимается луковый сок и извергается в воздух, она отворачивается. Смотрит на море, которое тоже воняет, как воняют эти земли, смотрит, как клубками тумана выстилается по воде дыхание Тени, как зловеще сияет зеленью из центра. И отмеченная рука начинает ныть так, что Инквизитор сжимает ладонь в кулачок. Ступеньки скользкие на пути к дому старосты – Лавеллан рада, что изменила своей привычке ходить босоного, как и все долийцы. Она думает, что ее бы клан не был так глуп, как эти люди. Она думает, что сейчас они, наверное, живут в своем привычном и размеренном ритме, охотятся и рассказывают сказки над огнем, и деревья простирают к ним ветви, словно руки. А Эллана здесь, решает проблемы всего мира, а значит: каждого нищего, будь у него рога, будь у него картошкой нос с раздутыми ноздрями, будь у него уши круглые, а взор ограничен свиными глазками. Она оглядывается и видит, как Сэра беспечно потряхивает мокрой шевелюрой, невзирая на вонь, которая была для нее только как нечто невыносимое, оглушающее и разящее – как поле лилий или тесная комната, наполненная дорогими духами. Эллана думает, что и дорогих-то духов та никогда не нюхала, а жизнь в помоях нищей части города наверняка напрочь отбила у нее все чувство обоняния. Солас, коротко поведя носом в сторону, тут же скривился и закрылся за надушенным шарфом, предпочитая искусственную эссенцию местному «амбре». Все поправляя свой капюшон бледными длинными пальцами, он, кажется, тоже был не в восторге от происходящего. Бык, почти царапая сальные тучи своими рогами – таким он всегда казался низкой эльфийке, - лишь глухо что-то ворчал под нос. - На миротворцев мы не очень-то смахиваем, - отшутился он, заметив взгляд Инквизитора. - Им выбирать сейчас не приходится, - дернула плечом та, - если эти шемлены настолько тупы, что вместо того, чтобы уйти хотя бы в горы… - Не горячись, - добродушно грохочет кунари, - как вернемся в лагерь, напою так, что сразу отогреешься. - Зашибись, - остро улыбнулась Сэра, встряв в разговор, - заодно найдем чего тут, а то сейчас от голодухи помру. Лавеллан говорит, что найти тут можно только рыбу. И факт того, что трупы приходят именно из воды, вдруг становится в разы, разы ужасней. Из камина старосты несет серой, он сам насквозь пропах старым сыром. Пока спутники рассматривают постаревшую и чудом не пошедшую плесенью от такой сырости картину в доме, пока Бык, забываясь, царапает потолок рогами, Эллана старается отодвинуться от старика как можно более незаметно: изо рта у него пахнет гнилыми зубами, он нервно комкает мозолистые пальцы. - Но…Инквизитор, я бы не советовал… - Ma halam! Мы вернемся, как только закроем разрыв, - жестко прерывает эльфийка, с нарастающим желчным комом внутри, - если, конечно, мертвецы не будут к вам всем милосердны. «Да будет Митал мне свидетелем, смерть лучше здешнего смрада». Дерганная, со всколоченными нервами, Эллана быстро оказывается за пределами Крествуда, но близкий берег несет с собой запах соли, трупа и гнилой, гнилой, как жизнь, рыбы. На ночь они забираются в горы, где редкие леса хоть немного задерживают эту омерзительную смесь. Сэра воет, что снова придется отгонять волков, но Солас тут же опережает Инквизитора, возражая, что никакой волк добровольно не сунется в здешние земли. Долийка спит, носом зарываясь в ткань одеяла, и снится ей, как в нутре пузатой рыбы они вдруг находят оплетенный червем человеческий палец. - Солас, - шипит кошкой она в ночи, бодая плечо уснувшего эльфа. В такие моменты Эллана ненавидит свой чуткий сон и его, умудряющегося засыпать даже в самых некомфортных условиях и при этом так накрепко. Блеснули в ночи белки его глаз. - Можно мне к тебе? – глупо спрашивает она, дрожа всем телом, которое еще не успело сбросить морок от страшного сна. Приглашающим жестом распахивается одеяло и на губах дрогнет легкая улыбка. Кошмар прекращается, когда по привычке вокруг нее сцепляют руки кольцом, прижимая к себе и увлекая в мир снов с тем, кому тропы уже знакомы, чьи перекрестки не страшны.

***

Зеленое, стоячее и зловонное озеро вылилось наружу, и Эллана на миг подумала, что это была не самая лучшая идея – пускать эту грязь в чистые моря. Но было уже поздно и никто не ждал того, какую правду откроет им дно озера, ставшее прибежищем для голодных духов. Застывшие в предсмертных позах, как в Храме Священного Праха, сгнившие и слипшиеся с друг дружкой тела устилали узкие дорожки. В их ноги и животы вцепились рыбы, раздутые словно бурдюки в своей последней радости откусить кусок. От кое-где уцелевших тканей поднимался смрад смерти и каждый раз, делая шаг, Лавеллан нервно проверяла подошвы сапог, боясь случайно наступить на кого-нибудь. Не выдержала даже Сэра. Не при виде трупов, а при виде духа, который все бесновался и мечтал сдвинуть горы, когда от одного резкого его жеста у тела поменьше со смачным чавком отделился черепок. Воздух влажный и тяжелый от зловония, эльфийка утыкается носом в свой рукав: тот пропах плесенью, но это лучше, гораздо лучше. И, когда дух с хохотом исчезает, исполнив свое предназначение, Эллана на миг жалеет, что не может так же – она остается здесь, где Железный Бык раздраженно отдирает от рогов гнилые доски, где Сэра готова стрелять в своего, где Солас притих и ощетинился, как дикий зверь. Где стынет в воздухе боль и отчаяние людей, которые еще были людьми, когда умирали. Они плачут и кричат, и хрустят под ногами. - Разве я говорил, что спасу вас всех, а? – горько улыбается Лавеллан, держа в глазах влажную размякшую записку старосты.