Наши идолы лгут

Было – так называется скрежет бессильный зубов и сокровенное горе внутри всех душ. Бессильные против того, что уже сделано, они обращают свой злобный взор ко времени, которое не могут остановить и победить. А она говорит: все проходит, потому что так должно, как же было бы иначе? И пожимает плечами, смотря вперед. У Лавеллан пальцы в утренней росе, всего двадцать пережитых годов-дней за острыми лопатками, и она жила соседкой деревьям, певчим птичкам и журчащим ручьям. Она берет Соласа за руку и ведет с утра пораньше по роще Гилланнайн, ведет извилистыми узкими тропками, которые – он еще помнит, - были вытоптаны некогда рабами. И говорит, ma sa’lath, ведь Боги разбросаны здесь и там. Касается каменной руки, перед которой трепетали некогда бессмертные, но к чему теперь-то это вспоминать. О, сердце мое, я избавил тебя ото всех кошмаров, от всех закоулков, отвратил от тебя пауков и сумерки, ибо ты – свет, и только в свету твои птичьи трели звучат особенно чисто. О, сердце мое, я учил тебя убеждать так, чтобы отступали горы, незримые горы человеческого презрения. Тебе я дал испить всю мудрость, необъятную, даже самую незапамятно старую. Где же соприкасаются прошлое и будущее, как не у тебя? О, сердце мое, теперь я отдал тебе все, руки пусты и холодны – теперь улыбаешься ты мне тоскливо. Но ярмо своего смиренного послушания, коленопреклонения и рабства ты сбросила сама, и твое «до» то же, что и «после». Но петь ты велишь себе, и только ты. Пой же, сердце мое, и, быть может, я на время смогу позабыть о самом своем сокровенном горе, слушая тебя. Я не хочу замечать того, что пташка вырастает в хищную птицу, что кривится в изгибе клюв и темнеют перья. Лавеллан подходит ближе, тянется всем телом и вопросительно разглядывает лицо. «Проблема в том», - сказал он, - «если я поцелую тебя, я не смогу уже остановиться». Улыбается. «Тогда», - отвечает Лавеллан, - «я поцелую тебя сама». Не ты ли учила меня говорить «сегодня» так же, как «раньше» и «позже»? Кто кого должен благодарить, и не твоя вина в том, что сегодня, как и раньше, как и намного позднее, самые важные уроки я усваиваю с пролитой кровью. Но настанет время уходить, и будешь ты в одиночестве искать обломки своих богов, будешь ты искать в местах, где они погребены, возле старых памятников ушедших тиранов. Небо ясным оком пробивается сквозь разрушенные своды, и ты будешь тянуть к нему руки, мечтая. Ведь, сердце мое, голос из прошлого в твоей голове поет о том, как были мы – соседями солнцу, облакам и орлам. А твой рассудок будет возвращать тебя в леса, путать в корнях, приводить к ручьям. Есть ли другой способ обновиться, как не сжечь само себя в собственном пламени и развеяться пеплом? Только теперь мы впервые воскресли – поймешь ты. Что были мы тенями за спинами их, и в конце концов тени поглотили возгордившихся. И теперь они тянутся длинными, дрожащими шпилями из прошлого. Так люби же их вместо меня, сердцем моим в своих ладонях, потому что я отныне пуст для чего-либо. Люби мой-не-мой народ, пока я шагаю навстречу разверстой пропасти. Сотни лет заблуждались вы – теперь обман этот и заблуждение кровью и плотью сделались. Я отдал тебе все, сердце мое, гневу отныне нет места во мне. Так сдувай утренним ветром пыль со старых могил, раскалывай венцы людских идолов, неистово смеясь. Если ты будешь вестником новых времен, то я – выступающими из-под земли костьми прошлых лет. Не впервые тебе вести людей, не впервые мне быть самым безобразным богом. А когда вы все, и ты, отречетесь от меня, я вернусь. Другими глазами я смогу посмотреть на то настоящее, которое заполучил, другой любовью смогу любить тебя. И если ты будешь солнцем восходящей эпохи, то, быть может, не смогу я стать затмением его.