Несвободное падение

− И что же с ним? — спрашивает Форман; он всё ещё не убеждён, но в голосе Эрика уже чувствуется неуверенность, крохотная доля боязни. Что-то особенное в тоне и выражении лица Хауса заставляет его насторожиться. − Проблемы со сном, тошнота, головные боли и головокружение… − …могут быть симптомами чего угодно. − Да. Но есть ещё кое-что. Хаус поднимает трость и её окончанием слегка надавливает Чейзу на подбородок, заставляя того откинуть голову; и Роберт конвульсивно вздрагивает всем телом и что-то невнятно вскрикивает, а Тринадцать гневно отодвигает главного диагноста в сторону. − У него болит шея, − заявляет Грег. − У него смещение позвоночника. Вы находите в этом что-то удивительное? − Нет. Скорее всего, она болела у него и раньше, а травма после падения смазала симптомы. − Когда уже почти поздно, Хаус отчётливо вспоминает, как Чейз то и дело потирал шею пониже затылка, как неестественно прямо он держался. Если бы внимательность не отказала ему чуть раньше… − У него менингит. С минуту никто из присутствующих в палате не издаёт ни звука. − Но… тогда нужно сделать люмбальную пункцию для проверки, − бормочет Тауб. − Так делайте! — мгновенно свирепеет Хаус и с трудом заставляет себя остаться, потому что он зол, впервые за долгое время невероятно зол — хорошо, что рядом Уилсон, который поможет ему хотя бы отчасти удержать себя в руках. − Всем, кто контактировал с ним, нужно принять антибиотик для профилактики, − включается в дело Тринадцать. — В первую очередь, нам. На этот раз Хаус не кричит, но смотрит на неё так мрачно, что она не медлит больше ни секунды и торопливо удаляется за предписаниями. Только Форман по-прежнему стоит на месте: то ли слишком поражённый, то ли до сих пор сомневающийся. − Разве у него была сыпь? — спрашивает он. − Чейз мог её не заметить. В некоторых случаях она не проявляется совсем, − в разговор неожиданно вступает Уилсон, предотвращая тем самым готовящийся выплеснуться из Хауса поток грубостей и подколов. − Но… − Голову даю на отсечение, босс, − не выдержав, издевательски говорит Хаус. — Всё на своих местах. У вомбата не было депрессии. Он никогда не признает, что Тауб был прав… но тогда почему он находит удовлетворение в этом факте? Разве ему настолько важно душевное состояние Чейза? Наверное, всё дело в том, что клиническая депрессия — это болезнь, а он — врач — её не заметил, или заметил невовремя, или не придал значения. Но сейчас это уже не важно, потому что эти догадки в конечном счёте не оправдались. А ещё — потому что он проглядел кое-что куда более значимое. − Спинномозговая жидкость мутная, − объявляет Тауб. Ну, почти проглядел. − У него не было депрессии, − зачем-то повторяет Хаус. — Плохое самочувствие оказалось началом болезни, о которой Чейз по собственной глупости не удосужился сказать. И с лестницы он упал не просто так. Наверняка причиной этого стали мышечные спазмы. Его странная походка… Сейчас всё кажется слишком очевидным; но почему только сейчас? Хаус думает, что, должно быть, львиная доля поставленных им диагнозов при всей своей гениальности была выявлена слишком поздно — после того, как пациент лишился какого-нибудь органа, или схлопотал пару-тройку приступов, или побывал при смерти. Конечно, любой другой врач вообще не выяснил бы причины болезни, и это делает Хауса хорошим специалистом в своём деле по относительной шкале, но по абсолютной он далеко не так высоко, как думал ещё недавно. И эта неожиданная мысль ударяет прямиком под дых. Раньше ничего подобного не приходило ему в голову; разрешив медицинскую загадку, он считал случай закрытым, его в самом деле не интересовало, сколько ещё проживёт больной и какой будет его жизнь. Но с Чейзом всё по-другому… потому что это Чейз, с которым он должен — хотел бы – не против — работать дальше; Чейз, которого он видел почти каждый день на протяжении нескольких лет и которого собирался лицезреть перед собой ещё долго; Чейз, которого так удобно и почти приятно было дразнить. Что будет с ним дальше? Хаус никогда ещё не задавал себе этого вопроса ни про одного спасённого пациента. − Я надеюсь, с этой точки вы разберётесь сами, что выписывать и как лечить, − бросает он в пустоту и хромает прочь. − Хаус, рано или поздно тебе придётся с кем-нибудь поговорить о… последних событиях. Уилсон, как обычно, невероятно изящно подбирает синонимы. Диагност молча наблюдает за тем, как Джеймс прикрывает за собой дверь и садится напротив, подперев щёки ладонями, и ждёт чего-то, только вот чего?.. − Возможно, у него синдром Гассера, − как бы между прочим произносит Хаус, швыряет об стену мячик и ловко ловит его обратно в ладонь. Уилсон непонятливо моргает. − Насколько я знаю, он совсем не похож на менингит… − Не у Чейза, − закатывает глаза Грегори. — У моего нового и основного пациента. Что-то мне везёт в последнее время на почечную недостаточность… Уилсон улыбается понимающе, и эта улыбка могла бы раздражать больше, не кройся за ней основания. − Сначала ты согласился на новое дело, чтобы показать своё безразличие к проблемам Чейза, а теперь — для того, чтобы отвлечься от проблем Чейза. − Напомни, почему ты стал онкологом, а не психотерапевтом? — Хаус тяжело вздыхает и снова кидает многострадальный мячик. — Больше не от чего отвлекаться. Окончательный диагноз поставлен. Я закончил с вомбатом. Улыбка Джеймса удивительным образом трансформируется и становится укоризненной. − Нет, не закончил. Прямо сейчас ты сидишь и пытаешься предсказать его дальнейшую судьбу. Честное слово, иногда Грегу кажется, что Уилсон залезает ему прямиком в голову. − Я не могу сказать, что тебе не за что корить себя, − продолжает тот, − но ты отлично справился. − Когда я отлично справляюсь, то обычно знаю об этом сам и не нуждаюсь в сторонней поддержке. − Ты обратил внимание на детали, объяснение которых казалось очевидным, ты… его спас. Дальнейшее промедление могло очень плохо кончиться. Оно уже кончилось не слишком хорошо. Лучший диагност одной из лучших больниц страны не сразу распознал вполне очевидную болезнь — это ли не позор? − Всё нормально. − Улыбка Уилсона больше не ехидная и не подбадривающая, он вообще больше не улыбается. — Ты заметил вовремя. Он вернётся в строй и снова будет раздражать тебя своим акцентом. Конечно, Уилсон искренне хотел обнадёжить, но Хаус не может отделаться от ощущения, что лучший друг его обманул. Через сутки Чейз не пришёл в себя. Даже после максимальной дозы антибиотиков этот проклятый австралиец не может сделать то, что от него требуется — наконец, очнуться. Даже ежечасных заходов Хауса в палату — неслыханного события! — и этого недостаточно. − Ты идиот, − тихо, но отчётливо говорит ему диагност. — Имея медицинскую лицензию, не озаботился собственным диагнозом. Притащил свою очаровательную задницу в больницу, подвергая риску заражения коллег и пациентов. За такое тебя мало лишить работы. Хаус буквально источает из себя язвительность, но злиться на Чейза по-настоящему не выходит. Он убеждает себя, что это лишь потому, что тот слишком неподвижен и тих, и не слышит, и нельзя вдоволь насладиться его реакцией. Всё, что делает Роберт, − это время от времени шевелит пальцами и морщится, словно от боли. Вернее, не словно. Просто — от боли. Похоже морщится сам Хаус, когда поднимается на ноги по утрам, и ему совершенно не хочется смотреть в лицо Чейзу, как в зеркало. Уилсон всё-таки лукавил, а Хаус позволил себе повестись на его слова. Он соображал недостаточно быстро. Если воспаление окажется чрезмерно сильным, у Чейза необратимо поджарится мозг. В самом худшем случае он больше никогда не сможет предлагать Хаусу свои идеи — ни хорошие, ни плохие, потому что их попросту не будет. У Грега язык не поворачивается назвать голову Чейза светлой, но и пустой она тоже не была. Где-то на задворках сознания у Хауса копошится мысль о том, что Чейз этого не заслужил. И совсем глубоко, в бессознательном подземелье — ему жаль Роберта. Но признаться в этом тяжелее, чем отказаться от викодина. − Не ожидала увидеть вас здесь, Хаус. Грегори медленно поворачивается к источнику звука. На пороге стоит Кэмерон, одетая по всем правилам в больничный халат, и взгляд у неё в меру сосредоточенный и в меру печальный — как будто она репетировала. Диагност тяжело вздыхает и кладёт подбородок на набалдашник трости. − Ну и кто из моих ослов поспешил отправить тебе весточку?..