Легенда о бесславном герое

Мари не сразу поняла, что её заточили. Нет, не так: понять-то она поняла, но пропустила через душу далеко не сразу. Время нельзя было разделить на сутки, посему точно определить, сколько она там проторчала, было невозможно. Девушка не считала, когда и сколько раз в день давали еду, так что это тоже не служило ориентиром. Сначала Мари чувствовала злобу, отчаянное желание справедливости и недопонимание, но совсем скоро всё это словно умерло под давлением мрака темницы, почти полным затишьем со стороны событий, что наталкивало на самокопание, и противным липким духом придушенной веры, а после исчезли и они, не оставляя за собой ничего. Способность воспринимать мир и чувствовать бесследно испарились. За всё это время Мари без движения, выпрямившись, лежала на железной холодной полке, держащейся на двух массивных цепях, и бессмысленным взглядом смотрела прямо перед собой. Самое тяжёлое заключалось в том, что в душе, кроме зияющего вакуума, ничего не было. Не тьма, не горечь, не желание отомстить, не обида — пустота, не приносящая ни слёз, ни смеха. И никакого стона или воя – лишь редкий тяжёлый вздох, как при неизлечимой болезни лёгких. И мыслей не было. Совсем никаких. Ни мести, ни развивающегося безумия — целое ни-че-го. Не лучше амёбы, Мари изредка вставала лишь затем, чтобы коснуться губами воды, услужливо принесённой тюремщиком, но, почувствовав запах болота, исходящий от нее, поставить жестяную кружку у двери и вернуться на своё место, переваливаясь с боку на бок. Полка-кровать не согревалась теплом тела. Девушка, казалось, совсем не помнила себя и не осознавала, что к ней иногда наведывались стражники и пытались физическим путем сломить её морально насильственными методами: били всеми способами, кои в принципе были доступны. Даже физическая боль едва ощущалась. Курьёз: избиения проводились для того лишь, чтобы сломать Мари, да вот незадача - ломать там было уже нечего. Незаметно для себя Мари проваливалась в сны без сновидений, после которых просыпалась и продолжала влачить своё существование, на тот период времени ставшее бессмысленным. После них не оставалось ничего: ни удовлетворённой ухмылки, ни холодного пота на спине, противной струйкой стекающего вдоль позвоночника, ни сильно колотящегося сердца — всё происходило так, будто и не было ничего. Девушка не знала, как начинала дремать или просыпалась. ...И это могло бы длиться вечность, но в один прекрасный момент Мари услышала голос. Когда это произошло, её охватила неестественная темень; если в тюрьме всем светом были лишь отблески факела, пробивавшиеся сквозь узкое окошко, то здесь тьма была чернее самой темней ночи. Поверхность под ногами упорно не чувствовалась, а мысль опуститься и прощупать её упорно не приходила в голову. Мари посмотрела перед собой, уже зная, что ничего там не увидит, и впервые в жизни почувствовала себя абсолютно слепой. — Эй... — тихонько бросила она, навострив уши, насколько могла. "Эй" отражалось от невидимых стен, с каждым разом становясь всё тише, и повисло в воздухе неразрешённым вопросом. Хотелось продолжить, но что-то противоестественное остановило девушку, и она замолкла, внимая. Мари была натянута как струна и, казалось, способна была уловить даже почти беззвучное падение иголки. Послышались шаги. Что странно, приближающийся человек явно был далеко, но, сколько времени ни шёл, он и не удалялся, и не приближался. Динамика явно присутствовала, но куда была направлена, определить было невозможно. Мари обернулась на звук, готовясь к тому, что кто-то, несмотря на явно далёкое местоположение относительно её самой, мог появиться в любую секунду. Даже будучи сосредоточенной и готовой, девушка вздрогнула, когда ей на плечо опустилась тяжёлая и крепкая, явно мужская рука, и обернулась. Сердце учащённо забилось о ребра и провалилось в живот, когда Мари никого не увидела. "Вот чёрт!" На ум приходили любимые страшилки Нила, которые он любил рассказывать в полной темноте, даже задёрнув шторы, чтобы луна не светила, на ночь. И рассказывал так, что и правда становилось страшно и малость весело. Только на этот раз было не смешно, а дурно. ...Слова, сказанные никем и ниоткуда, заставили Мари испуганно вздрогнуть, а её ладони — вспотеть. — Ты ужасна. Ты, — и фраза не таяла, наоборот, с каждой секундой всё больше вгрызалась в уши и давила на виски и лоб, — бросила всех, всех нас и смылась куда-то, — тон был уверенный, принижающий, и вместо эха ему служила стократ повторяющаяся фраза: "Как таких стены терпят?.." с ноткой сарказма. Девушка обняла себя за плечи и сжала губы, подавляя истерический смех, щекочущий грудь и горло. "А ведь он прав... прав..." Ничего особо ужасного сказано не было, но враз стало не только жутко, но и противно от себя самой, и стыдно. Она опустила голову и ссутулилась, словно ожидая удара, подкрепляющего прозвучавшее, или продолжения монолога, не менее ужасного и правдивого. — Бросила. Семью бросила! И ты всё ещё надеешься на что-то хорошее? "Во имя всего святого..." Хотелось позорно разрыдаться от правоты этих слов. Мари позволила себе забыть родителей, сестру — тех, о ком забывать нельзя было никогда — и ещё смеет утверждать, что достойна чего-то светлого и вечного. Она ни разу не задалась вопросом, что уважение товарищей, особое внимание Эрвина и даже первое место в Кадетском Училище могут быть и не заслуженными. Наивная и глупая. Буквально физически чувствуя давление на плечи, девушка почти встала на колени, ибо на ступнях стоять вдруг стало слишком тяжело, и зажала уши дрожащими пальцами, лишь бы не слышать этого, лишь бы не терзаться. И ведь ни капли протеста. Мари, бунтарка, девушка со своим мнением, сейчас ссутулилась, рвя дрожащими непослушными руками волосы на затылке, и, зажмурившись, шептала мольбы, как мантры. Казалось, что все эмоции, что она должна была испытать во время первых дней в темнице, на некоторое время отошедшие, решили вернуться к ней и разом одолеть волной, вдвое страшнее. Лучше бы прозябать в камере, ни о чём не заботясь, чем... тут. Тьма послушно расступалась, освобождая дорогу приближающейся женской фигуре. Клочки мрака подобострастно лизали грязные щиколотки Магдалины и её пятки, все в трещинках, акцентируя внимание на сильных стройных ногах, едва прикрытых дырявым подолом и покрытых красно-коричневыми, местами почти чёрными, пятнами. От платья осталась ветошь, едва прикрывающая срам и живот, но обнажающая руки, покрытые пузырями, наполненными противной слизью, и плечо, бывшее когда-то изящным, но ныне обуглившееся. На месте сердца зияла угольно-черная, с мазками красного, дыра, словно кожу там долго и упорно резали тупым ножом. Волосы — каштаново-рыжие, густые, как у самой Мари, — болтались клоками, то короткими, выше уха, то прежней длины; от ленточек, как и от причёски, не осталось ничего. Кожа на половине лица была содрана так, чтобы завысить начало волос и лишить глаз век, которые, в свою очередь, в противовес всему, белесые, смотрели в упор и вперед. Магдалина была полусгнившим трупом, от неё веяло замогильным холодом и запахом палёной и разлагающейся плоти. Смотри, Мари, это та самая женщина, что когда-то, напевая диковинные песни, полные непонятных и устаревших слов, затягивала бинты на твоём колене и, завязав узелок, просила больше не безобразничать; взявшая тебя за локоть и приведшая к ткачихе в подмастерье; радевшая о семье, как ни о чем другом. Твоя мать, понимаешь? Девушка, охваченная первобытным страхом и паникой, открыла рот в немом крике и быстро, не зная, на чём именно заострять внимание подольше, перебегала глазами с узких щиколоток к коленям, оттуда — к открытому плечевому поясу и к лицу, к бывшим когда-то изящными ладоням и дальше, примечая ужасающие, навсегда остающиеся в памяти детали. — С-стой! — взвизгнула она, выставив перед собой ладони в стремлении остановить, и попятилась, сутулясь еще больше. Из девушки словно выкачали всю кровь, оставив её мерзнуть и жаться в поисках тепла и забытья. "Хватит! Не могу больше! Не мо-гу!" И именно в тот момент, когда она была готова огласить свой страх, произошло то, что не поддавалось никакому объяснению, не подчинялось законам логики и банального разума. Некая сила, не имеющая веса, тёплая и уютная, коснулась её макушки и плеч, а затем медленно опустилась на них янтарно-золотистым плащом – Мари не могла развернуться и рассмотреть, но была уверена, что это имело именно такой цвет — накрывая её плечи и закрывая спину, даруя уверенность в себе и спокойствие, резко контрастирующее с окружавшей теменью, бесконечной тревогой, паникой, отчаянием и страхом, к слову, чуть отступивших. Сперва не верилось, что вообще что-то неизвестное и таинственное может быть таким приятным, нежным, но, поддавшись инстинктам, девушка выгнула спину, стараясь приблизить это, впитать его кожей и сохранить настолько, насколько это вообще было возможно, и даже прикрыла глаза. В знак полного доверия. — Успокойся, — новый неузнаваемый голос, не принадлежащий никому из знакомых Мари, в противовес первому, не прогремел, а доверительно прошептал и воплощал в себе то, что девушка испытывала на себе: странный мир, спокойствие, гармония, домашний уют. Некоему, произнесшему одно-единственное слово, видимо, было не до словесных тирад: в следующую секунду послышались громовые раскаты; молнии, угрожающе рычащие и вспыхивающие редкими белыми вспышками с каждым разом все дальше и дальше, видимо, были не природным явлением, а звуками борьбы. Совершенно неожиданно нахлынувшее спокойствие уходило, но освободившееся сердце девушки не спешило вновь заполняться тревогой и виной, стучать все сильнее и бить тревогу. Наоборот, Мари чувствовала, что все правильно, и эти шизофренические голоса - вовсе не признак психологического расстройства. А еще девушка внимала. Именно сейчас она заметила, что тьма расступилась, унося с собой образ Магдалины и угнетающую атмосферу, покалывающую кожу, и теперь можно было рассмотреть поле, что Мари видела за стеной: бескрайнее, уходящее куда-то в горизонт, не скованное на стыке неба и земли серыми и будто издевающимися над ландшафтом стенами, что уже, к слову, не резало глаз; ветер, нежней и теплей обычного, невидимыми легкими ладонями гладил высокие злаки, достающие девушке до пояса, и те послушно прогибались под ним. Душа если не пела, то пребывала в гармонии. Хотелось сесть прямо на землю и, сложив ноги бабочкой, закрыть глаза и слиться с пейзажем, следя за каждой букашкой, ползущей по толстому золотистому колосу. А потом грянул дождь. Благодатный, освежающий, бодрящий и привносящий ясность в сознание. *** Когда Мари широко распахнула глаза и ртом захватила побольше воздуха, к ней, казалось, вернулось все, что она не чувствовала уже очень долгое время. Мозг начал не только поддерживать физиологическое существование организма, но и работать над сложившейся ситуацией. Мари встала несколько резко, к конечностями прилила энергия, словно тело давно ждало этой секунды. И сознание ее пронзила мысль, острая и меткая, как стрела. "Надо отсюда выбираться". Дышалось с трудом: несмотря на холод, воздух был спертым. Мари работала: почти не задумываясь, почти одинаковыми шагами, мерила, сравнивала, делала выводы, в точности так, как когда-то давно, - неделя-другая до этого злосчастного похода в город уже казалась непостижимо далеким прошлым, - учил ее делать Эрвин. Странно, но, наверное, это был первый раз в ее жизни, когда девушка ничего не боялась и не паниковала, лишь максимально холодно рассуждала и пыталась вызнать ситуацию до мельчайших подробностей. И уж точно первый раз, когда она отбросила эмоции, явно лишние на тот момент. Девушка встала ровно посередине и, запрокинув голову, вытянула руки, отмеряя высоту своей клетки. Не доставала сравнительно немного. Если на глаз, то, будь Мари здоровяком Майком, она бы почти упиралась макушкой в потолок, который, судя по влажному блеску, мху и черноте в углах, не чистился еще со времен постройки здания. По ширине Мари могла встать один раз с вытянутыми горизонтально руками: встать так второй раз она могла, лишь опустив одну руку. В длину камера была немногим больше, наверное, от силы на шаг-два. Стены были пускай и каменные, но довольно тонкие; во всяком случае, время от времени можно было услышать, как заключенный справа, кряхтя, поднимался и спрашивал надтреснутым голосом: "Чего стоит моя жизнь? Чего стоила ее жизнь?!", за что сразу же получал нагоняи от тюремщиков. Да и вообще любым словом можно было вызвать гнев надзирателей. Наверное, сюда специально направляли психически неуравновешенных. "Налеты" совершались нерегулярно, видимо, по чьей-то случайной прихоти, и длиться могли как несколько минут, так и до тех пор, пока барабанные перепонки не начнут лопаться от нагрузки на них и жалких, ничего не значащих или решающих визгов избиваемых. Нельзя сказать, что отопление было предусмотрено и направлено именно на то, чтобы согревать узников, но в специальной выемке в уголке прямо рядом с дверью лежало полусырое полено. Это явно сделали лишь из-за лишней строки в распоряжениях, где обозначалось, что так нужно. Ситуация прояснялась, полученная информация по частям складывалась в общую картинку. Планов побега не было в принципе, но Мари сейчас это мало заботило; казалось, она забыла о том, что ее ожидает повешение, но это было не так важно в сравнении с тем, что она вновь вернулась в жизнь и пыталась что-то сделать. Нужно понять, где она оказалась и в каких условиях, и есть ли шанс выбраться, потому что на чудо надеяться уже нельзя. *** Как ни странно, Мари забыла о некоторых мелочах. И одна такая "упущенная мелочь" сейчас едва ли не под нос ей пихала заляпанный пергамент, исписанный корявым почерком, видимо, от волнения теребя огромную серьгу-кольцо, в которую можно было бы свободно просунуть три пальца, и настойчиво рычала: - Чи-тай, - так, словно это адресовалось глухонемому или умственно отсталому. Мари, демонстративно хмыкнув, посмотрела на Эриха настолько свысока, насколько это было возможно, учитывая их местоположение и разницу в росте и манере держаться: - Зачем? - спросила она, приподняв бровь, как будто у нее спрашивали, сколько будет дважды два. - И почему именно я? - и театрально дернула плечиком. - С чего бы мне? И ты поверишь моим словам? Я ж неверная, - в мнимом отвращении сморщив нос, как будто уловив запах гнилой пищи, она загнула мизинец, - сквернословила - повторила то же с безымянным пальцем, - и вообще... - Будь добра, захлопнись! - рявкнул на нее Эрих. Мари про себя отметила, что повелевать он не умеет вовсе. Даже капрал Фарадей, глава их отряда, низкорослый щуплый тип, ведет себя властнее. "Что с него взять! Самый обычный жополиз!" Мари распрямила сложенный в несколько раз пергамент и окинула его коротким взглядом. Бумага была явно дрянная, и писал, судя по косым строчкам и будто танцующим и крупным буквам, ребенок, едва познакомившийся с грамотой. "У тебя есть младший брат или сын? Как мило". Девушка, вновь косо посмотрев на Эриха, впервые заметила, что у него была смуглая кожа и царапина на подбородке, явно полученная по неосторожности, и, набрав в грудь побольше воздуха, принялась озвучивать первые строки. Самые банальные первые строки, ничего сверхъестественного или попросту необычного не предвещающие:

"Зтравствуй. Давно от тебя нет вестей. Все ли с тобою в порядке не сильно ли трудно трудится там в военной полиции далеко от родного Нодта*?"

"Так он не просто из большой семьи или уже в свой двадцатник папаша. Еще и деревенщина! Как там Нил говорил? Полный набор всех несчастий!" Мари не удержалась и хмыкнула. Она на миг возгордилась тем, что родилась в городе, тем более таком большом и значимом, как Трост. Деревня была для нее чем-то даже более древним, чем стены, пахнущим навозом и грязью; краем, оторванным от всего мира. - Дальше, - вновь неумело и вовсе не обидно рявкнули на Мари. Покосившись на Эриха, она увидела в его темных глазах скорее интерес, чем гнев, и, выпрямившись и поднеся писанину ближе к глазам, продолжила: "Ирен не встает с кровати и плачет в ночь. ей нужен врач, миссис Бух не может помочь ей, еешние травы бессильны. О Один** узнай есть ли в городе врачи и по чем их помощь". Мари неосознанно расширила глаза, и ее пальцы дрогнули. Время остановило свой бег, давая возможность поразмыслить. Не верилось в написанное, ну ни в какую! Ни один полицай - Эрих тем более - не вязался у нее с образом деревенского паренька, приехавшего в город на заработки. Легче было отрицать, чем поверить в то, что человек, которого она презирала всем сердцем, поступает так не для себя - для семьи. "Слишком благородно для него". Стало паршиво и зябко, и Мари склонила голову, начиная признавать свою упертую неправоту и бессмысленные предрассудки. Найти предложение, которое было последним, вдруг стало нелегко, и не косые строки были тому виной. Набрав в легкие побольше воздуха, Мари продолжила, и либо ей показалось, либо читать стало тяжелее: "И не одна Ирен хворает, нездоров весь Нодт. Не вздумай приезжать ты напиши..." И так далее. И тому подобное. Одна строка хуже другой: оказывается, что некая болезнь выкосила их, судя по количеству мелькнувших имен, большую семью; денег едва хватало, выжившие питались тем, что вырастят, но чего, на самом деле, не могло быть особо много. В этих словах, таких простых и глупых, неумело связанных друг с другом и напоминающих писанину обиженного на мир ребенка, явственно ощущалось какое-то бедствие, пускай и не самых больших масштабов. И либо Мари показалось, либо письмо и правда пахло мазями. Эрих с каждой строчкой все смирнел и смирнел, копался в памяти и думал так, что к последним строкам уже не слушал вовсе - видно было по устремленному в одну точку взгляду, по характерной складочке, залегшей между тонких бровей, сдвинутых на переносице. Мари не заметила этого: едва добормотав до конца, даже не покосилась в сторону крестика, поставленного вместо подписи***, лишь торопливо отбросила письмо, словно обжегшись им, и, пытаясь восстановить вдруг сбившееся дыхание, прижала холодные скользкие ладони в разгоряченным щекам. Мари была готова ко всему: к изощренным и бессмысленным пыткам, моральному насилию, полному голоду, постоянным издевкам в свой адрес, преждевременной казни, но никак не к тому, что полицай - жополиз, гад редкостный, глупый служака! - мог быть подгоняем отчаянной потребностью в деньгах. Тем более не для себя. Истина была очевидной и простой, но слишком тяжелой для понимания. Гораздо безболезненнее было бы прогнать ее, забыть обо всем произошедшем и продолжить жить как ни в чем не бывало, но Мари уже слишком близко к сердцу восприняла это, чтобы вот так беспечно бросать. Так получается, что поступки Эриха не есть абсолютное и самовольное зло? А вдруг есть еще такие же, как он? Массируя холодными пальцами виски и лоб, она прерывисто дышала. "Выходит... что Эрих - Человек?" И стало перед ним стыдно за все подозрения и мысленные унижения. Уж над кем надо было смеяться, так это над ней. Все еще пытаясь принять только что пережитое, девушка покосилась на парня. Тот, видимо, тоже еще не до конца пришел в себя, потому что голос его прозвучал сипло и без капли уверенности: - Хорошо, - он одними пальцами взял листок, бессмысленным, явно ничего особо не замечающим взглядом прошелся по писанине, словно эти непонятные закорючки могли донести что-то до него, безграмотного сельского простака. Для Мари это слово не прозвучало, да и, видимо, не для того оно было сказано. Да человек же перед ней, человек! Со своим отчасти смешным желанием выслужиться, с рвением услужить до последнего - низшее желание, ну и пусть! На сердце вдруг стало тепло. Мари поняла, что не одинока здесь, в тесном кружке врагов, где каждый ненавидит ее за одну лишь фамилию и инакомыслие. У нее появился негласный товарищ. Нет, не по общим планам, но по настрою, моральным ценностям. Пускай они были знакомы чуть больше недели, этого хватило, чтобы проникнуться Эрихом. Он человек. Этим все сказано. *** Эрих приятно удивился бы, если бы узнал, что Мари встречала его как старого друга, а в его дежурства чувствовала себя более-менее защищенной и не одинокой; у нее словно появился товарищ, согласный с ней и ее действиями, но не афиширующий это. И вот сейчас, когда парень отворил скрипящую тяжелую дверь в ее тесную камеру, девушка выпрямилась, вскинула голову, и в ее безумных глазах отразилось пламя факела, и она даже попыталась приветственно улыбнуться. И ведь ее вовсе не насторожило выражение его лица. Даже плетка в руках Эриха не обратила на себя должного внимания, хотя он ее за спину не прятал. Парень сразу, стоило двери закрыться, вместо приветствия огромными шагами подошел к Мари, грубо схватил ее за плечи и тряхнул со всей силы так, что у той из глаз искры посыпались. Она зашипела от боли и неожиданности. "Какого хера?!" Оснований на то не было, но она отчего-то ожидала если и не более теплых слов, то, во всяком случае, не такого презрения и грубости. Хрупкий образ надежного товарища, созданный буквально из ничего, со скрипом пошатнулся у самого основания. Мари со злобой дикого зверька и изумлением посмотрела Эриху прямо в лицо, отчаянно надеясь пробудить в нем человеческие чувства. Он же ведь человек. Человек! Ему не должно быть чуждо сострадание. Тот не дрогнул, - нет, даже не так! - не показал, что вообще заметил ее реакцию. Глаза у Эриха темные, как две дыры, и круглые, почти как монетки. Круг - символ гармонии и законченности. Глаза - зеркало души. Ну почему, почему в них отражается злоба? Он лишь дал ей затрещину, да такую, что на внутренней стороне век заплясали фейерверки, и ноги подкосились, а в ушах зазвенело, и Мари почувствовала на своих руках ледяные браслеты наручников и под собой - ледяной мокрый пол. Все происходило слишком быстро, одно слишком быстро сменяло другое. Мари, чтобы не висеть в неудобной позе, - оковы располагались над ее головой, не позволяя опустить руки и одернуть рубашку, выправившуюся из форменных штанов, - встала на одно колено и посмотрела назад, насколько это было возможно. - Что же ты делаешь? - неосознанно вложив в голос все свое отчаяние, все непонимание, воззвала она. На тот миг девушку не смущали открытые бока и живот, возможность делать с ее телом все, чего только душа пожелает. "Неужто ты слеп и глуп настолько, что не видишь, что нужно остановиться! Остановиться!" Ответа не было. Мари билась в стену, холодную и неприступную. Но даже в самой крепкой стене должна быть брешь. Нельзя, - нет, ни в коем случае! - быть таким беспристрастным к чужому незавидному положению. Эрих был на редкость спокоен, его зрачки - широки, движения - уверенны и точны. Он намотал плеть на пальцы и смотрел на нее, как на величайшее в мире оружие, самое смертоносное и удобное из всех существующих. - Эй! - уже раздраженно крикнула Мари. Она хотела верить, что Эрих ошибается, что это не он, совсем не он... Человек, приехавший из деревни и поступивший в Полицию специально ради семьи, более ответственный и собранный, чем она, не мог ударить слабого и беззащитного. Не должен был. Эти два образа - отчаянного семьянина и грубого полицая - никак не увязывались воедино. Мари каждой клеточкой своей души взывала к Эриху, пыталась докричаться до его человеческого начала, срывая голос и не находя отклика. ...Сердце испуганно замерло и кровь отлила от щек, когда девушка увидела, как Эрих расправил плеть и занес ее над спиной Мари, и девушка, не успев даже зажмуриться, почувствовала обжигающее холодное пламя, брызгом укусившее предплечье и спину. "Че-ерт!" И зашипела сквозь стиснутые зубы от боли и досады, прикусив губу. На глаза наворачивались слезы. Так не хотелось осознавать, что человек - человек во всех смыслах этого, блять, слова! - избивает себе подобного. Это паршиво. Это жестоко. Это неправильно. Полицай четко отработанными движениями, уже механически занес руку для удара, когда Мари, собрав в кулак остатки моральных сил и гордости, обернулась к нему лицом и, рисуя сорваться на плач, крикнула: - Прекрати! Умоляю! Она потеряла остатки гордости. Терпеть это насилие скорее над душой и сознанием, чем над телом, было выше ее сил. Мари думала, что была готова ко всему, - наивная! - думала, что сможет сбежать из темницы, подальше от неуравновешенных надзирателей и гниющих преступников, что что-то сделает. В конечном итоге она может лишь плакать и умолять прекратить. Меж бровей Эриха залегла характерная складочка, уже казавшаяся родной, а губы сжались в тонкую линию, когда парень неумело рявкнул: - Заткнись! - и девушка почувствовала плеть на своей щеке. Глупо. Паршиво. Неправильно. Противоестественно. *** Нет. Все же Эрих гад. Самый что ни на есть настоящий. Жополиз и близорукий служака, такой же жалкий, как его родственники, оставшиеся в селе, друзья и та Ирен, будь она неладна. Ведь достойный человек ни за что, ни за что не поднял бы руку на униженного.