Легенда о бесславном герое

Мари всю жизнь будет помнить тот день, когда чуть не умерла. Солнца тогда видно не было, а грубый ветер, завывая разъяренным зверем, метался, трепля выбившиеся из некоего подобия прически волосы и надувая парусом порванную в нескольких местах рубашку. Скорее всего, Мари проторчала в темнице почти месяц: ощущения были слишком резкими, наступили холода, без куртки приходилось зябко ежиться. Еще неуютнее становилось от многочисленных оценивающих взглядов, глаз, смотрящих на нее скорее как на товар на рынке, чем на человека, и осознания того, что чуда не будет. Ранее не произошло, так почему же должно сейчас? Какое вообще, блять, чудо? Какой идиот его придумал? Как в него вообще можно верить?! Мимо ушей благополучно пролетала вся официальная часть речи, кою глашатай уже, наверное, десятки раз прочитывал простому тростскому люду: по лицам прихожан — по-другому-то и не скажешь — было заметно, что они знают все это почти наизусть и потому особого значения словам не придают. Какой-то пацаненыш, держась непринужденно, щелкал семечки где-то совсем рядом: стоило только глаза чуть опустить, чтобы заметить его. Она постаралась поймать его взгляд и, не прибегая к словам, воззвать: «Ты что творишь, кретин?». Но тот не поддавался: все так же продолжал смотреть на нее своими пустыми выпученными глазами. Единственное, что отличало выражение его лица от титаньего, было беспричинное счастье, замененное безучастием. «И как быстро все это изменилось? Когда, в какой день на смерть человека стали реагировать так спокойно? Или это уже в порядке вещей?» Мари с неподдельным ужасом оглядывала каждого, стоящего перед ней, и натыкалась на все что угодно: насмешку, заинтересованность, любопытство, — кроме сострадания. Еще месяц назад — или сколько там?! — горожане разделяли чужое горе, сострадали, а сейчас даже не пытались и лица похожего сделать. И в какой же это день какие-то чувства стали постыдными и их появление начали порицать? «Продажные бляди». Совсем некстати вспомнилась вылазка. Разведчики прыгали титанам в глотки, умирали, прижимая кулаки к груди, хоронили товарищей, седели, чувствуя зловонное дыхание, опаляющее верхнюю часть туловища, калечили себя — и все во имя чего? Чтобы человечество изничтожило само себя таким вот низким способом: убивая просто так, за инакомыслие, за громкие слова, сказанные сгоряча; ни за что, по факту? Мари прикусила губу. Отряд, к которому она примкнула в сражении, — отчаянные ребята, имена которых она помнила до сих пор, — погиб во имя убийства человека человеком? Да и не только они — все погибшие разведчики?  — Ваше последнее слово? — глашатай говорил достаточно громко, чтобы его услышали люди, стоящие вдалеке, но для Мари он прозвучал отдаленно, как из-за плотной завесы. …Половицы плаца были сгнившие и затоптанные — страшно было подумать, скольких еще здесь лишили жизни. Только сейчас девушка заметила, что мелко дрожала, и причиной тому был не страх — истерический нездоровый смех. Пришлось буквально по кусочку собрать себя воедино, чтобы проанализировать сказанное, сложить в полноценную картинку и дать ответ. Как назло, последнее удавалось особенно худо: стоило фразе прозвучать, как мысли забились в самые глубокие уголки сознания. За что зацепиться? Что сказать-то?! Про разведку? Про противостояние? Про мир за стенами? Жертвы системы? Что Мари такого сделала за всю свою короткую жизнь, что бы можно было если не передать потомкам, то хоть просто гордиться? До самой последней секунды она жила, не зная, что умрет так скоро, да и даже сейчас это казалось слишком нереальным и непостижимым. Только труп вора, вздернутого рядом с ней, и абсолютно серьезный настрой палачей говорили о том, что все это близко — стоит только руку протянуть. Мари не задумывалась о собственной смерти, но если бы ей год-два назад сказали, что совсем скоро придется сделать это, она бы только снисходительно посмеялась. Дыхание не усмирялось, тело так и продолжало исходиться, как при лихорадке. Мари открывала и закрывала рот, как рыба, выброшенная на берег, пытаясь что-то выдавить из себя, но не получалось ничего кроме:  — А… — смешок, — я хочу сказать… — и так с минуту, пока не послышались громкие ругательства и недовольные шевеления. Растерянность и явная неготовность одного из действующих лиц добросовестно играть свою роль явно не располагало публику, которая, не желая видеть дальше своего короткого носа, и не задумывалась, что прима в последнюю очередь желала участвовать в подобном представлении. Впрочем, этот вопрос был лишней формальностью, тоже никому не нужной, и девушку снова не слушали. Люд жаждал хлеба и зрелищ, и если первого было всегда мало, то наконец-то появилась превосходная возможность хотя бы посмотреть на что-то красивое и грандиозное, и плевать, что потом от предмета всеобщего веселья останется лишь околевший мешок с костями и мясом, которому воронье, противно каркая, выклюет глаза.  — Это все? — в тоне глашатая скользнули нотки удивления, показавшиеся в тот миг такими слащавыми и наигранными, но врезать за них со всей силы отчего-то не хотелось. Только упасть и растаять. «Нет! Нет-нет! Это еще никакой не конец! Не таким он должен быть…» Но не получилось высказать это: Мари лишь удалось чуть податься плечами вперед, пытаясь обратить внимание на себя, но ее время было исчерпано, и потому особого интереса она — даже ее реакция — уже не вызывала. Гораздо забавнее было смотреть на то, как на ее шею накидывают грубую веревку и затягивают узел, пока не становится тяжело дышать. «Хватит…» Девушка, ужаснувшись, мотнула головой, но тут же притихла: веревки были слишком грубыми и давили слишком крепко. Сил — как физических, так и моральных — на сопротивление уже не было; губы сами растянулись в глупой, широкой и нервной ухмылке, глаза сощурились, и если бы девушка могла, она бы разрыдалась, невзирая на присутствие посторонних. Унижение уже перестало быть страшным: наружу все же вырывалось нечто среднее между всхлипами и завываниями, сквозь которые изредка можно было разобрать «Пжалста, стойте». Все, что было возможно, так это стать покорной и позволить течению с легкостью унести ее, как щепку. Но очевидность исхода сложившейся ситуации, явная неизбежность смерти нисколько не умаляли страха и не придавали мудрости или какой-то готовности, элементарного спокойствия. Мари, сама того не замечая, неосознанно склонила голову — жест смирения — и старалась принять тот факт, что ее все же повесят как крысу, как бы она того ни боялась: вот так, позорно и серо, пытаясь научить горожан — если быть честнее, то доставить удовольствие, — убеждая их в том, что это правильно, что она это заслужила и это и есть справедливость. И столько они не врали еще никогда. Что есть смерть? Прекращение существования тела? Усмирение духа? Как бы то ни было, Мари не готова еще была получить ответ на этот вопрос. Не прожила она столько, чтобы хотеть умирать, тем более делать это достойно, понимая всю необратимость или хотя бы запоминающимся образом. Да и кто мог бы помнить? Родню-то вырезали, ребят не было, они были где-то в штабе, наверняка либо тренировались, сетуя на слишком большие нагрузки и толком ни о чем не беспокоясь, либо и вовсе прохлаждались, пили чай, болтали ни о чем. Так Мари и уйдет из жизни, а они и не узнают об этом. Кому она вообще здесь нужна? Что бы она ни сотворила плохого за всю свою короткую жизнь, она плохо понимала, что делала, и ободряющее слово перед смертью — а ведь ей всего шестнадцать — было необходимо, как воздух. Нет, даже больше. …Мари даже не поняла, когда опора выпала из-под ног и все вдруг успело рухнуть — с громким таким, оглушающим, характерным треском — и на долю мгновения стала глухой и слепой одновременно. И сердце готово было выпрыгнуть через пересохшую глотку из груди, когда под собой девушка почувствовала не бездну — твердую опору, неприятно впечатавшуюся в грудь и солнечное сплетение. Не успев даже толком оправиться и пережить болевой шок, девушка засунула пальцы за веревку, ослабляя узел, и шумно вдохнула полной грудью, отшвыривая куда-то путы. Нос защекотала пыль и грязь, отчего захотелось раскашляться, но это было сущим пустяком в сравнении с глотком драгоценного воздуха. С ним, казалось, возвращалась и способность воспринимать и участвовать в происходящем. Не в силах насладиться, еще раз вдыхая, — это далось с огромным усилием, казалось, что в легкие впились осколки ребер, — Мари несмело раскрыла глаза. Самое очевидное и простое, что пришло на ум, так это то, что смерть пока что отсрочена. «Не умерла. Однако». И черт знал, было ли то знаком, что с прощанием с жизнью надо повременить, или же простой случайностью; но верить хотелось в первое, какой бы абсурдной идея ни была. Сил было слишком мало, чтобы подняться на ноги, но лечь в более естественную позу и положить голову так, чтобы можно было смотреть, не напрягаясь, — вполне. Вероятно, Мари слишком долго приходила в себя: за прошедшее время на узкую полоску земли, не занятую людьми, уже успел встать какой-то высокий человек в длинном плаще и, судя по яростным широким движениям и истерически скачущим интонациям, не гармонирующих с низким голосом, о чем-то жарко спорил.  — …Слепец! — тыча в сторону глашатая, неистовствовал он. — Нет, вы все! — и развернулся в сторону толпы, обводя их преувеличенно-презрительным взглядом выпученных ярко-голубых глаз. — Это знак свыше — раз веревка с человеком оборвалась, — делая акцент на каждом слове, плюясь пеной, скопившейся в уголках губ, вещал Эрвин Смит, — то он прощен самими небесами, стенами — кем угодно! И казнить его нельзя. Поднялся ропот сомнения. Мари прерывисто, но облегченно выдохнула; ее ресницы трепетали. Эрвин Смит не изменился со дня их последней встречи — во всяком случае, внешне, — и его появление заставляло вспомнить то уже казавшееся невероятно далеким время, когда гибель Августы и северного отряда* казались самым страшным, что только может случиться. Кажется, появление Эрвина было первым хорошим событием — если о них так можно говорить — за последние недели.  — Он прав, — подала голос девушка в грязной юбке и с короткими неухоженными рыжими волосами, вскидывая голову, чтобы ее было лучше слышно.  — Да, — вновь преувеличивая свои движения и значимость каждого жеста, Эрвин на манер дирижера, обозначающего последний, завершающий такт, широко махнул рукой в ее сторону. Хотелось дополнить едким: «Даже глупая девчонка это понимает», но Мари по негласному правилу не имела права голоса и места в беседе, да и положение ее и без того было слишком шатким для таких заявлений. Хватит, уже заявила о себе далеко не самым лучшим образом. Нужно быть спокойней и умеренней, уметь не поддаваться на провокации и контролировать свои слова. Представители местной власти не были дураками, они сразу поняли, что к чему. Только вот восстанавливать свое положение либо не спешили, либо не осмеливались: полицаи, стоило только развиться смитовскому монологу, опустили головы, и глашатай, предводитель всего этого парада, остался один на один с Эрвином. Несомненно, он бы победил в этом споре — пожилой мужчина и юнец, даже сравнивать не приходится, — если бы не необходимость играть при всех, на публику, талантливо и вертко уходя от подготовленных соперником уловок и при этом смотреть такими же льстивыми глазами, говорить слащавые и полные слепого обожания и повиновения речи. Загвоздка в том, что Эрвин в этом плане был свободнее и больше приглянулся решающим все жителям Троста, поэтому преимущество было на его стороне. Глашатай почувствовал это — свое одиночество против нескольких людей и явное преимущество последних — и пришел в неистовство, что было заметно по его сжатым в ниточку губам и бегающим глазам, но особого вида не подал и на провокации не поддался. Вместо этого он, сложив пальцы в замок, сказал приторно:  — Это могло быть простое совпадение, — а сам Эрвина взглядом, казалось, сверлил, хотел к земле прибить, проклинал. Аргумент не звучал убедительно, но продолжать спор нужно было, ибо от этого зависела репутация власти короны в Тросте. Раздался гул: зеваки уже успели переметнуться на сторону Эрвина и начали поддерживать его. Расположить их к себе было делом плевым и далось Эрвину сказочно легко. «Как же этого доверия легко добиться…» Даже думать об этом нельзя без снисходительной усмешки и презрения. — Крепкие веревки вдруг обрываются под весом хрупкой девочки? — тот в два прыжка приблизился к Мари и подобрал валяющиеся рядом с ней веревки. Та, едва он нагнулся, уловила его внимание и попыталась улыбнуться — вышло криво, уродливо, неестественно, она будто смеялась над несмешной саркастической шуткой — мол, все хорошо, она в порядке и рада их видеть. Эрвин едва заметно кивнул, мол, принято, и резко поднялся:  — Обратите внимание, веревки нигде не подрезаны, — поворачиваясь то к толпе, то к глашатаю, юноша провел пальцами по всей длине, акцентируя внимание на каждом миллиметре. Эрвин не врал: веревки были действительно крепки и выдержали бы вес тела Мари, и только чудо спасло ее от смерти. «Надо же… оно все же произошло». Но делать предварительные выводы и облегченно выдыхать она не спешила. Вставать и пытаться повлиять на ситуацию — тоже. Представителям королевской власти было нечего ответить, тем более, что их уже никто не поддерживал. Они вообще казались лишними. Руки глашатая, сцепленные в замок, были до того напряжены, что костяшки побелели. На языке вертелось ехидное: «Вопросов больше нет?», и Мари прикусила внутреннюю сторону губы, чтобы не начать улыбаться и задавать его про себя. Явно чувствуя, что ему никто не осмелится помешать, Эрвин широкими шагами приблизился к Мари. Когда он уже потянулся к ней, чтобы поднять ее, полицаи направили на него ружья и щелкнули затворами, что вызвало у зрителей недовольные бурчания и чье-то басовитое «Хули вы творите?». Те, не сводя с Эрвина прицела, посмотрели в сторону глашатая — тот сухо и нехотя кивнул — и, выпрямившись, поставили ружья в вертикальное положение. Что ни говори, но Эрвин проделал прекрасную работу: ничего особого не сделав, расположил к себе всеобщее мнение и заткнул рот всем, кому это шло поперек горла. Немного неаккуратно забросив Мари себе на плечо, — ту едва не затошнило, когда ей в живот впилось острое крепкое плечо, и она невольно резко выдохнула, — Эрвин, не разворачиваясь и стараясь двигаться не так резко, поспешил отсюда куда подальше. Его провожали в молчании, кто восхищенными, кто загнанными взглядами — как героя. Тот не мог этого не чувствовать, но либо умело не подавал вида, что ему не безразлично, либо вообще не зацикливался на этом. Либо уже привык или знал, как себя вести, чтобы шарм не пропал. Их не останавливали: молча расступались, давая дорогу. Тех немногих, кто это не успевал сделать, приходилось расталкивать — сбавлять скорость было делом, как казалось, невозможным. Болтаться в неустойчивом положении у кого-то, стремительно бегущего, на плече было не просто неудобно — Мари начинало мутить. Просить Эрвина сбавить темп она не осмеливалась: скорее всего, причиной такой спешки служил отбивающий полдень колокол, — ворота из города могли закрыться через считанные секунды, — а может, и из-за чего-то другого, но углубляться в решение вопроса не хотелось. «…и можно потерпеть». И этот дискомфорт казался самой незначительной мелочью, какая только может быть, особенно в сравнении с последними событиями, с эмоциональным стрессом. Наверное, он был даже во благо. Кажется, настала та самая секунда, когда можно было облегченно выдохнуть и прикрыть глаза, точно зная, что никто не подкрадется сзади, не нападет, успокоиться, не прибегая к счету про себя и не хохоча истерически. Но этому спокойствию не верилось — совсем недавно Мари собирались казнить. Страх за собственную жизнь, боязнь уже не на уровне человека — дикого зверя, все еще давал о себе знать, заставлял пульс стучать в висках, а конечности трястись. Но хорошо уже было и то, что страх ничем не поддерживался и не разрастался, не накрывал с головой, вынуждая думать только о себе, — с точки зрения морали, незначительном. С горем пополам Эрвин и Мари смогли взобраться в одно седло. Сев на лошадь после столького времени, девушка словно ожила — это ощущение напомнило ей о разведке, отряде, долгих конных прогулках ранним-ранним утром, утомительных тренировках и даже наказаниях за мелкие проделки — о том, что сейчас начинало ассоциироваться со словом «дом». …Предполагалось, что от скорой верховой езды придет усталость, но либо Мари этого не замечала, либо изменения были слишком незначительными. Во всяком случае, именно сейчас она позволила себе выдохнуть шумнее и, изо всех оставшихся сил цепляясь в эрвинову рубашку, прикрыть глаза — теперь было можно. Колотить Мари еще будет долго, спокойно заснуть она сможет еще не скоро, но уже была гарантия, что все это случится. Отмечать этот факт про себя девушка не торопилась, но на подсознательном уровне уже уяснила это. Когда ворота начали со скрежетом цепей и лязгом закрываться за спинами всадников, Мари показалось, что это оковы спали с ее запястий. Своеобразный символ — скоро все будет совсем хорошо.