Легенда о бесславном герое

Простыни были на удивление мягкими, свет - резким и слепящим. Он, как жидкость, заливал шершавые и чуть грязные половицы, заставлял щуриться при попадании в глаза, а волосы - мягко переливаться и будто гореть. Мари, купаясь в нем, расправляла кончиками пальцев простыни рядом с собой. - В общем, красава, - завершил Нил. Майк, подпирающий плечами стены у входа, согласно кивнул. "Спасибо". Мари благодарно опустила веки - боялась полноценно кивнуть (шея казалась слишком хрупкой и неустойчивой, голова вкупе с шевелюрой - тяжелой для этого действия). Мари льстило, что прямо на следующий же день, едва ее, только очнувшуюся, решились навестить, несмотря на аккуратную медсестричку, которая пропустила их, лишь гневно сверкая глазами, сжимая зубы до скрежета и упоминая какого-то там врача Лоренса и его указания, товарищи по оружию, коим она не сделала ничего особого. Мари не поднимала глаза ни на кого из сослуживцев - стесняясь, смотрела в окно на чуть покачивающиеся, покрытые бледно-голубым инеем, узловатые ветви липы, переводила взгляд на свои же длинные и слабые пальцы, изучала белесую кожу и стекающие к запястьям, где, тесно переплетаясь, переходили на основание большого пальца неожиданно яркие и такие уязвимые теперь реки-вены. Медсестры говорили, что это временная слабость, это пройдет, нужно лишь отдохнуть хорошенько и наесться; Мари верила в это, но не до конца. - Спасибо, - по-прежнему ни к кому толком не обращаясь, сказала она, ковыряя ногтем край грубого шерстяного одеяла. Она собралась было продолжить, но Джесс, сидевшая рядом, приблизилась к ней и залила своим громким-громким, звонким голосом: - Ой, да что-о ты! Мы же ничего толком не сделали, что ты, что ты... - тараторя, она успела стиснуть Мари в объятиях (у той началась мигрень), по-дружески поцеловать куда-то в скулу и продолжить: - Мы же все свои, свои! И так просто мы бы тебя не отпустили, уж больно вид у тебя несчастный был... Ее голос раздражал, заставлял неприязненно морщиться, но Мари решила потерпеть и почти расслабилась в тесных и не по-женски крепких объятьях, позволяя подруге сжимать себя, сколько ей влезет. В конце концов, они с Джесс были знакомы давно, и причин бояться ее или отгонять у Мари не было. Как и желания. Нил заржал. - Рыжая, успокойся. Она едва не сдохла там, так ты хочешь, чтобы она отбросила коньки здесь? Джессика тут же выпустила Мари из объятий, - та упала на подушку с застывшим лицом, - оскалилась и проворчала, сверля парня нехорошим взглядом: - Замолчал бы! Нил фыркнул, дернул плечом, выпрямился и ухмыльнулся. Он вел себя уверенно, держался непринужденно и смотрел на Джесс, чуть склонив голову вбок, так, будто уже знал, что будет дальше. - Женщина здесь ты. Вот ты и молчи, - в его темных глазах плясали искры. Майк тяжело вздохнул и, ссутулившись, накрыл ладонями лицо: - Ну, начинается... Этого никто, кроме Мари, не слышал, и потому фраза эффекта не возымела: никто даже не одернулся. "Или эти двое слышат ее слишком часто, чтобы каждый раз реагировать". Ответом Нилу послужило громовое "что-о?!", наверняка бывшее еще затишьем перед бурей. Джессика резко встала с кровати, засучила рукава, встала на носочки, скорчилась - пыталась выглядеть грознее и больше, чем есть на самом деле. Злоба злобой, но смотрелось комично. Мари прыснула. - Повтори, что ты сейчас сказал! - приближаясь к нему огромными тяжелыми шагами, рычала Джесс. Нил, нисколько не изменившийся в лице, начал отступать, но совершенно неожиданно для себя - но ожидаемо для других - наткнулся плечами на стены. "Ну, друг, ты в дерьме!" Мари засмеялась в голос, - казалось, что мышцы лица уже разучились улыбаться и выражать положительные эмоции, - когда тот начал идти по стенке к выходу. Финал был очевиден. Разъяренная Джессика уже почти схватила его за лацканы форменной куртки, когда тот в самый последний момент выскочил из угла и пулей вылетел в коридор. В общем, все стабильно. Изменений нет. Почти так же, как и месяц назад. Жизнь продолжалась. Это было бы удивительно, если бы с уходом Мари из штаба время и мир остановились, начали бы специально ждать ее. Наверное, в том, чтобы возвращаться в прежнее русло, несмотря на все минусы и неудобства, была своя прелесть: видеть, что жизнь кипит у других, пускай у самой время замедлило свой бег, до невозможности растягивало секунды, почти до треска, лишь бы что-то нехорошее продлилось дольше, было приятно. - С возвращением, - подошел к ней Майк. Он хотел было протянуть ладонь для рукопожатия, но, взглядом изучив Мари чуть дольше и смекнув, что она еще слишком слабая, потянул носом и сжал пальцы в кулак: типа молодец, ты сильная, ты справилась, ты наша. Девушка сделала то же самое: - Спасибо. Майк, тряхнув челкой, кивнул - скорее сам себе, чем для поддержания диалога - и, по-военному заправив руки за спину, ушел; после него остался спертый запах пота и духота, но Мари не решилась открывать окна. Тем более осталась не одна: Эрвин, до сих пор незаметно сидевший на краешке стоящей напротив кровати, сложив руки на груди, теперь, когда лазарет совсем опустел, вдруг занял собою почти все помещение и переключил все внимание на себя. Эрвин явно намеревался что-то сказать - наверное, если бы он успел, то его голос исказился от улыбки, растянутой почти до ушей, но оттого не выглядящей нелепо - но Мари, выпрямившись, насколько это возможно, выпалила: - Я хочу поблагодарить тебя, - и, не дожидаясь, пока собеседник ответит ей, быстро подхватила: - От... "А что дальше?" Она запнулась так же неожиданно, как начала, словно поперхнулась и вот-вот готовилась откашляться. Что сказать еще? Как выразить свои чувства хотя бы на ничтожную долю, показать, что Эрвин рисковал своей же шкурой вовсе не напрасно? То, что слова искренние, само собой разумеется, бескрайняя благодарность и благоговение не стоили отдельных слов - их было слишком мало, и выглядело бы это пафосно и фальшиво, как украшения с крупными, тусклыми, псевдодрагоценными камнями. Да что ж такое! Мари прикусила губу. Молчать нельзя было - ну ни никак. "Блять". Только надо было что-то сказать - непременно, обязательно, очень срочно. Только этот человек, более похожий на прекрасного юного бога, спаситель, земля в бескрайнем и равнодушно-синем океане, символ надежды, отчего-то смотрел на нее спокойно, как на равную - господи, это возможно? - и тихонько ухмылялся (убито ли? с сочувствием? пониманием? осознанием собственной заслуги?). Мари боролась с желанием - уже на уровне рефлексов - тяжело выдохнув, запустить руку в волосы и поникнуть. Прогнать Эрвина грубо (желания и стали в характере не хватает), но терпеть его присутствие рядом отчего-то стало невыносимо: это кружило голову, заставляло стесняться, беспрестанно ерзать, шурша грубым одеялом и простынями, стесняясь и ругая себя, пытаться найти нужные слова благодарности, да они, как назло, в голову не лезли! И есть ли слова, которые могли хотя бы отдаленно описать ситуацию? "Юноша, подающий большие надежды, амбициозный, похожий скорее на бога, чем на человека, бросил вызов Военной Полиции, чтобы выхватить у смерти меня". Воображение, мелко хихикая в рукав, услужливо нарисовало их, стоящих рядом. Эрвин и без того был красивым, но на фоне Мари со злым взглядом и костлявой шеей и руками, сутулой, неухоженной, выглядел выигрышно. И комично - Мари, наверное, была поставлена здесь, чтобы лишний раз подчеркнуть его осанку, манеру держаться, огонь в чистых глазах. А еще она походила на потаскушку - не хватало лишь серого от грязи платья с оборванным подолом. Это доказывало, что Эрвин совершил невозможное. Можно сказать, вырвал Мари, маленькую потаскушку с грязным лицом, из объятий смерти. Истинно - бог. ... Когда стало нестерпимо душно, Мари, совершенно неожиданно для себя, закончила: - Короче, огромное спасибо тебе, - вид у нее был побитый; девушка не знала, что сказать еще. А это было очень нужно. Иначе она задохнется (уже в который раз) от осознания собственного бессилия (впрочем, тоже не впервой), и смерть-таки сгребет ее к себе и на этот раз уже не выпустит - быть может, даже следить за нею будет ревностнее и совестнее. На этот раз - точно. Эрвин улыбался, довольно и счастливо, как лис. - Ты мой друг. Я не мог тебя там оставить, - звонко, ясно, лаконично. В духоте его слова стали особенно весомыми, они почти били по лицу, их можно было ощутить как вибрации. Они отпечатывались в сознании с завидной точностью и силой - Мари вряд ли бы запомнила что-то еще так отчетливо. Наверное, через много - или не очень? - лет, стоя на смертном одре, Мари будет вспоминать именно этот миг. Ты. Мой. Друг. Слова - стены, слышите, лишь слова! - несли с собой свет, веру. Они были ярче солнца, крепче стали, надежнее самого острого и прочного клинка. Мари не сомневалась в этом. Мари не сомневалась в своем друге. Не обращая внимание на боль на лице - странную, тонкую, точную, будто от пореза - она, все еще смотря на Эрвина, точно заразилась от него чем-то особенно теплым и ясным, как вирусом, и изогнула губы в искренней улыбке. Эрвин едва заметно подался вперед - его точно перетянувшие на себя всю насыщенность небес глаза сверкали так, будто в них горели тысячи солнц. Мари выглядела здорово, радостно, полноценно. Не бралось во внимание и то, что она сейчас лежала без сил в больничной койке, у нее огромные тени на лице, из-за которых глаза казались маленькими и узкими, конечности дрожали, и буквально сутки назад она задыхалась в тюрьме, отрешившись от реальности и думая лишь о своей слабости и несправедливости этого мира к ей подобным и о том, что все конечно. Бледно-желтый луч солнца упал на Эрвинову макушку, очертил силуэт, и заставил тень собраться кругом прямо у его ног - это навеяло мысли о святых. А еще солнце отразилось во влажных, больших глазах Мари. Хотелось смеяться, просто потому что стало легко. Очень легко. И приятно. Мари почувствовала себя нужной и вновь своей. Эрвин правда был богом, юным и красивым, и не только внешности это касаелось. ... Снег за окном перестал падать. Какая-то мелкая птица с глухим стуком врезалась в стекло, заставив ветку позади себя покачнуться и оставить после себя призрачно-белый шлейф снега. *** Возвращаясь в свою комнату, Мари ежилась и переминалась с ноги на ногу - уж больно было непривычно и странно. Каморка, еле-еле вмещавшая в себе лишь кровать, стол и ветхий шкаф и то в тесноте, осталась такой же, какой была до того, как Мари ушла в город - даже койка была по-прежнему не заправлена, только легкие занавески, бывшие некогда нежно-лиловыми, вдруг оказались мутными и тяжелыми. "Правда такое ощущение, что я возвращаюсь не к себе вовсе". Мари провела рукой по трещинке в раме - на подушечках пальцев осталась пыль. Пыль и грязь были в ее комнате всегда, но ранее лежали не таким толстым и заметным слоем. Джесс любила травить много несмешных шуток про то, что, не возвращайся Мари к себе хоть до конца жизни, ее комната останется такой же: едва обжитой, грязненькой, оставляющей ощущение сырой деревянной лачужки и сор на подошвах сапог. Мари пожала плечом. "В некотором смысле роковая шутка". Только если раньше от нее делалось смешно, то теперь и мысли не появлялось, что это могло быть хоть капельку забавно. "Или это я так сильно изменилась?" Взгляд невольно упал на ветхий шкаф и неровно лежащую половицу под ним. Под ней Эрвин и Мари хранили купленную у бродячего торговца когда-то давно-о, еще, наверное, в прошлой жизни - и не ими вовсе - книгу со сказками*. В этом, наверное, не было ничего противозаконного, но все же приходилось оставлять все в тайне и хранить ее под половицей: как оказалось позже, книга не была одобрена властями (если вообще была рассмотрена) и продавца вдруг не стало через несколько дней, что наводило на отнюдь не радужные мысли. Только юноша и девушка продолжали ее читать и хранить, как нечто ценное - не столь по отданной за нее сумме. Мари тяжело вздохнула, ее плечи чуть опустились. Теперь неодобренные книги напоминали ей о том, что ее семья была казнена из-за них. Только глаз не щипало от слез, не сводило в бессильной злобе руки - Мари видела лишь угрозу для своей жизни и печальное воспоминание, траур, который она уже сняла, но продолжала помнить. "Забавно. А хранили книги мы все вместе, в одно и то же время, словно и не расставались на годы". Мари отпустила семью, смирилась с тем, что осталась единственной за стенами носительницей своей фамилии. Потому решила не задерживаться, не травить себя еще, подумать о чем-то другом, быть может, более мажорном. "А от сборника нужно будет избавиться". Наступив на криво лежащую половицу, - та жалобно скрипнула, - Мари подошла к шкафу, открыла его, посмотрела на свои скудные вещи - небеса, их совсем мало! занята лишь полка - перевела взгляд на девушку, стоящую с ней почти бок к боку, но отчего-то не замеченную ранее. "А, нет!" Это было отражение в мутном зеркале с бурыми пятнами по краям, позволявшем увидеть себя лишь от нагрудного пояса и до подбородка, но и этого было достаточно, чтобы сделать что-то понять. Мари закатала рукава - закрепить их на исхудавших предплечьях было непросто, они постоянно сваливались. Все предплечья визуально стали рельефнее из-за объемных синюшных вен, да и прежняя их сила исчезла не до конца. Кожа нездорово-бледная, сами руки худые, как канаты, - но это мелочь, это временно. Девушка расстегнула верхнюю пуговицу, опустила воротник, обнажая шею. Жилистая и хрупкая - совсем не так, как раньше, вдобавок на ней расползлись темные косые следы от веревок, напоминающие потертости. Да и вся Мари угловатая и сухая - заморыш. Неудивительно, что она сперва приняла собственное отражение за другого человека. "Это тоже пройдет". Девушка еще раз посмотрела на себя. "Так говорили". Она осмотрела лицо. Волосы были расчесаны - спасибо медсестрам - но частично выдраны на виске; мимо взгляда проскочила седая прядь. Но Мари не стала заострять на этом внимание: его привлекла тонкая полоса, тянущаяся от левого уголка губ до мочки уха и чуть приподнимающая его, так что со стороны казалось, что девушка ухмылялась. Без тени эмоций провела по ней пальцами. Не стиралась. Это была не краска, не неудавшаяся шутка какого-нибудь там Нила. И выглядело это уродливо. Как маска, наложенная на лицо Мари, с силой прижатая к нему и вросшая в кожу - не отодрать. Все зависло в немом вопросе. Как? Откуда? Красота была не самым важным в жизни Мари, но терять ее не хотелось. Пришло не осознание упущенных возможностей - сожаление. Только сейчас поняв, насколько это хорошая вещь - тем более для женщины - пускай ей не уделялось много внимания, Мари озлобленно и отчаянно выдохнула сквозь сжатые зубы, понимая, что все это реальность и она теперь навеки уродина в натянутой против ее же воли маске. У-ро-ди-на. Мари была не завидной красавицей, но симпатичной уж точно. Жалко, что она вспомнила об этом лишь сейчас. История с темницей не закончилась для нее бесследно. Как оказалось, отделаться полосами на спине и шее было недостаточно. Удивляла лишь реакция: Мари не бесновалась, не кричала и не плакала - продолжала изучать себя. Либо она перегорела за все это время и эмоции окончательно покинули ее на некоторое время, либо это было сущим пустяком (Мари тотчас отмела этот вариант: уж слишком он неправдоподобный). "Или я нездорова уже морально..?" Да как тут, блять, можно дышать ровно и оставаться непоколебимым, если из зеркала на Мари смотрит не ее отражение - какая-то сожалеюще ухмыляющаяся ни-женщина-ни-девушка, которую она сперва даже не узнала?! Оказывается, можно. Быть может, Мари еще будет оплакивать уже навеки утерянное лицо, но это будет позже, когда девушке напомнят о теперь уже неполноценности. "...Говорят, лицо страшно, лишь если его обладатель отвратно улыбается". Она попыталась улыбнуться: широко оттянула здоровый уголок губы, обнажая зубы. Обнаружилось, что некоторых не хватает. Это было завершающим аккордом. Мари уже в который раз провела по ровному шраму пальцами - такой достался после резкого движения, скорого. И пыталась принять себя-новую. "Спасибо, Эрих. Хорошо поработал". Мари посмотрела на себя такую, какой стала: слабой, сухой, чуть ссутулившейся, с этой блядской ухмылкой, с уродливым шрамом. И не признавала себя. Знала, что рано или поздно научится смотреть на это ровно, без эмоций (пускай и самых скупых), но пока ум приходило лишь одно слово. "Блять".