Легенда о бесславном герое

Чугунные фонари качались где-то под окнами и изо всех своих небольших сил рассеивали темный зимний вечер; часть их тусклого и мертвого света, большей частью уроненного на подернутую изморосью пожухлую траву, обращалась к каменному подоконнику и скользила, как по линейке ровно, по крашеной раме. В самом же здании штаба было тепло (или душно?) — настолько, что даже куртка с нашитыми крыльями свободы казалась слишком тяжелой, в ней можно было запариться. Несмотря на это, Мари замоталась в шарф до середины переносицы, чтобы он, как маска, закрывал ее лицо, но не мешал говорить — так (еще и за бумажками со сложными схемами) она чувствовала себя отдаленнее от капрала Фарадея, мерно вышагивающего вдоль ряда столов строго вдоль затертой половицы. Дошел до края — развернулся на каблуках (при трении об пол они создавали мерзопакостный скрипящий звук — так скрипят ржавые дверные петли) и повернул в обратную сторону. «Как комик, ей-богу». Еще одно преимущество закрытого наполовину лица — со стороны невозможно рассмотреть изменения в мимике. Это помогло Мари незамеченно и безнаказанно хмыкнуть в колючую плотную ткань. Ну, или почти безнаказанно: капрал свернул в другую сторону раньше прежнего и зашагал в ее сторону. Получать за изменения в настроении не хотелось, так что Мари нахмурила брови, изобразив сосредоточенность и мыслительный процесс. «…Ладно, за дело». Придвинула чертежи ближе к глазам, чтобы лучше рассмотреть мелкие тонкие стрелочки, едва заметные и больше походящие на сделанные по неосторожности штрихи. В целом, если посмотреть издалека, план предстоящей экспедиции за стены можно было принять за рой пчел — до того мелко и дотошно все было расписано. Страшно было даже подумать о том, что все это нужно было понимать и разбирать, что уж там про знание назубок. Масла в огонь подливало и осознание того, что от этого напрямую зависел успех вылазки и, что важнее, жизнь как раз каждого рядового. Мари — в том числе. «Что ни делай с человеком, как ни старайся вытряхнуть из него страхи, как пыль из старых штор, он всегда будет бояться за свою жизнь». Накручивать себя было хуже, чем бездействовать: боевой дух не то чтобы не поднимался — стремился вниз. С тяжелым вздохом мысленно тряхнув головой, Мари повертела листок, посмотрела на него с разных сторон, пытаясь найти хотя бы общие формы построения — поди и обмозговать будет легче. Впрочем, результат тот же: чертеж как был непостижимой тайной, так и остался. Понятным был лишь красный крестик в предположительном (да и то потому что на это не требовалось много ума) начале строя, в авангарде — вероятная (если все пойдет по написанному, естественно, что за стенами случается крайне редко, почти никогда) позиция тридцать третьего отряда. Злость на себя электрическим разрядом прокатилась по конечностям и зажглась в кончиках пальцев, заставляя их сжаться, а ладони — вспотеть. «Блять». Мари прикусила губу, стараясь выровнять вдруг участившееся от раздражения дыхание, но вместо того, чтобы разозлиться на себя еще больше, мысленно начала отсчет — попытка успокоиться. Слишком сильное сосредоточение на себе — непозволительная роскошь даже в невоенной обстановке: Мари не услышала, как капрал, проскрипев половицами в ее сторону, щелкнул каблуками, выпрямляясь во весь свой узкоплечий невысокий стан, и посмотрел на подчиненную сверху вниз.  — Блэк. От его внезапного появления душа ушла в пятки; стрельнуло вдоль позвоночника и от пояса к ступням; все существо девушки замерло на долю секунды, но, подняв голову и не увидев серьезной (или почти серьезной) опасности, она взяла эмоции в узду. Подскочила, выпрямилась, отдала честь старшему по званию.  — Сэр, — чисто, без суетливости, тяжело было предсказать, какие эмоции она испытала еще секунду назад. Чужой взгляд очертил контуры ее тела, повторил овал лица, стрельнул в ее, Мари, глаза, (еще бы чуть-чуть, и он, наверное, отразился на внутренней стороне век, как фейерверк), уперся в шарф и с превеликой тщательностью и дотошностью заскользил по нему. Столь пристальное, даже вульгарное внимание к ее скромной персоне Мари было неприятно. И что противнее всего — очевидно было, что именно заинтересовало капрала. В глазах влаги нет, руки — вот они, строго вдоль тела, как полагается (и не суть важно, что они взмокли), и нет в них никакого движения (даже малейшего). Пол под ногами тверд и прочен, как никогда раньше. Все хорошо, правда. Была ли то игра воображения, расшатанность нервов или параноидальные настрои — не имеет значения. Поведение капрала и его жесткие тонкие губы, изогнутые в однобокой и явной полу-ухмылке, заставили Мари прикусить губу. «Вы же на шрамы мои смотрите, да? Это кажется вам забавным?»  — Вопросы есть? С планом вылазки Мари решила максимально разобраться сама (с учетом ее интеллектуальных способностей и сложности плана это было почти невозможно — или казалось таковым из-за устрашающей важности события), ну, или почти сама — в любом случае без помощи истеричного главы отряда.  — Никак нет, сэр, — звучало искренне. Тем более, вопросов правда почти не было в плане организации — запоминание места, времени и прочих официальностей не требовало умственного потенциала. «А разобраться правда можно». Сверкнув глазами, мол, титан с тобой, капрал развернулся на каблуках, снова чертовски неприятно резанув по ушам созданным скрипом, и направился в другую сторону. Мари, поправив шарф, облегченно выдохнула. Действительно. Титан с ней. В авангарде. *** Дверь в тесную комнату открылась под натиском чужого плеча. Здесь было холодно, как на улице, воздух лизал кожу, как кусок льда; через открытое окно под самые ставни сунула белые-белые узловатые ветки липа, словно прося себе место рядом со стройной свечой, над которой лениво качалось символическое небольшое пламя. Было темно, но не кромешно — снег отдавал белым, доносил свой отсвет до потолка и частично стен, огонек заставил поверхность плоского стола зазолотиться, а предметы — отбросить колышущиеся тени. Мари, в последнее время мерзнувшая несколько меньше, все же неосознанно повела плечом, поправляя свалившийся шарф в поисках тепла и уверенности. Она ей сейчас понадобится: ее язык еле ворочался, что уж там говорить про начало диалога с Эрвином, прислонившимся спиной к подоконнику (ему, видимо, как раз не было холодно, даже жарко). Он стоял спиной, опершись предплечьями о подоконник. Игра света и тени выгодно для Мари обозначила направленные вниз плечи и самую малость взлохмаченные волосы на затылке. Осторожно, стараясь не наделать шума (это уже стало привычкой — двигаться незаметно, не привлекая внимания), почти не стуча каблуками, ни слова ни говоря, Мари прокралась к Эрвину, встала чуть сбоку, чтобы не нарушать личное пространство, и скопировала его позу, изменив под свою комплекцию, — локти на скользкой поверхности, пальцы сложены перед собой треугольником. Тот, почувствовав рядом с собой присутствие другого человека, сперва отодвинулся (чисто «на автомате», неосознанно, без мысли), чтобы освободить место, и не шелохнулся, даже когда Мари, поправив шарф (вновь чтобы почувствовать себя увереннее), случайно задела его. Молчали. Сперва было неуютно (тишина казалась тягостной, холод крался по открытым участкам кожи), мысли о том, что нужно начать разговор или хотя бы как-то объяснить свой приход, становились навязчивыми, но, как назло, слова не шли. Правда, это быстро сменилось нежеланием вообще устанавливать словесный контакт — красота, сплетенная из инея в углах стекол в окнах, ветвей дерева, торчащих над макушкой, угловатых, но тонких и прекрасных, и ненапряженно сосуществовавшего рядом человека (знакомого, друга, товарища по оружию), казалось слишком легкой и уязвимой. Эту красоту не было ни сил, ни желания трогать — лишь смотреть со стороны, наслаждаться, впитывать, восхищаться, запоминать, сохранять— поэтому Эрвин и Мари молчали. Никакого напряга в этом молчании не было (вернее, не стало), никаких скрытых мыслей или желаний, не предчувствовалась буря. Мари неосознанно оттянула шарф от лица, чтобы было легче дышать (стало жарковато), и поставила локоть ближе к Эрвину — не заметив этого. Впрочем, тот и не отреагировал. Мрамор отсветов обосновался, как ласковый кот, на выпирающих частых складках их, Эрвина и Мари, формы, их шероховатых, как склоны гор, ладонях и лицах (подбородках, скулах, лбах). Эрвин повернулся в ее сторону — в глазах его, казавшихся темными, мистически отразились блики, как на боках дорогой, вычищенной до блеска посуды. Мари скорее не увидела — почувствовала изменения в выражении его лица. Под напором (пускай не злостным и ничуть не отягчающим) чужого внимания Мари поспешила отвести взгляд и, чтобы не было соблазна посмотреть в сторону Эрвина, остановила взор на липе, ее рельефной коре, покрытой тонким и легким, как пыль, инеем. Привычно натянула шарф до переносицы, перекинула его болтающийся конец через плечо, как красавицы делают это с роскошными косами.  — Ты что-то хотела? Действительно, что она здесь забыла? Зачем зашла к нему поздним вечером (или все же ночью?), требуя внимания к своей персоне, вычеркивая из своей (и чужой) жизни клочок времени, которое можно было бы провести за более полезными (и определенными) занятиями? Мари пожала плечом.  — Я уже и сама забыла, что. Если это «что» вообще было. И да, никакого раскаяния, чувства вины, желания ретироваться или стыда не возникло — лишь укрепилась странная уверенность в правильности происходящего. «Наверное, я обнаглела или неправильно реагирую на происходящее». Но никакие слова (кстати, неизменно слабые — всегда) не могли заставить ее испытывать нужные, по правилам и по логике, эмоции, попросить прощения и скромно удалиться. Хрустальная тишина, накрывшая их, как шелк, потрескалась, покрылась паутиной трещин, как разбитое зеркало, и это явственно сказывалось — возникла острая необходимость исправить это, как-то замять неловкость, сделать что-то, чтобы ситуация не казалась глупой (или хотя бы не в такой степени), сказать какую-нибудь первую пришедшую на ум банальность.  — Волнуешься? — выпалила Мари, оттягивая край шарфа: так было легче говорить и быть услышанной. До того, как Эрвин успел отреагировать на вопрос, добавила, но уже не так торопливо: — Вылазка же скоро, все такое, — поясняла, покачивая ладонью. И мысленно погладила себя по голове за скорость реакции и сообразительность. Мари даже почувствовала себя увереннее — на самую-самую малость. Эрвин, в отличие от Мари, был тверже, смелее. Перед ответом (прозвучавшим сильно, кстати) он чуть нахмурил брови.  — Естественно, — и добавил после секундной задержки: — но не до такой степени, чтобы чувствовать себя обреченным и биться в панике. «Вполне в твоем духе». Мари поправила шарф. Эрвин обратил на это внимание — посмотрел ну с явным преувеличением на него, затем в глаза девушки и, забивая на начатый диалог, крайне спокойно, сдержанно, но не холодно сказал:  — Сними шарф, прошу. Он тебе ни к чему.