Легенда о бесславном герое

Привод в какой-то момент начал барахлить и вдруг окончательно перестал работать — Мари, не успев сгруппироваться, неудачно упала на землю, чудом повредив лишь голень, — пульсирующая боль была настолько сильной, что, казалось, горела даже кожа. Девушка попыталась сесть (голова гудела, все плыло перед глазами, так что сделать это было трудно), но, пытаясь опереться на ногу, прикусила губу от боли и перенесла вес на руки, чтобы было легче. Из-за сработавшего ремня безопасности привод открепился и теперь лежал издевательски близко — только руку протяни. Близость оказалась обманчивой — на деле Мари, как ни вытягивалась, шипя от боли, вспыхивающей при малейшей нагрузке на нижнюю часть тела, не смогла его даже задеть. «Отлично. Как его теперь достать?!» Это становилось серьезной проблемой: твердая и холодная земля начинала сначала едва заметно, но сильнее с каждым разом, содрогаться под тяжелыми неритмичными шагами гиганта — серьезная мотивация к тому, чтобы что-то предпринять вместо беззащитного лежания в открытом поле. «Да только вот незадача — как сделать хоть что-нибудь?!» Мари, уже меньше веря в успех, привстала на локтях и, закусив губу, все же подобралась к валяющемуся приводу, кое-как одеревеневшими от страха и холода (иней колол открытые участки кожи, услужливо напоминая, какое сейчас время года) пальцами сквозь перчатки прицепила его на поясе, чтобы не свалился (на основательное закрепление не хватало времени, счет шел на секунды). Снова попыталась встать — тщетно. «Блять. Блять. Блять!» Мари, приглушая страдальческий стон (при этом все равно выдыхая слабое облачко пара — признак жизни), запрокинула голову, стараясь взглядом не задеть горизонт. Ее губы исказила идиотская ухмылка. «Что делать?» Девушка уловила мельтешащий у соснового бора, как моль у лампочки, узнаваемый человеческий силуэт — вытянутое жилистое тело, короткие пепельно-серые волосы. Резко оживилась — она не одна. «Помоги мне». Мари с трудом вспомнила имя. — Авель! — собрав все силы, крикнула она, рассчитывая продолжить фразу, когда названный обернулся бы, но этого не произошло. — Эй! Крик не раскатился эхом по пространству, для Авеля он даже не прозвучал. Мари начало трясти от злости на саму себя, на свою профессию, на воинский долг и на то, что она валяется, забытая всеми, как кусок дерьма, и беспомощная, не в состоянии постоять за себя — это делал уже кто-то другой: свистели тросы, валились деревья, лязгала сталь. …Мари закрыла глаза, когда прекратились звуки борьбы и воцарилась звенящая тишина — такая бывает на кладбищах после похорон. *** Мари кое-как извернулась, чтобы сесть (так было легче осмотреться) и оказать себе первую помощь. Все тело ее было будто изломано, как после долгой неравной драки; только извилины работали более-менее сносно. Она не пыталась позвать на помощь: шансов на успех почти не было. Отряды, дабы не привлекать к себе лишнего внимания гигантов, держались на приличном расстоянии друг от друга; из одной с Мари команды Брике умерла, Авель исчез (вероятно, его все же сожрали) и остался в живых Эрвин, который обещал скоро вернуться. «Но пока — не вернулся». Мари уставилась на узкую линию горизонта, представляющую из себя типичный постапокалипсис. Приходилось напрягаться, чтобы в неполноценности и изломанности строгих линий, среди холодных и мало друг от друга отличающихся оттенков разглядеть движение. Именно поэтому силуэт Эрвина (все-таки вернувшегося) расплывался в дымке, из-за чего казался духом, увеличивающимся и приобретающим плоть по мере приближения. «Отлично». Отличного на деле было мало: от первоначального состава осталось двое — ровно половина; если верить плану, то другие отряды находились далеко от них. Несмотря на это, Мари нашла в себе силы приободриться: она не одна, ей помогут. Мари обернулась в сторону Эрвина; чтобы не уронить отяжелевшую голову (как ни крути, а боль никуда не делась от положительных эмоций), пришлось чуть склонить ее набок. В тот момент ее обуяла радость — дикая, животная, сравнимая с эйфорией: она здесь не одна против всего мира. Двигаясь ломаными движениями, угловато, без намека на грацию, как сломанная заводная игрушка, Эрвин, не тратя время на вводные слова или приветствия, подъехал к ней ближе. — Поступил приказ от командования: мы отступаем к стенам. Мари подалась вперед, чтобы лучше слышать и точно быть уверенной, что не обманывается. — Это будет несколько затруднительно, — с плохо скрытой иронией сказала она, кивая на голень, — я идти не могу, — а сама обратилась в слух: явственно чувствовалось что-то неладное. Вместе с Эрвином пришло острое ощущение нервозности, что если и не наводило на определенные мысли, то заставляло задуматься точно. «Надеюсь, не случилось ничего такого? Надеюсь, с ума ты не сойдешь?» Впору было бы одернуть себя: за стенами могло быть что угодно, но Мари предпочла не продолжать мыслить — накручивание себя бы точно ни к чему хорошему не привело. А еще не это было главной проблемой. На лице Эрвина мелькнул и застыл нешуточный испуг — такой, будто ему только что вынесли смертный приговор. Он неопределенно шевельнул губами, но не сказал ни слова — либо потому что лишился дара речи, либо потому что не находил нужных слов, даже нецензурных. Может, и то, и другое одновременно. «Лучше бы я молчала». Мари еле удержалась от того, чтобы не вцепиться себе же в волосы. «Я не понимаю, что происходит». — Что, собственно, случилось? — с жаром выпалила она. Агрессия не была уместна, однако сил на то, чтобы сдерживать ее, уже не осталось. — За нами хвост? — и замерла, понимая, что если услышит положительный ответ, то свихнется окончательно. А Эрвину ее стремление понять не понравилось: он с тяжелым вздохом выскользнул из седла и направился в ее сторону.  — Скорее, — наклоняясь над ней, он схватил ее за плечи. Мари находилась достаточно близко к нему, чтобы различить запахи пота, крови и гари и поймать его взгляд — пустой, хотя сами глаза были влажными и горели, как угли. — Не-ет, ты меня не понял, — оскалившись, прошипела она, вцепившись в его предплечья. — Я не могу идти. Совсем. Абсолютно. Ни-ка-ким<i>, сука, образом. — Не понимаю, в чем проблема? — он, не церемонясь, постарался поставить ее на ноги. Терпимый ранее дискомфорт обернулся сводящей с ума болью; Мари скрючилась вдвое. — Бля-ять! — заорала она не своим голосом; на глаза навернулись жгучие слезы. Вскрик спугнул угрюмых ворон, сидящих на деревьях, обративших ввысь свои узловатые ветви в молитвенном жесте. — Лучше оставь меня здесь! Я не доеду! Не доеду! Не смогу… — она вцепилась в его предплечья и оттолкнулась изо всех оставшихся сил, скорее чтобы показать свою готовность и уверенность в словах, а не прекратить физический контакт. Ее запястья с легкостью, как нож по маслу, выскользнули из его рук: хватка Эрвина не была достаточно крепкой, вероятно, из-за состояния аффекта и неспособности внятно оценивать происходящее. Мари кое-как оперлась о лошадь, чтобы не упасть, рассчитывая опереться на правую ногу, забыв, что она повреждена. Съехала вниз, едва-едва сдерживая себя, чтобы не закричать снова от дикой боли и обиды, раскачиваясь вперед-назад и схватившись за колено и щиколотку. В мертвом молчании ясно слышался ухающий в висках пульс, глубокое шипящее дыхание Эрвина и металлический скрежет соприкасающихся стенок снаряжения, когда Мари наклонялась назад: привода, оставшихся немногочисленных клинков и баллонов с газом (последние своим предательским громким звоном напоминали, что почти полностью пусты).  — Я, кажется, ногу сломала, — пояснила Мари. «Или что-то вроде того». Она в неосознанном порыве ненависти к своей немощности в неподходящий момент сжала пальцы сильнее, как тиски, но через секунду расслабилась и просто погладила этот участок кожи пальцами. Эрвин ахнул, не сдержав эмоции; она почувствовала его прожигающий взгляд на себе, потом отдельно на конечности и видимых результатах попытки оказания Мари самой же себе первой помощи: сером бинте и прямой палке, закрепленной веревками с небрежно завязанными узлами. Инстинкт самосохранения кричал о том, что надо в ускоренном темпе сваливать отсюда как можно дальше. Совесть не позволяла пикнуть что-то даже отдаленно похожее на это: от недееспособного солдата толку нет, от пытающегося заливать в уши недееспособного солдата — тем более. Первый перевешивал: жить все еще хотелось, но Мари не смогла заставить себя поступить в соответствии со своим желанием. — Уходи без меня, — неуверенно прогнусавила она в шарф. Эрвин ее не расслышал. Вместо хоть какой-то реакции на ее слова он скорее по инерции, чем из-за искреннего большого желания, пригнувшись на колени, протянул ей руку, чтобы помочь встать; подставил локоть, не позволяя Мари снова упасть. Его явно раздражала эта вынужденная задержка, однако он не сказал ни слова — то ли было стыдно за вспыльчивость, то ли запас времени, которое можно было потратить на треп, был исчерпан. — Сможешь ехать сама? Она в любом другом случае неопределенно качнула бы ладонью, однако не в этот раз — как-никак, при исполнении долга в целом и в мире за стенами в частности приходилось говорить короткими однозначными фразами.  — Да. «Лишь бы не свалиться на первой же минуте езды». *** Госпиталь был плотно забит людьми — яблоку негде упасть, и привычные запахи хлорки и стерильности оказались перебиты духотой, а металлический привкус крови и спирта, казалось, разносился с частичками воздуха. Стоял легкий гул: юркие медики сновали из угла в угол, не переставая что-то советовать одновременно нескольким раненым, сами раненые бормотали (кто проклятья, кто молитвы), сочувствующие были явно лишними, однако большинство из них не стремилось уходить. Видимо, здесь (в окружении, к слову, отчаявшихся и разочарованных военных) было спокойнее, чем наедине с самим собой. Даже с учетом в край шокированных людей, которым не хватало ни терпения, ни опыта, чтобы скрывать эмоции в себе. — Да я в рот ебал вашу разведку! Только отбитый в пиздень отправится <i>туда по собственной воле! — слова одного из таких сопровождались рьяной жестикуляцией; с таким усилием говорящий мог бы при желании порвать кожу на лице, когда проводил по ней ото лба до подбородка напряженной рукой, не кривясь от боли. — Здесь нет ни-че-го, кроме охуительных громких лозунгов. И надо же — ведутся на них!.. Я повелся!.. Таких обходили стороной, позволяя себе лишь бросать косые взгляды, полные презрения, через плечо или опуская головы, но не останавливали: понимали, что все прозвучавшее — истина. Наверное, именно поэтому Нила до сих пор никто не ударил и даже не попытался одернуть. Смотря через щелочку между локтями стоящих спереди людей, Мари обнаружила зажатую в руке Нила нашивку и вспомнила, что не видела, чтобы Джесс возвращалась вместе со всеми. Майк, появившийся будто из ниоткуда, подошел к Нилу и положил руку ему на плечо. — Успокойся. Тот обернулся, посмотрел на него, будто не узнавая (впрочем, может, оно так и было из-за шока), и стало особенно заметно, что белки его глаз сильно покраснели, благодаря чему Нил стал похож на уставшего безумца. «Хватит». Развязку лучше было не наблюдать, а бунтующую ради приличия совесть можно было заткнуть элементарной неспособностью вмешаться (боль в голени явственно давала знать о себе, да и, судя по отсутствию новых звуков, это не требовалось). Мари, ослабев, оперлась плечом о стену позади себя, чтобы облегчить боль, однако в мыслях она была напряжена до предела (хотя, казалось бы, куда дальше?). Она старалась скромно ютиться в уголке, не находя себе места и ожидая, когда толпа схлынет и ее смогут осмотреть. Однако даже так ее нашли — будто между делом хрупкая медсестричка, не здороваясь, окинула Мари оценивающим взглядом — и едва ли осталась довольна. — Садитесь, — она махнула рукой на свободную койку, садясь на нее и кладя на колени аптечку. Мари повиновалась, плюнув на грацию и аккуратность: хлипкое дерево начинало противно скрипеть при любом движении. Дальнейшие дежурные вопросы, заданные устало, но четко, будто для рапорта, про самочувствие, головокружение и прочее пролетели мимо — Мари еле успевала кивать или качать головой, когда нужно. Это все стало мелко и неважно, гораздо проще и приятнее было, закрыв глаза, запрокинуть голову и считать про себя, чтобы успокоиться. *** Мари было приятно, что нашелся человек, который готов был подождать ее, пускай и недолго, и сделал это. — Не нужно было, это напрасная трата времени, — прямо и просто, без подтекста сказала она, отворачиваясь, чтобы спрятать улыбку: закрыть лицо рукой было тяжело из-за необходимости опираться на костыли. Этот поступок можно было оправдать и тем, что оставаться наедине с собой после вылазки опасно — чревато угнетающими мыслями. На лице Эрвина реакция на высказывание Мари никак не отразилась — должно быть, ее и не было вовсе. Он лишь неуклюже, как ветхий старик, поднялся с пола и, не отряхивая штаны после сидения прямо на полу в оживленном месте, выпрямился: последнее вышло из рук вон плохо, неестественно, да и все равно ощущалась какая-то усталость. Впрочем, такой же вывод можно было сделать, наблюдая прикрытые глаза с тяжелыми веками и серыми тенями, будто нарисованными сажей. Вид у Эрвина был донельзя человеческий: только люди — не боги, не демоны — могут сомневаться, испытывать страх, теряться и, пускай и совсем редко, давать слабину. У идеальных людей не могут быть растрепаны волосы, взгляд ясный и осмысленный, несмотря на обстоятельства, а амбиции и энергия блещут во всем и всегда. И как же, черт возьми, приятно было видеть в Эрвине человека. Когда Мари обратилась к нему вновь, на его лице мелькнуло облегчение.  — Делать тебе, видимо, нечего, раз маешься хренью, — Мари продолжила уже живее и с нотками иронии, надеясь, что это найдет отклик в собеседнике: — Ничего не имею против этого, но видок у тебя уж не больно жалкий. Эрвин коснулся кончиками пальцев скул, будто это могло помочь ему понять, как он выглядел.  — Жалкий, значит?.. — протянул он. Они шли по длинному коридору, будто продираясь сквозь темноту: факелов было вдвое меньше нужного, и расположены они были слишком высоко, их свет почти не попадал на пол.  — Скорее, потерянный.  — Это хорошо или плохо?  — Это отвратительно. Неловкая пауза.  — Грубо, но честно.  — Ты говоришь так, будто ждал другого ответа, — Мари вскинула бровь: вряд ли сейчас нашлось бы что-то, что могло заставить ее смотреть на ситуацию под другим углом. Говорящие не торопясь, как бы между делом, шли к общежитиям. — Однако я предпочла сказать, как есть… —… и я ценю это, — вставляя после каждой фразы топорные паузы, как при дефекте дикции, излагал он. — Но дело не в том. Ты не находишь это символичным? Внешность… У военных-неудачников может быть лицо только потерянное, жалкое, если хочешь, — по интонациям было очевидно, что Эрвин хотел добавить что-то про себя лично, но смолчал, не позволяя себе такую слабость. И либо это была неудавшаяся попытка дать ей соврать на этот раз, сказать, что все хорошо и беспокоиться не о чем, либо мысли, которые были озвучены, не пройдя через мозг. «Ты открыт как никогда». Это было так же восхитительно, как и страшно из-за ответственности, которая сваливается на людей, оказывающих моральную помощь, этаких атлантов, держащих на плечах не небо, а внутренний мир другого человека — впрочем, обе позиции одинаково тяжелы.  — Не нахожу, — проскрежетала она, закусив губу от злобы на себя и свою несообразительность: ей нечем было подкрепить свои слова, придать им большей весомости, и потому они звучали пусто. Поворот, где широкая лестница делилась на две более узкие и не такие пафосные — в соответствии с направлениями в сторону мужских и женских общежитий, был удобным предлогом для окончания диалога. Мари была с этим окончанием ну никак не согласна. — Ладно, — завершая неловкий разговор, подавленно выдавил Эрвин, — я пошел. До скорого. «Не ладно». Она, не до конца продумав, что будет делать, схватила его за запястье и потянула на себя. «Просто так я тебя не отпущу». Эрвин остановился. Развернулся в ее сторону, чтобы узнать, в чем же, мать его, дело, почему же, черт возьми, какая-то самонадеянная матерливая уродка позволяет себе, ебена мать, не уважать его решения и даже больше — касаться его, что она от него хочет? Понимая, что Эрвин имеет полное право оттолкнуть ее и послать к чертям собачьим, испытывая страх, по-прежнему сильный, но не панику, не будучи уверенной ни в себе, ни в правильности своего поступка, проклиная себя — за совершенное, совершаемое и потенциальные последствия, Мари встала прямо перед Эрвином, сократив расстояние до непозволительно близкого (смутно ощущалось тепло его тела), отпустила костыль (тот упал с громоподобным шумом, будто призывая зевак собраться здесь), перенося вес на одну ногу. Сглаживая движения, пытаясь не вызвать лишних негативных эмоций, но искренне, Мари… все же сгорела от стыда, когда подняла ту руку, что держала запястье Эрвина, выше, вдоль набухших синих вен, а другую положила на основание его шеи, опуская его голову, чтобы их лица были на одном уровне. Чувствуя, как уши пылают, она прислонилась своим лбом к его. Эрвин замер — явно удивляясь и не зная, чего ожидать. «Какая же я дура». Дышали они в унисон — если точнее, то почти не дышали вовсе от волнения. В такой позе (подразумевающей непозволительную близость, оттого неловкую и приятную одновременно) можно было в деталях рассмотреть глаза: несовершенной круглой формы контуры глазниц, уголки глаз, с внешней стороны покрытые мелкой, почти незаметной сетью мимических морщин, с внутренней — полных разбухших, покрасневших, тонких и ломких капилляров насыщенно-алого цвета, резко контрастирующего с белком. Затем — точно искусно вырезанную на древесине, насыщенного светло-голубого цвета радужку и расширившиеся всепоглощающе-черные зрачки, в которых Мари видела свое искаженное отражение. Изучая детали, она чувствовала, как у нее самой навернулись слезы, пощипывая, оставляя гнетущее ощущение пустоты в сердце и горечи на языке, но терпимо: слишком понятны были чужие эмоции, слишком знакомы. Было страшно чувствовать это от человека обычно невосприимчивого (напрашивались гнетущие мысли о том, что же могло его заставить переживать глубокий шок) и в то же время приятно — Мари волей случая или по желанию самого Эрвина становилась свидетельницей выражения ярких сильных эмоций — если говорить совсем просто и пафосно, моральной опорой. Осознание ответственности и желание оправдать доверие, которые должны были подогреть фантазию, чтобы та выдала броское, как стрела, слово и такое же меткое (вопросы и дополнения отпали бы за ненадобностью), только давили, душили, тянули на дно. Как назло, именно тогда, когда в этом была необходимость: хороший (понятие относительное, конечно, но вполне применимое в данном случае) человек, у хорошего человека проблемы, которые надо решить, и только посторонний может ему в этом помочь: сам он ничего не в состоянии сделать с собой. Загвоздка заключалась в том, что посторонний (также понятие относительное, однако на этот раз применять его надо с осторожностью) пускался в импровизацию, как в потемки, не имея ни плана, ни опыта. «Отходить ты будешь долго, ничем не смогу помочь, но я попытаюсь хотя бы на время заглушить страх». — Думай о возвышенном. Временами позволяет отвлечься от всякого дерьма, — процедила Мари, скривив губы: слова-то, которые и были той самой помощью, что она могла дать и ни каплей больше, оказались неубедительными, неспособными вернуть к жизни. Но грызть себя из-за этого не было желания, даже как-то легче стало — как ни парадоксально. Будто все было правильно и шло по плану. — Я тебе поверю, — без сарказма, либо тщательно его скрывая (во что больше хотелось верить), сказал он. «Большего и не нужно». ***  — К сожалению, лечение прошло не совсем успешно: кость срослась неправильно, — медсестра вела себя спокойно, без намека на эмоции; очевидно, эти слова для нее — рутина. Мари отсчитывала пульс, вперившись взглядом в потолок, чтобы не разрыдаться от нахлынувших эмоций.  — Эта травма несовместима со службой в военной части, — без люфт-пауз вещала медсестра, поворачивая лист бумаги на другую сторону. Чтобы изобразить скуку, ей оставалось только медленно моргать. — Вам придется оставить ее в течение месяца. Желание расплакаться сменилось желанием ударить себя по лицу.