Легенда о бесславном герое

Изгородь, увитая сухим и колючим терновником, была слишком высока — почти в человеческий рост. На не по-летнему пронизывающем ветру она страдальчески гремела побегами, как костями, будто к чему-то взывая. Мари остановилась рядом с ней, чтобы отдохнуть, озябшими пальцами, (кончики которых из-за холода потеряли чувствительность) перебирая края длинных рукавов. Хлорба отказалась на время от других цветов, кроме уныло-серого: моросило сутки подряд. Ветер, удрученно посвистывая, высекал фигуры людей по контуру, трепля одежду: волновал юбки, отдирал полы пальто. С Мари, в конце концов, он сорвал широкополую шляпу (та перестала придерживать ее одной рукой лишь на секунду, но и этого хватило). Девушка успела лишь шикнуть матом, в то время как шляпа, подобно призраку, легко скользила над землей в издевательски скором темпе, меняя траекторию, порою, будто дразня свою хозяйку, зависала в воздухе за тем, чтобы вдвое скорее устремиться дальше. Мари, прикусив губу, без намеков на изящность походки преданно следовала за ней, не в силах сорваться на бег. Кожу колол холод. «Да что ж такое!» Шляпа, уже собираясь в очередной раз вспорхнуть, должно быть, совершенно неожиданно для себя наткнулась на какого-то человека, стоящего к Мари боком, и смиренно застыла; высокий молодой мужчина (на нем было пальто с высоким воротом, шляпа же и длинная тлеющая сигарета во рту), к ноге которого она и ластилась, поднял ее, стряхнул невесть откуда взявшуюся в промокшем насквозь городе пыль и грязь, протянул девушке. Та сократила расстояние до необходимого и, по старой привычке ударив каблуком о каблук, встала прямо.  — Благодарю, — и забрала свою вещь.  — Не стоит, — незнакомец заговорил поразительно знакомым голосом, сверкнув поразительно знакомыми же глазами из-под шляпы, надвинутой на самый лоб. Эрвин. Человек, общение с которым уже более полугода ограничивалось перепиской — другими словами, его катастрофически не хватало: через письма можно передать что угодно, кроме эмоций — то есть самого необходимого. Ничего, грубо говоря. Мари не испытывала гнетущей тоски в течение долгого времени (на то не было ни сил, ни времени), не страдала от бессонницы или депрессии — жила, работала, делала свое дело, однако сейчас, стоя лицом к лицу с Эрвином, она поняла, что все это время ужасно скучала по нему: иначе нельзя было объяснить резкий прилив воодушевления, желания не только жить — желания творить, работать, быть полезной. Мари не глядя нащупала его ладонь и одними лишь кончиками пальцев прочертила линию от внутренней стороны запястья вниз, ощущая неприятную шероховатую озябшую, как и у нее, кожу.  — Эй, я рада тебе, — изучая изгородь из терновника взглядом, прошептала она скорее для самой себя, не надеясь быть услышанной. Когда Эрвин ощутимо сжал ее руку в ответ, не став тратить силы на слова, стало совершенно очевидно: это взаимно. — Но объясни мне, — сменив тон с тихого до задорного, — какого хера это, — она кивнула на сигарету, — делает у тебя во рту? Эрвин, схватив указанный предмет двумя пальцами, поднес к лицу, выражавшему осведомленность: с такими лицами снобы пробуют дорогое вино.  — Нил говорит, что это помогает расслабиться, — Эрвин неопределенно пожал плечами. — К тому же просто интересно: половина Легиона курит. Это не просто так же, верно? Но если бы ты знала, какая это на самом деле ерунда, — затушил окурок (огонек янтарного цвета — единственного теплого цвета во всем печальном городском пейзаже — нехотя затух), бросил его в водосток. «Интересно, почему же тебе надо сейчас расслабляться?»  — Где я смогу найти тебя? Мари назвала адрес, не став дополнять рассказ излишними подробностями: он не знал еще, что место то нельзя найти по описаниям. Оно будет походить на тысячу других мест, а обозначить его при помощи какого-то памятного элемента невозможно — их просто нет. Но если он начнет петлять по тесным улочкам, не уходя далеко от главного проспекта, то непременно услышит тоскливую песню замученной старой шарманки, перебиваемую громким хохотом. Не собьется с пути — выйдет на перекресток, начнет изучать его — обязательно пропустит обшарпанное бедное здание, чей первый этаж плотно увит вьюном, из-за чего взгляд за него не цепляется вовсе. Сперва и не скажешь, что оно может уместить в себе целый бар с его вечной шумихой, разбойной жизнью, невыносимой извечной вонью, никак не желающую выветриваться, несмотря даже на сутками открытые окна, полнейшим отсутствием полностью чистых предметов (каких бы то ни было), с пьяненькими и оттого громкими и добрыми мужчинами и девицами с невообразимыми вырезами. Правда, будет среди них одна (будто нарочито потрепанная и неухоженная, каждым жестом стремящаяся показать всю свою неприязнь ко всему происходящему в целом и к каждому человеку в частности), что с удивительной для хромой ловкостью станет сновать между ними, одновременно подавая алкоголь и принимая деньги. Различить ее в безумной вакханалии, может, удастся не сразу, но ошибиться будет трудно: она была слишком жуткой чисто внешне, будто бы несерьезной, местами ироничной и грубоватой. Разница еще и в том заключалась, что, в отличие от остальных, она единственная обратит на него, Эрвина, внимание и искренне обрадуется его приходу.  — Каждую первую и третью неделю месяца я буду там до половины одиннадцатого вечера. Приходи, — хмыкнула она, вмиг сменив тон с ровного до заговорщического: — У нас там неплохой глинтвейн, — это было правдой. Она знала, что он придет, даже если бы она не сказала ни слова про глинтвейн: пускай и с чудовищными перерывами во времени, несмотря на занятость и приличное расстояние между штабом Легиона и Хлорбой, он приехал к ней — пускай и ненадолго. Это дорогого стоило — Мари не была уверена, что заслужила это. Однако, как бы парадоксально оно ни было, девушка была убеждена, что эта встреча не единственная: после яростной муштровки, утомительных тренировок от рассвета до заката, порою и смертельно опасных экспедиций за стены со своими тупорылыми гигантами, надрывными воплями о помощи сослуживцев и мерзким запашком крови, из-за тяжелых из-за своей пафосности и бесполезности знамен, давящих на плечи, и такой же ответственности, наверное, и из-за тоски (хотелось, конечно, верить, что из-за нее большей частью) Эрвин приедет сюда еще раз — пускай спустя месяцы, годы. И она не посмеет не посчитать это не праздником — впервые за надоедливо тянущееся время.  — Звучит заманчиво. Ничего, правда, более Мари дать не сможет: нет ни возможности, ни денег — у нее вообще ничего нет. Это будет справедливо: Эрвин, не имея ничего, кроме звания капрала, сам не может дать ей ничего, поэтому не смеет мечтать о чем-то большем.  — Но я не уверен, что смогу его попробовать: через несколько дней будет вылазка за стены, и я пришел попрощаться. Это прозвучало слишком обреченно, слишком безысходно, без тени надежды или бравады — и в то же время буднично. Так обычно говорят «я умру завтра» (как же, блять, символично). Мари, прикусив губу, сдержала тихий стон: она не была готова к этому, что было глупо с ее стороны: думать нужно было, прежде чем создавать связь с разведчиком, думать нужно было, прежде чем ее поддерживать. Она слишком многого хотела, когда, прикрывая глаза, начала повторять, как заученную мантру, надеясь, что это спасет, чтобы с ним ничего не случилось: никто не отменял случайность. В прошлый раз Мари именно из-за нее осталась хромой на всю жизнь и покинула Легион — кто знает, что может случиться сейчас.  — Отлично: у тебя появится лишняя причина вернуться оттуда живым.  — Я и без того не собирался там помирать, — юноша, поведя плечом, констатировал факт. Они стояли в поразительной близости по отношению друг ко другу; из-за нескольких слоев одежды Мари слабо чувствовала тепло его тела, но запахи (влага и табак) стали отчетливее. «Ты нарочно пытаешься заставить меня разрыдаться в голос?» — Прекрати забивать гвозди в мой гроб. — Я серьезно, — отмахнулась она. — Если посмеешь не вернуться — я тебя прирежу. Слова эти сказаны были от слишком ясно осознаваемого бессилия. Мари, кажется, вновь стала девочкой, что смотрела, как ее мать сжигали на костре, и ничего с этим не могла поделать. Хотя думала, что стала сильнее и выносливее (во всех смыслах), жестче. Отличие правда было, и в том оно заключалось, что тогда Мари со своей беспомощностью пыталась бороться, а сейчас признала ее и приняла. Эрвин не стал гнуть свою линию, хотя было очевидно, что эту тему продолжить он хотел. — Не сомневаюсь в этом. Мари хотела огрызнуться (это было бы самой естественной реакцией на его слова), но в последний момент сдержалась и решила продолжать говорить просто и прямо, даже без намека на иронию. Правда, это провоцировало мимолетный порыв — преградить собою путь, не дать уйти не то чтобы к ебучим гигантам и войне — вообще не отпускать за пределы Хлорбы. Для сохранности. — Напомни мне, зачем ты пошел в Легион? — Во-первых, чтобы подтвердить или опровергнуть теорию отца о том, что почти сто лет назад остаткам человечества перед тем, как запереть в стены, стерли память. Во-вторых, чтобы изучить внешний мир. Порыв пришлось погасить: он был бы бесполезен, глуп и эгоистичен со стороны девушки. Эрвин сделал службу в разведке смыслом в жизни, в которую она, Мари, никаким боком не вписывалась. И она не вправе вмешиваться не в свое дело. Помимо звания капрала, ничтожного совершенно и ненужного никому вне пределов штаба Легиона Разведки, у него было кое-что более весомое — максималистское стремление найти истину (о гигантах, стенах, людях и о том, куда делись почти восемьсот лет существования цивилизации, раз о тех временах никто ничего не помнит, потому что не велено помнить), пока едва реализуемое, остающееся скорее красивой легендой для поднятия боевого духа. Оно его погубит.  — Точно. Однажды ему придется сделать выбор между изучением теории отца (то есть своей мечтой, смыслом в жизни) и хромой девушкой из бара. Отчего-то последняя была свято уверена, что выбор будет сделан не в ее сторону. Если он вообще будет.  — Это все мелочи, — перевел он тему, не до конца прикрывая глаза. — Следи за выпуском газет. «Это попытка переключить мое внимание? Не удалась».  — Зачем? В газетах уже давно ничего стоящего не пишут. Про настоящую жизнь там нет ни слова.  — Теперь появилось одно: в «Новостях» начали публиковать список имен погибших и без вести пропавших. «Как же хорошо, что во время службы я не поддерживала связь с родителями: если они каждый раз, когда Легион собирался бы за стены, так сильно переживали, то сошли бы с ума».  — Не ожидала от них такого хода: неужто теперь печатают действительно полезные вести! Мари сжала его руки мертвой хваткой — не разжать силой. «Лишь бы твоего имени там не было». Поддерживая контакты с Эрвином (отвечая на письма, приглашая к себе, в Хлорбу, предлагая встретиться еще, будто всем назло), Мари поставила крест на целостности своей нервной системы, и без того порядком расшатанной: спокойно пожить девушке, видимо, не суждено. Она будет ждать его возвращения из внешнего мира, как бы тяжело оно ни было: то отныне был лишь ее крест. *** Руки не были способны удержать что-либо, и Мари ничего не роняла только чудом: посуда на ее подносе лишь легонько дрожала, но не падала. Когда выкроилось несколько свободных минут, девушка села на первую попавшуюся горизонтальную поверхность, оперившись локтями о колени, уронила голову на руки то сжимая, то разжимая пальцы. Комната для персонала была отделена от основного зала лишь тонкой, чисто символической стенкой, которая слабо приглушала звуки, но и этого хватало, чтобы уйти в себя, пускай и ненадолго: дело привычки. Мари налила себе бокал вина из наполненного на треть графина и, не стремясь получить никакого удовольствия (в том числе эстетического), отпила: алкоголь хоть и не панацея ото всех недугов, но обладал удивительным свойством притуплять панику. Она не почувствовала ничего, кроме мерзкого привкуса, который должен был быть терпким, но оным не являлся: то ли вино было дерьмовым, то ли не воспринималось организмом, все еще скованным волнением (Мари отпустила Эрвина за стены лишь вчерашним вечером). Мари со стуком поставила бокал на стол, не пытаясь быть аккуратной и не сдерживая негодования. Дыхание сбилось, и воздух будто неритмично выдирали из ее легких. Часы отбили третий час дня. «Отлично. Каким тогда образом надо будет поддерживать свое существование до конца работы?» Она была готова расплакаться, как ребенок, от жалости к себе и полной недееспособности. Тихонько скрипнув дверцей, Нина скользнула в помещение. Ее подвижные глаза, прищуренные, как у хищника перед броском, сначала задержались на Мари, на бокале с недопитым вином чисто-рубинового цвета, метнулись к графину.  — Он тебе больше не нужен? — не дожидаясь ответа, схватила посуду. На ее сухих тонких губах играла плохая ухмылка. — Я уберу. Мари мысленно махнула на нее рукой: она не была готова контактировать с Ниной. Их общение не заходило более нужного для работы: сблизиться никак не получалось. Нина была выборочно неприветлива с людьми (критерии ее отбора были непонятны): одним (зачастую совершенно незнакомым, кстати, личностям) она позволяла приобнимать себя за талию, щипать за щеки, трепать волосы, другим не давала подойти близко, скалилась, шипела, как разъяренная кошка, иногда позволяла себе паршивые поступки. Мари относилась ко второй категории. Поэтому, когда Нина проявила несвойственную ей заботливость, насторожилась. Хотя «насторожилась» — слово слишком громкое: девушка скорее подумала о том, что та что-то замыслила или скрывает. Чего и следовало ожидать: Нина то ли случайно, то ли нарочно споткнулась, роняя посуду (та, стеклянная, тотчас распалась на мутные осколки, которые, если за ними ухаживали должным образом, отразили бы в себе радугу), и вино веером рассыпалось по ножкам мебели, попав в том числе на подол юбки Мари. Рубиновый красный был слишком хорошо заметен на маково-красном: все равно что незавершенные попытки облагородить предмет, что изначально не был красивым и не должен был быть таковым. «И не отстирается же ведь».  — Еб твою мать, Нина, — прорычала Мари, мысленно распрощавшись с юбкой, — у тебя дырявые руки? Та как ни в чем не бывало резво поднялась, отряхнулась и, имитируя раскаяние (выходило неплохо: актерские способности у девочки имелись), взглянула на Мари снизу вверх.  — Я уберу, — повторила она. — Это не займет много времени, — а сама как бы невзначай скользнула взглядом по испачканной одежде девушки и обрадовалась, напрочь забыв, что изображает сожаление.  — Уберешь, но сначала ответишь на мой вопрос, — Мари перехватила ее руку и потянула на себя, чтобы девочка смотрела ей прямо в лицо и никуда более. Она была разозлена и не из-за испорченной юбки, а из-за того, что такое происходило с завидной регулярностью: Нина не упускала ни одной возможности сделать Мари мелкое, но мерзкое.  — Объясни мне, с какого хера это происходит? Нине скоро должно было исполниться шестнадцать, а она позволяла себе быть девочкой, которой все сойдет с рук из-за добрых слепых родителей, не видящих в своем чаде ничего плохого. Так что до поры до времени она чувствовала свою полную безнаказанность, к тому же опекунов у девочки, по всей видимости, не было (о том свидетельствовало отсутствие фамилии).  — Случайность, — она попыталась вырваться, но хватка Мари была стальной: с каждым движением запястья Нины ее пальцы сжимались все крепче.  — Третья за неделю?! Нина явно не ожидала услышать это: она от удивления сжалась, вмиг растеряв всю свою хамоватость и непринужденность. Поняла, наконец, что за свои проступки (даже самые незначительные) надо отвечать.  — Не спорь, — продолжила Мари, — ни за что не поверю, что можно так часто лажать. А вот в то, что ты меня недолюбливаешь, верится охотнее. Она явно задела девчонку за живое и пользовалась этим, желая услышать правду и ничего более — то есть без садистского наслаждения. Жертва правда воспринимала ее действия превратно, видя в них лишь насилие (даже когда Мари отпустила ее) и агрессию, и теперь нужно было объяснить ей ее неправоту.  — Нина, я хочу понять, почему ты плохо ко мне относишься. Мари искренне хотела быть с ней хоть и не в товарищеских отношениях, но хотя бы сохранять доброжелательный нейтралитет: Нина, как ни пыталась выдать себя за саркастичную особу старше своих лет, оставалась ребенком, который вел себя таким образом… явно не от скуки. Вопрос в том лишь, из-за чего именно: виною тому травма ли, оставленная в результате глубокой личностной трагедии? Недостаток воспитания? Проблемы? И она явно не относилась к тем людям, что способны взглянуть на ситуацию под другим углом, так что Мари взяла дело в свои руки и решила разобраться во всем сама. Ей было восемнадцать и рядом с пятнадцатилетней она чувствовала себя старой. «Жертва», осознав свою свободу и заинтересованность «хищника» в ее ответе, расправила плечи, тряхнув волосами, высоко подняла голову.  — А потому, — начало было задано хорошее: с нескрываемой ненавистью, жаркое, пылкое, — что вас здесь не должно быть в принципе. Слушательница такого выпада не ожидала (потому не усмехнулась в мыслях сочетанию уважительного «вы» и завуалированного «валите нахуй» в одном предложении), однако сдержала реакцию, давая говорящей волю повествовать так, как она посчитает нужным. В том числе не озвучила вполне логичный вопрос «почему?», однако, должно быть, он настолько сильно отразился на ее лице, что Нина пустилась из дерзкого нападения в долгие и не такие импульсивные пояснения:  — Хорошо, начнем сначала. Три года назад здесь работала Сибилла Голд, хотя все знали ее как Салли. Кто она такая? Была здесь подавальщицей, до этого — проституткой из борделя в Подземном городе, — предупреждая негативно-брезгливую реакцию (коей не последовало), она подхватила с новой силой и бодрым темпом: — Но это была женщина с большой буквы!.. В отличие от… — многозначительная пауза, — многих, она умела заботиться не только о себе. Да что там! Ей хватало доброты, чтобы взять под опеку меня. Меня, понимаете? Тогда меня выгнали из дома, я просто слонялась по городу в течение нескольких лет, опухая от голода, не зная, куда приткнуть себя. Черт возьми, да на мне столько грязи было, что я забыла настоящий цвет своих волос! — крикнула она в эмоциональном порыве, легонько проведя рукой по макушке, по своим белым-белым волосам. — Салли приняла меня без вопросов о том, что я за человек и откуда. Много ли кто способен на такое? — сделала паузу, очевидно, желая вставить едкое «сомневаюсь», но передумала. — Потом еще и на работу устроила. Сюда, — обвела пальцем комнату, выпрямляясь и приподнимая голову; Мари обнаружила, что у говорящей покраснели глаза и опухли веки: следующие воспоминания явно причиняли ей боль. — Она умерла полгода назад: какой-то обмудок ей перерезал горло. Труп нашли спустя время, и, когда его обследовали, он уже разлагался… Никакого сказочного прилива сочувствия, смывающего со своего пути ошибки прошлого, предрассудки и предубеждения. Никакого желания обнять и кричать со слезами на глазах слова прощения. В Мари взыграла скорее не жалость, а понимание: ей показалось (показалось ли?), что в девочке она увидела себя-прошлую — словно оставленную одной в дремучем лесу без навыков выживания и дороги к цивилизации. Помочь не сойти с ума может лишь другой человек, которого Нина еще не встретила (и теперь вряд ли уже встретит) — значит, этот конфликт удастся лишь со временем замять, не дав ему перерасти в нечто большее. Мари ничего не могла дать ей, кроме хорошего отношения: ее слова, проповеди о том, что горечь пройдет, нужно лишь не опускать голову, будут лишь напрасной тратой времени. Простаивание на одном месте губительно, нужно идти вперед — как бы тяжело оно ни было. То не значило, что девушка собиралась молчать: она хотела смягчить разговор, сказать, что все прекрасно понимает (а взаимопонимание — то, что способно во многом облегчить взаимодействие между людьми). Но у Нины были свои взгляды на мир.  — И знаете что? — продолжила она уже, казалось бы, законченный монолог. — На одном и том же месте работали двое — женщина с большой буквы и… вы. Мне тошно видеть вас на ее месте. Подобрала целую посуду и, на этот раз без шалостей, бросилась к посетителям, оставив Мари наедине с лужицей из вина на полу и разбитым графином. «Доброжелательное отношение — это не про нас». *** Мари никогда бы не подумала, что будет так сильно ждать новый выпуск газет: в желтой прессе редко писали что-то действительно имеющее нечто общее с истиной. Однако об этом на время пришлось забыть; едва газетчик, ссыпав деньги в карман, протянул ей свежий выпуск, девушка, не имея сил ждать и лишнюю секунду, выхватила ее, забыв про сдачу. Она не смотрела по сторонам (слишком сильно была занята просмотром хрупких шуршащих страниц), из-за чего время от времени сталкивалась с прохожими, но не замечала этого: глаза ее бегали по строчкам. Мари вчитывалась в каждое слово, но через секунду теряла мысль и начинала с начала (как назло, стандартное столбчатое расположение текста лишь мешало, сбивало с толку). «Надо взять себя в руки, иначе я так ничто и не найду». Руки, в кои ей надо было взять себя, начали крупно дрожать, и, чтобы хоть как-то уменьшить это, Мари, чертыхнувшись, прислонилась боком к стенке близстоящего дома, под фонарем: здесь было к тому же светлее. Поднимая газету как можно выше, приближаясь к свету, насколько это возможно, как моль, девушка, щурясь, водила пальцем по именам погибших и без вести пропавших на недавней экспедиции за стены: возможность увидеть то, чего нет, или, наоборот, была слишком велика. Людей было правда много (около шести десятков из сотни не вернулись домой) и имена, выстроенные в алфавитном порядке, у них были разные. Шепча по слогам каждое, от Алмонда Пэм до Зегерса* Феликса, Мари начинала испытывать все большее облегчение с каждым переходом на новую букву. На «С» значился лишь один — Суит Проспер. Сворачивая макулатуру, Мари готова была смеяться в голос — от нервов. Она, не в силах стоять ровно, уперлась затылком о стену, подняв глаза к насыщенно-сапфировому небу, на котором начали тлеть точки-звезды. «Эрвин Смит, если ты действительно не сдох на этот раз, я счастлива за тебя». Приятный, но все же холодноватый ветер, ласкаясь, бросал на лицо щекочущие волосы, но это было неважно — Мари даже не стала их заправлять за уши. «Ты знаешь, где найти меня».