Легенда о бесславном герое

Эрвин повел плечами, сбрасывая с себя ощущение, будто за ним кто-то следил из-за угла близстоящего здания, выложенного красным кирпичом, — кажется, магазина тканей. (Уже давно не) правильный мальчик до конца, он не мог спокойно проворачивать незаконные дела — до сих пор! Три мерных удара в ветхую деревянную дверь с хлипкими скрипучими петлями и еще один после секундной паузы вызывали владельца дома. Им был широкоплечий и крепкий мужчина в летах с проседью в темных волосах и страстью крыть матом, на чем свет стоит. Принося с собой тяжелый запах перегара и свежий, приятный — свежеобработанной сосны, он обычно подслеповатым взглядом осматривал гостя, будто с трудом его узнавая, но не на этот раз: Эрвин морально уже было приготовился к этому, но мистер Линкольн, ни слова не проронив, лишь дал проход в комнату, отойдя немного вбок. В доме мистера Линкольна не было порядка и лоска, церемониальные приветствия (признаки вежливости) в любом случае показались бы льстивыми, однако, отвязываясь от липких и оттого не самых приятных ощущений и мыслей, Эрвин, неизменно верный себе, повернулся в сторону хозяина дома:  — День добрый.  — Добрый-добрый, — тот сжато кивнул без демонстрации радушия и любых других положительных эмоций. Эрвин хотел уже было продолжить мысль, как мистер Линкольн добавил: — Ты пришел вернуть долг? Непривычно было наблюдать у гражданского такую ясность, точность и предельную однозначность в поведении и словах: до того, как хранить у себя запретные книги и странноватый антиквариат, Линкольн служил в армии. Наверное, отчасти благодаря этому им с Эрвином было проще найти общий язык.  — Именно, — юноша вытащил из сумки книжку так, чтобы был виден ее потрепанный уголок с пожелтевшими страницами. Мистер Линкольн потер большим пальцем о средние, и Эрвин отдал ее. Передавая ее, он чувствовал укол вины и чувство собственной небезопасности, будто недоброжелатель или полицай мог ворваться прямо в эту самую секунду в дом и арестовать его за чтение запрещенной литературы о внешнем мире (как психопат, ей-богу). К тому же ветер за окном уж слишком вовремя, прямо одновременно с мыслью бросил голые ветви орешника в окно — самое то для начала развивающейся паранойи.  — Будешь брать что-то еще? — мистер Линкольн быстро пролистал ее, выискивая возможные новые повреждения. На Эрвина глаза он так и не поднял. Впрочем, это было взаимно: юношу гораздо больше интересовала лестница, ведущая наверх. Она была расположена прямо над плечом мистера Линкольна, из-за чего было удобно и смотреть на нее в последний раз, мысленно прощаясь, и создавать видимость заинтересованности в диалоге. Хотя называть это место чердаком он никак не хотел, не позволял себе даже мысленно: на чердаке обычно хранятся сломанные ненужные вещи, здесь же — редкие, непонятные и, что важнее, старые, старее самих стен, полноценные реликвии. Если подняться вверх по шаткой лестнице, то можно было открыть для себя отдельный, свой, а потому не всем понятный мир, полный вороха тубусов с чертежами, сваленными небрежной кучкой в углу, сложенных вчетверо и помятых, как тряпье, полотен, и еще много чего. Набиты они были туда тесно, так, будто положить их некуда было больше, потому стопкам книг, напоминающих полноценные небольшие башенки, приходилось стоять на полу. Их, самых разных, было много. Стоило неловко шевельнуться у входа, и можно было задеть локтем висящий на облезлой стене штандарт — золотой орел с распростертыми на белом поле крыльями (что бы это символизировало? кто вообще пользовался этим штандартом?). Эрвину потребовалось много времени перед тем, как он привык и перестал попадаться на это. Страх сделать что-то не так был велик: место, в коем он сейчас пребывал, казалось таинственно-хрупким. Одно неловкое движение — и все обернется прахом. Многое ему было знакомо: за сравнительно небольшой срок (два года ничто в бесконечном течении времени) он уже успел здесь освоиться. Он даже пришел к выводу, что эта переполненность — ложное впечатление: мало кто из Застенного королевства (в том числе и сам Эрвин — до тех самых сравнительно недавних пор) видел когда-нибудь такую концентрацию раритета в одном месте. К тому же наука топталась на месте уже в течение сотни лет, а от достижений дней минувших дошла лишь смехотворная часть: несомненно, все, им в данный момент видимое, лишь крохотная доля того, что было когда-то изобретено, сказано, обдумано. Этим обуславливались частые повторения фактов, а потому и бессодержательность.  — Нет, никогда больше, — отрезал он, мысленно распрощавшись с чердаком, столь крохотном, что в нем и двум людям было тесно, с низким потолком — приходилось сутулиться, чтобы уместиться. И, словно нарочно играя на контрастах, туда наравне со всем уже имеющимся поместили черно-белые фотокарточки, собранные в пухлые альбомы, разномастные (от самых маленьких до самых больших, сделанных из алюминия и благородных металлов) статуэтки. Пропахшие плесенью и влагой, но все равно произведения, мать его, искусства. И это было тоже интересно, пускай и не особо понятно: не все сюжеты удавалось прочесть, а те, что удавалось, не факт, что правильно. Именно поэтому гравюра (кажется, черно-белые оттиски на куске древесины назывались так), изображавшая угловатого молодого человека с острыми плечами, что нес над собой единственное чистое белое пятно — то ли камень, то ли еще что круглое — вызывала и любопытство, и недоумение. За ним шли, ползи, стелились по земле другие люди — более слабые и потому мелкие. Приходилось довольствоваться косыми взглядами на нее, но не созерцать. Жаль.  — Почему? У Эрвина были еще планы на эту жизнь, какие-никакие амбиции, и в их пользу приходилось отказываться от знания (хотелось верить, что не навсегда): подозрение в порочащих связях может в свое время не открыть ему дорогу к высоким целям. И то был единственный способ понять… хотя для начала — изучить природу внешнего мира: из того, что имелось у мистера Линкольна, мало что можно было почерпнуть.  — Опасно служащему человеку интересоваться вещами неположенными. В голове звучало убедительнее.  — Понимаю, — никаким образом не показав ни единой эмоции или реакции на слова собеседника, медленно кивнул мистер Линкольн. Еще одна мелочь, подтверждающая, что он бывший военный. — Года два-три назад за такое женщину в Тросте сожгли. Слышал? Слышал, видел, с родственниками общался, пытался в полной мере осознать степень пиздеца. Боролся с бессильной злобой от осознания собственного бессилия и творящейся несправедливости, но потом привык (правда, не до конца).  — Да, — ему хотелось сказать «так точно», но он вовремя спохватился. — И меня не особо тянет становиться смертником, — от легионера прозвучало иронично. Но это было правдой: Эрвин не собирался оставлять службу (что уж там про жизнь говорить) до тех пор, пока не окупит вину перед отцом за то, что долгие-долгие годы назад не держал язык за зубами и не думал толком, а сделать это можно, лишь продолжив его дело — познав внешний мир вместо него. Со временем чувство вины покрыло собственное эрвиново желание докопаться до истины (сила ли то старательного убеждения? или у родственников действительно настолько схожий образ мышления?), и посему он не видел для себя жизни ни в чем, кроме как в службе, — во имя знания и потом уже человечества. И он хочет, он может, он должен.  — Вот оно как, — мистер Линкольн, похоже, тоже заметил некий парадокс, но решил не говорить об этом вслух. Он проводил гостя до выхода, и крашеные толстым слоем терракотовой краски половицы скрипели под его походкой, четкой и размеренной, смахивающей на марш, в том же ритме повернул ключи в замочной скважине. Эрвину теперь нужно было лишь, бросив слова прощания, уйти, но он нашел ответы далеко не на все свои вопросы и без них покидать этот дом он не был намерен.  — Почему, — переступая через порог, он неожиданно и круто развернулся, — вы имеете дело со мной?  — Я знал твоего отца и рад помочь его сыну с правым делом. Это объясняло, почему он решился связаться с едва знакомым мальчишкой: они виделись раньше, но мельком, недолго. Если бы Эрвина спросили буквально пару лет назад, знал ли он некоего Винсента Линкольна, он бы с трудом вспомнил, что именем этим называли человека, с которым общался отец, но не как со всеми, в гостиной, а запираясь в кабинете (что было тому причиной, тогда оставалось загадкой). Они говорили и при том много; о чем именно, Эрвин так и не узнал: подслушивание он считал подлостью. Позже также им пришлось встретиться — на похоронах Смита-старшего. Он сам умер, а дело его, поддерживаемое жизнь исключительно силами единомышленника, осталось. Потом и тот оставил все, но позаботившись о последователе. Кажется, про такие ситуации говорят: не смогли они — сможет он, да?.. Бахнула дверь, закрываясь; Эрвин уходил, понимая яснее, чем обычно, что самое интересное в его жизни лишь начинается.