Легенда о бесславном герое

Единственный, а потому самый яркий фонарь на улице уронил прямо под себя круглый мутно-золотистый ореол; мокрые камни, коими была вымощена мостовая, тускло блестели. Часы едва отбили семь вечера, а уже стемнело, как кромешной ночью. Но даже так видимость оставалась сносной и Мари могла рассмотреть прямо перед собой дом, до боли напоминавший ее родной: тот же тип постройки, некоторая неряшливость. У квадратного окошка с толстыми рамами цвела яблоня.  — Предупреждаю: там действительно много всякого хлама. Хер знает, сколько времени уйдет на то, чтобы его раскопать, но этого самого времени у меня нет: дело должно быть закрыто к концу месяца, — перешагивая линию, начерченную красным мелом (знак, что пошла запретная зона), бросил Нил через плечо. — Я бы тебя иначе не просил мне помочь. К тому же напарник, гандон, якобы… Мари махнула рукой.  — Мелочи. Я только рада помочь. «К тому же делать это приходится не в первый раз». Мари было тяжело представить свое существование в Хлорбе без Нила: жизнь они давно уже вели вместе. Сначала приходилось вместе тянуть квартплату, затем — совместно быт, теперь и работу — пускай и частично. В последнем случае Нил еще пытался либо изображая вежливость, либо из-за упреков совести вставить слово будто бы извинения, хотя ощущение Мари, шедшей с ним бок о бок, давно стало ему привычным. Она была в этом уверена. И тут никакой романтики — скорее циничный расчет: вместе держаться было легче. Но мыслями Мари была далеко не в Хлорбе: ее накрыло чувство дежавю — сладковато-горькое, непонятное до конца и волнующее. Занося ногу над символической и такой важной красной линией, девушка глубоко и медленно, с шумом выдохнула: в прошлый раз, стоя напротив дома контрабандистов, она так и не осмелилась зайти внутрь. Пришло время наверстывать упущенное. Внутри дом хранил оставшиеся крохи уюта: видно было невооруженным глазом, что хозяева были чистоплотны и о своем жилище заботились, любили его. Но это нельзя было применить по отношению к главной тайне этого самого жилища, из-за которого Мари с Нилом здесь и оказались, — свалке ветоши, образованного из предметов непонятного предназначения. Именно — свалке ветоши: ничего помимо этого Мари не видела ни в чем, что лежало в обитом деревом чердаке с низким потолком, в будто медленно захлопывающейся ловушке, что рано или поздно задавит нежеланных гостей своим потолком и полом, чудом не причинив вреда ни одному предмету. Единственное, что действительно заинтересовало девушку, так это разбросанные и частично выпотрошенные самые разномастные книги, но ничего кроме правда ценного, необычного и стоящего она в упор не видела. «Или, может быть, тут и видеть-то нечего?»  — Ну, ты только помни, что нам нужны те ебучие три карты, карты и ничего, помимо них.  — Как их различить от остальных?  — Они все с печатями войск. Их ставят обычно под условными знаками. Работа предстояла не из легких: Нилу и Мари приходилось стоять тесно, спиной к спине, чтобы поместиться в помещении.  — Начни с левого близкого к двери угла, я начну с правого.  — Хорошо. Она тяжело опустилась на колено перед статуей дракона высотой ей чуть ли не по пояс так, что ее лицо и его морда были на одном уровне. У него была золотая чешуя, что не блестела, как положено, из-за пыли, забившейся в уголки и трещинки, а потому не подлежащей вычистке, но даже так было заметно, что вещь эта дорогая, явно не предназначенная для того, чтобы простаивать в самом незаметном месте в доме. Черные-черные глаза с бликами от свечи, гладкие, как лед, смотрели на Мари осуждающе, с укором — так выразительно, будто принадлежали реальному человеку, из плоти и крови, с мыслями, эмоциями и мнением. Поэтому она поспешила отвести взгляд почти стыдливо и начала выполнять свою работу — искать, смотреть, вглядываться, перерывать вверх дном. Через ее руки прошла всякого рода мелочь (костюм нетипичного покроя, чертежи и неиспользованная пленка, коробка с линзами), касаясь которой, Мари чувствовала сначала лишь пустоту, а потом и раздражение с толикой вины. Ранее, буквально пару-тройку лет назад (страшно подумать), она кричала бы от восторга, от азарта, разожженного из-за желания изучить новые непонятные, но оттого более ценные вещи, поставить все точки над «и», открыть другие горизонты — к которым к тому же у простых граждан был весьма и весьма ограниченный допуск. Когда же у Мари появились эти самые возможности открыть для себя мир с другой стороны, она противится этому, отказывается делать даже в качестве дани своему прошлому. «И то ли я выросла из всего этого, то ли превратилась в унылое неподъемное говно». А фотокарточка с изображением семьи (родители и две их дочери), над которой Мари задержалась на секунду более обычного, и вовсе как фантомный привет из дней минувших. Ощущение собственной неуместности увеличивалось в геометрической прогрессии: Мари ощущала себя чем-то инородным, вторгнувшимся в какое-то место со своими установленными и исправно работающими правилами и законами, пытающимся навести свои порядки, не понимая, что к чему приходится. Результат выходил соответствующий: она так и не прижилась и не приживется уже никогда, но место-то уже разрушено и назад былое не вернуть. Светло-желтая капля воска, опасно виснущая на самом краешке латунного подсвечника, наконец упала прямо на палец Мари, неприятно обжигая его, но девушка только тихонько шикнула про себя. Это прикосновение было не самым ощутимым, но отрезвляющим. Ну, или дело было в удаче — так или иначе, Мари тогда почти сразу заметила краешек тубуса, опирающегося о стену. Он был загорожен двумя большими, кожаными, потертыми квадратными коробками, стоящими друг на друге, а потому бросился в глаза не сразу. Мари мягко подкралась ближе и аккуратно, как рыбак удочку, вынула длинный тубус, открыла его резную крышку, вытряхнула содержимое — карта. «Наконец-то». Скрученные ее края касались пола — настолько большой она была. Бумага плотная, сразу видно — для военных (то есть людей небрежных и вечно торопящихся) делали, и сине-белая, чуть размытая печать с символикой Легиона, лишь подтверждала догадки. Два ровных шва, вертикальный и горизонтальный, что остались после того, как карту сворачивали в четыре раза, делили жирные, черные, уверенные линии стен на равные части. Мари рассмотрела изображение на вытянутых руках и (не)приятно поразилась тому, насколько тщательно изучены близлежащие ко внешней стене земли: чем дальше, тем меньше становилось известных местностей (лесов, полей, холмов), откуда разведка добывала в голодные года все, чего недоставало*. Песчано-желтый цвет старой бумаги приятно контрастировал с уверенными росчерками чернил.  — Я нашла одну, — бросила она через плечо, не смотря в сторону Нила: ее слишком сильно заинтересовали горные хребты, изображенные перевернутыми галочками настолько изящными, будто их рисовали на картине. Не само их расположение, а именно техника выполнения. Слишком много времени минуло с тех пор, когда она отдала бы все, чтобы иметь доступ ко знаниям, на которые сейчас (сейчас-то) решительно похер: новый распорядок в жизни вынуждал думать о других, более приземленных и мелочных вещах. Слишком радикально поменялись акценты нынче в жизни: теперь ей важнее было ведение хозяйства или работа. Копошения прекратились.  — Отлично, — он, осторожно балансируя на цыпочках, большими шагами начал подступать к выходу. — Тогда сворачиваемся: я откопал другие две. Мари бережно свернула бумагу, вложила сверток в тубус. Завинчивая крышку, она мысленно попрощалась со своим небольшим открытием. Но отделаться от мерзкого ощущения она даже так не смогла. И потому была зла на себя — от растерянности. Нил с Мари спустились вниз по лестнице, минули ограждение и вновь оказались в Хлобре, что стала темнее обычного. И они нырнули в ее объятия, как в воду. Сопроводителем им служила ночная свежесть да белесый пар от дыхания.  — Я устал, как пес, — хохотнул Нил, — будет несправедливо, если мы тут будем копаться, а наши труды никому не пригодятся. И да, — добавил он после небольшой заминки и более спокойным тоном, — я теперь тебе типа должен. То были слова, сказанные лишь приличия ради: для них обоих было очевидно, что никто ничего никому не должен.  — Херня, — отмахнулась Мари с неожиданным нажимом. Она сама не поняла, почему и за сколько времени ее тон так сильно изменился, даже хотела извиниться за резкость, но того и не требовалось: Нил не изменился ни капли в лице и даже больше — почувствовал, похоже, что продолжать разговор Мари не была готова, и решил не надоедать. И она была этому рада. *** — А теперь объясни мне, почему ты не появляешься на работе уже четвертый день подряд? — Мари закрыла за собой дверь в комнату Мередит: ее квартира была не заперта, в то время как хозяйка лежала в кровати на спине, согнув колени. Ее красивые, вьющиеся, медно-рыжие неухоженные (удивительно) волосы разметались по подушке, как ворох спутанных нитей. Несмотря на визит нежданной гостьи, хозяйка и не подумала встать, набросить плед на незаправленную кровать, коротко и быстро извиняясь, или еще хоть как-то среагировать на нее. Ее жилище, вопреки обыкновению, не только задыхалось в пыли: чувствовалось, что человеческие руки сравнительно давно не дотрагивались до уборки, хотя она и не помешала бы. Лишь осматриваясь, Мари поняла, что беспардонно и бесцеремонно ввалилась в дом приветливой, но малознакомой женщины. И лишь тогда почувствовала укол вины, но убираться восвояси с извинениями все равно не собиралась. — Не понимаю, о чем ты, — наконец выдавила из себя Мередит неуверенно и слабо после затянувшегося молчания. Слова будто забрали все ее оставшиеся небольшие силы, и потому она стала выглядеть смертельно больной, обреченной. «И не посылает же — и на том спасибо».  — Ты долго не появляешься на работе без предупреждения, — терпеливо и медленно повторила она. — Я заволновалась, а не случилось ли что, — Мари шагнула в центр комнаты, пытаясь вдохнуть полной грудью, но поперхнулась: кислорода в комнате было мало. Здесь явно много курили и не проветривали, из-за чего девушке казалось, будто ее медленно душили шарфом. — Пришла проведать тебя. Лицо той застыло, как у маски, в нечитаемом выражении.  — Иди сюда, — она похлопала рукой рядом с собой на кровати. «К чему бы это?» Пружины тяжело заскрипели, и высокий матрас прогнулся под весом Мари, ложащейся рядом с Мередит и чуть было не задевшей носком ботинка стоящую на полу стеклянную темно-зеленую бутылку. Взгляд ее скользнул по раскрытому футляру со скрипкой, стоящему напротив; по музыкальному инструменту было видно, что это — единственный предмет, о существовании которого не забывали в последнее время. От Мередит пахло помятой кроватью, сигаретами и потом: она явно не ухаживала за собой все эти сутки. Даже слабая, неухоженная, заспанная, прокуренная и, возможно, выпившая Мередит выглядела по-своему благородной, аристократичной. Словно была выше всего этого. И это стало последней каплей.  — Шанцковски, — сказала Мари, поворачиваясь к ней лицом, — будь добра, расскажи, что же с тобою происходит: я не могу никак объяснить то, что вижу.  — Я рада, правда рада тому, что ты помнишь обо мне и заботишься, — та проигнорировала вопрос, вжимаясь затылком в подушку, закрыла глаза: настраивалась на взаимодействие с другим человеком. Посеревшие ее веки, резко выделяющиеся на белой-белой коже лица, казались тяжелыми. — Даже несмотря на то, что я, как сука последняя, пришла к тебе без предупреждения?  — Особенно так. Обо мне давно так не заботились, а ведь чувствовать свою нужность кому-то — приятно, понимаешь ли. Последний человек, который мог так же, как и ты сейчас, прийти ко мне, был мой муж. Да и тот умер — похоже, лет десять уже как.  — Сочувствую, — Мари не лукавила. — Каким он был?  — Хорошим человеком. Хотя… нет, не так. Он был достойным человеком. Достойным своего имени, титула виконта, но не той смерти, коей он умер, — скатываясь на шепот с каждым новым словом; речь ее напоминала заунывную песню измученной старой шарманки, затихающую с каждым оборотом ручки, что перед финальным аккордом вдруг сломалась и окончательно смолкла. В глазах ее теплилось воспоминание, точно блики на талой весенней воде, и Мари поняла — поняла и приняла одну очевидную, казалось бы, вещь: Мередит — развенчанная виконтесса, человек другого сословия, чертова аристократка по воспитанию, восприятию мира и образованию. Хорошо ли ей жилось на дне, там, где ей пришлось оказаться помимо воли? Приятно ли было переходить с пряностей на черствый хлеб? Вряд ли. Навряд ли Мередит вообще окончательно на них перешла: спустя десятилетие она продолжала выглядеть интеллигентно и культурно в сравнении с типичными представителями ее положения, благородство не заслонить обносками. Не в силах работать в почти нищете по локти в грязи и не в силах ни изменить что-то, ни мириться с этим, она, как и всякий человек, начала подстраивать среду под себя — притащила шарманку, которая играла по пятничным вечерам. Но не свыклась с ней все равно. Она не одергивала Мари, указывая, что вопросы-то эти крайне спорные и она сейчас шла по тончайшему льду, грозящемуся проломиться, даже больше — говорила на равных, спокойно и свободно, но не без эмоций, не односложно, а это свидетельствовало, что она тем давно переболела и теперь жила дальше (вопрос, как именно жила, оставался открытым). Это развязало Мари руки: она позволяла себе не только слушать, но и спрашивать.  — Кто убил его?  — Влиятельные люди: они в большинстве своем нетерпеливы к порядочным людям. Рассказ Мередит казался Мари удивительно похожим на ее собственный — если бы она, конечно, рассказывала о себе.  — Так что да, — растягивая губы в по-прежнему обаятельной, несмотря на неухоженное измученное лицо, улыбке, сказала Мередит — точно бледное солнце, умирающее в волочащихся дымчато-серых тучах, — приходи ко мне без спроса сколько угодно, задавай самые нетактичные вопросы — я нахожу это восхитительным и нужным. Спасибо за то, что пришла. Мари неопределенно дернула плечом. Ей было нечего сказать.  — Я могу помочь? Может быть, купить что-нибудь? — с неподдельным энтузиазмом отозвалась она: в напарнице она чувствовала родственную душу, с коей можно было говорить на равных. — Я одна еле справляюсь: на Нину, засранку, надеяться-то толком и нельзя. Строит из себя бунтарку, когда не нужно. Мередит засмеялась тихо-тихо (смех ее — приятный, грудной, низкий) и притянула одной рукой Мари к себе, бережно приобнимая. Ей-богу, будто такая дама могла как-то ей, грубой во всех смыслах, навредить.  — Ты удивительная. В хорошем смысле, — и после секундного перерыва меняя интонацию на тихую и таинственно-серьезную. — Ко мне иногда приходят люди из прошлого — не только во снах. Они что-то от меня хотят. Скажи. Ты видишь их? — и уставилась прямо перед собой так, словно там находился еще один человек, — туда, где был лишь пустой кусок бежевой стены. «Нет. Давно уже нет». *** Эрвин зашел в ее квартиру с бутылкой вина, которую он до последнего прятал в глубоком кармане пальто, и влажным холодком с улицы. Мари, не проронив ни слова приветствия, изумленно смотрела на этот безумный дуэт.  — Я вижу, ты очень рада меня видеть, — с нотками задора начал Эрвин, решив все же начать разговор. Затылком он чуть не упирался в катастрофически низкий потолок.  — П-правильно видишь, — коротко кивнула Мари, пытаясь взять себя в руки: мысли, не облаченные в слова, лихорадочно вертелись в ее голове, и девушка не знала, с какой надо начинать и стоит ли начинать вообще. — Но теперь скажи, о чем я должна думать, смотря на… — и красноречиво показала на бутылку в его руке.  — Первое, о чем ты должна задуматься, так это о том, что я пол-Розы объездил, чтобы добыть эту бутылку. Нынче найти что-то, хоть отдаленно напоминающее качественный алкоголь, крайне тяжело, — и он, словно укрепив мысль, торжественно поставил бутылку на гладкий стол. Мари подала ему штопор.  — Это трогательно. Но не нужно было: я смотрю на алкоголь на работе едва ли не все время. Он уже порядком поднадоел, да и вкусным уже не кажется.  — В вашем баре есть нормальные напитки, есть откровенное поило — и его гораздо больше, кстати. Изысканных вещей нет. А вино — это эстетизм и поэтому оно должно быть качественным. Думаю, ты должна оценить, — комментировал он сниженной интонацией: чтобы выкрутить пробку, требовались силы. Завершив, он принял бокалы от Мари, налил в них до четвертей душистое вино дорогого, рубиново-красного цвета.  — А ты ценитель прекрасного, — подметила она, катая жидкость по глубокому дну бокала. На близстоящий диван пришлось опуститься аккуратно: имея дело с дорогими вещами, хотелось, чтобы вмиг все окружающее убожество вдруг стало тоже качественным, дорогим, редким. Но такими словами можно было описать только вино — и ничего более, находящееся в квартире. Садясь рядом, Эрвин легонько улыбнулся ее словам. Их бедра соприкоснулись одновременно с бокалами.  — Восприму это как комплимент. Мари отпила. Это вино было действительно порядком лучше того, что она разливала посетителям: терпкий привкус богаче и ярче.  — Почаще напоминай про свое эстетство, — медленнее обычного проговорила она, заглядывая ему в глаза: игнорировать столь близкое расположение Эрвина к ней было слишком тяжело. Ощущая ноющее чувство в груди и в низу живота, она притянулась ближе к нему, одними кончиками пальцев провела линию поперек его спины, чтобы приобнять, — когда еще она может это сделать? Когда делала это в последний раз? Из-за более близкого расположения она заметила, что Эрвин все это время опирался рукой о диван сзади нее, и когда она коснулась его, положил руку ей на талию. — Я начинаю чувствовать себя культурным человеком. Мир кончался за пределами кольца их рук.  — Постараюсь. А линия обветренных бледных губ была восхитительна. Совершенна. Мари впервые было гораздо приятнее наблюдать за тем, как они движутся (губы, оказывается, чертовски пластичны и подвижны), чем слушать. И она не находила в этом ничего плохого. Ухмыльнулась неопределенно — то ли себе, то ли своим мыслям. Но это не помешало ей остро, слишком явно, слишком ре-аль-но (реальнее, чем что бы то ни было ранее) почувствовать, как рука Эрвина соскользнула вниз. Прикосновения его, которые, как оказалось, могут касаться ее совершенно легко, свободно касаясь, будто даже случайно. Длинные бледные ладони с лопаток перетекли, как струи воды, вниз по спине — крайне ощутимо, хотя движение это было расслабленным. Пальцы, повторяя линию ребер, опустились на изгибы бедра и несильно, но ощутимо, по-собственнически сжали их так, как сжимают эфесы мечей. Мари, чтобы лучше чувствовать, впитывать больше, ощущать яснее, выгнула спину, тем самым прижимаясь к Эрвину ближе. Стоило подумать о том, что их разделяет лишь несколько слоев одежды, как становилось еще жарче. Эрвин с каждой секундой, с каждым касанием чувствовал все яснее свою вседозволенность и власть и из-за этого позволял себе все большее — потянул ее за бедра на себя, неразрывной пунктирной линией целуя линию ее подбородка. Мари села ему на колени, чтобы было удобнее, и прижалась своей грудной клеткой к его, вцепившись в воротник его кипельно-белой рубашки. Кто же знал, что руками можно не только точить клинки, но и ласкать? Новое это знание Мари было ценно. Она смирилась уже с тем, что есть еще человек, который дорожит ей, но принимать ласки без смущения было тяжело: с ее губ срывались короткие фразы, жалкие, бесполезные попытки протеста, до того, как она успевала подумать (кстати, способность думать была утрачена совсем: то место, что он занимал, теперь полностью снесли неудержимые эмоции — ликование и трепет, нисколько не перебиваемые стыдом). Но вот ее ставят перед фактом (вернее, даже не ставят, а тычут в него лицом), и она не смеет, не думает даже противиться ему. Он был действительно рад ей. Иначе не объяснить его стремление дарить ей свои чувства, открываться, делиться самым-самым. И Мари отвечала ему — кусаясь, царапаясь, постанывая, цепляясь за плечи, сминая одежду — как дерганая, по-другому выражать эмоции она не умела, но утаивать их более не могла. Единственный используемый светильник как нельзя кстати горел едва-едва: из-за такого освещения сохранялась толика загадочности, кожа, болезненно-бледная у Мари и просто бледная у Эрвина, даже покрытая шрамами уже у обоих, казалась безупречной и нельзя сразу было заметить красные пятна на лице — но Эрвину удалось.  — Все в порядке? Его губ нельзя было касаться (уж слишком они важны), Мари пыталась сдерживать себя от поцелуев прямо в губы, но, увидев, насколько они превосходны, поняла, что идея эта изначально была пропащей. И, положив ладонь Эрвину на щеку (тот прижался к ней ближе), провела по нижней губе, оказавшейся горячей, влажноватой и шершавой, но оттого и приятной на ощупь, пальцем.  — Конечно, — и поцеловала его — просто и коротко, будто констатируя факт. «А как еще может быть?» То, что сейчас происходило, было правильно, и тому не требовалось подтверждений: Мари действительно чувствовала себя живой, реальной — осязаемой, материальной, способной принимать и отдавать. Отдавать всю себя. Когда Эрвин, прочертив носом дорожку от уголка губ, вдоль линии шрама, к мочке уха и небольно прикусил ее, Мари толкнула его в грудь, отстраняясь. Кое-как, без намека на грацию лезла с его колен.  — Что не так? — спросил недоуменно Эрвин; вид у него был брошенный. Мари, перестав греться в его объятиях, тоже почувствовала себя жалкой, маленькой и одинокой. Желая как можно скорее справиться с этим, ни слова не говоря в ответ, она дрожащими, неповоротливыми пальцами развязала шнуровку корсета; рядом не оказалось мебели, куда бы можно было положить шнурки, поэтому она просто, как-то даже откровенно бросила их на пол. Корсет последовал за ними. Белая застиранная рубашка свободно болталась на ее плечах и сбросить ее, просторную, оказалось не так уж и сложно. Снимать юбку, видеть, как она, красная, медленно скользит к щиколоткам, будто намекая, что-то, что Мари делает — пошло и мерзко и надо тотчас прекращать. Впрочем, девушка не отрывала взгляда от Эрвина, следила за его реакцией, решая, стоит ли останавливаться. Судя по выражению его лица, не стоило: грудная клетка подымается часто, во влажно горящих глазах искры, кулаки и челюсти стиснуты непривычно крепко — настолько, что это заметно издалека. За секунду до того, как Мари разжала пальцы и отправила уже ебаную одежду в свободный полет, Эрвин, сжав челюсти, подорвался, схватил юбку за пояс и потянул вверх до талии.  — Успокойся, — с запинками застегивая пуговицы одну за другой, — ты пьяна и начинаешь творить невесть что.  — Эрвин, — сипло усмехнулась она в ответ, — я давно уже не пьянею от одного бокала. Тише. Я знаю, что делаю, — и улыбнулась доверительно. Не жутко, не глупо и не несчастно — доверительно и искренне. Заглянула снизу вверх в глаза Эрвину: он поверил. «Прекрасно». Можно было действовать дальше. Она занесла здоровую ногу, чтобы переступить сброшенную одежду и шагнуть ему навстречу, когда Эрвин схватил ее за запястья, приближая к себе на расстояние достаточно близкое, чтобы иметь возможность и касаться, и охватывать взглядом. А ведь было на что смотреть: в теле Мари, великолепной в своей безобразности, была пугающая, но все же эстетика. Черты ее тела, великолепного в своем несовершенстве и объективном уродстве, законченны и продуманны: шея в странных старых отметинах; точеные ключицы, чей силуэт напоминает крылья свободы, образуют крутую возвышенность над резкими ямочками сверху, гармонично переходя в контуры круглых расправленных плеч. Ребра, будто круги на водной глади, в которую камень бросили, выпирают, но не болезненно-сильно, не крича о скудном рационе их обладательницы; широкий таз с торчащими косточками, переходящий в широкие округлые (странно) бедра, обтянутые чулками. Эрвину определенно нравилось.  — Ты потрясающая, — он положил руку ей на спину (осанка прямая, слишком прямая, у нормальных людей такой не может быть), ощущая шрамы на ней, частые и грубые, притянул к себе. Мари верила, но не удержалась от того, чтобы нарочито едко поддеть:  — У тебя специфические вкусы.  — Не отрицаю, — в тон ей ответил Эрвин. На этот раз ни один слой одежды не мешал пьянящему соприкосновению голой кожи их грудных клеток: Эрвин на ходу, кое-как, с несвойственным ему нетерпением расстегивал рубашку; Мари помогала ему. Стащила ее с крепкого, правильно сложенного тела с сетью грубых и неприятных на ощупь следов от поясов привода по всей своей поверхности. И их невозможно было не касаться, не желать прощупать, ощутить, прочувствовать — к тому же было можно. Мари поддавалась Эрвину во всем: не возражала, когда расстояние между ними вновь стремительно сокращалось, не была против, даже когда он подмял ее под себя, опираясь на локти и колени, чтобы не задавить. Поцелуи в шею — влажные (стыд-то какой), глубокие и щекотные, но вместо того, чтобы втягивать голову, сжиматься, она подставлялась под ласку. С закрытыми глазами они становились подобными ярким фейерверкам, жгущими изнутри, будто наполняя ее, как сосуд. Он обнял ее крепко и пригвоздил к койке, как бы говоря, что никуда она от него не денется, — в ответ она крепко схватила его плечи. Каждое (не)ловкое движение Эрвина, задевавшее Мари хоть немного, напрочь лишало ее способности проявлять и отстаивать свое мнение — лишь поддаваться, поддерживать, слушаться, уступать, позволять вести себя. Но не сильно-то и хотелось: вверяя себя в руки другого человека, Мари была уверена, что поступает правильно. Она верила ему и в него. Отпустив окончательно остатки выдержки и стыда, она разрешила сама себе вести себя не просто искренне и непринужденно — полностью развязно, не размышляя всерьез о последствиях и о том, как выглядит со стороны. Неестественно выгибала спину идеальной дугой, отзываясь на осторожные касания, кружащие к бедрам от внутренней стороны согнутых колен — сначала к внешней, потом и ко внутренней их стороне; прислушивалась к несинхронному, глубокому, шумному дыханию — своему и чужому, упершись затылком о маленькую подушку (так было проще). Сначала сжимала изо всех сил простыни, потом в не запомнившийся момент вцепилась пальцами в плечи Эрвина и, перебросив ноги через его поясницу, скрестила голени — все от наслаждения. И, как апогей: — Возьми меня, — непривычно уверенно. Эрвин, резко прекратив целовать шею, поднял на Мари взгляд исподлобья, схватил ее за подбородок, вынуждая распахнуть веки и посмотреть прямо ему в немигающие глаза. Взгляд этот был долгим и жестким, будто проверяющим на надежность, из-за чего воздействие его было отчасти гипнотическим: выдержать его можно было только не моргая. Терпение с каждым мигом близилось к концу, но Мари готова была подождать, если потребуется, пускай это было последнее, чего ей сейчас хотелось. Она даже приподняла голову, чтобы держать зрительный контакт было удобнее. Зря: после Эрвин наклонился вперед, заставляя ее лечь обратно. Пальцы его, оставляя вслед за собой невидимые следы, подцепили ее белье. Против никто не был.