Легенда о бесславном герое

Жизнь Мари круто менялась только два раза: впервые, когда родилась Ла, и потом, когда девушка поступила в Кадетский Корпус. Но это все было пустяками в сравнении с тем, что случилось с ней после вылазки. Прошло лишь полтора месяца с тех пор, как Мари впервые побывала за пределами стен, но жизнь ее с того дня встала буквально-таки с ног на голову. Если раньше все новое имело хоть какую-то связь со старым, то на этот раз все поменялось так кардинально, что казалось, будто девушка начала жить совсем другой жизнью, даже не с чистого листа — с чистой тетради. Все прежнее словно разрушилось, не оставляя после себя даже руин и позволяя встать на свое место новому образу жизни. Даже тренировки и те отменили на некоторое время, словно в знак того, что пути назад больше нет. Это «все» новое началось со следующего же дня, когда Мари сидела за столом, закутавшись в плед, и выводила дрожащей рукой «отчет». Эрвин, пришедший тогда навестить ее, помог ей. Не диктовал, не писал за нее. Он просто сидел рядом и ободряюще смотрел на нее, не говоря ни слова. Эта на первый взгляд абсолютно никакая помощь была для Мари всем, ведь присутствие парня вселило в нее что-то, помогшее ей не сбиться с мысли и дописать отчет. Парень заходил к ней каждый день, и с каждым разом девушка все меньше думала об экспедиции за стены, о павших товарищах и сбежавших воинах. Но они не просто сидели и смотрели в окно. Эрвин и Мари общались, и не просто обменивались информацией. Безусловно, они говорили и раньше, но сейчас все было по-другому. Мари предпочитала общаться не только с одним человеком, но со всеми: с Нилом, с Джесс, с Майком — со всеми по чуть-чуть. Но на этот раз она уделяла все свое время только Эрвину. Он заходил к ней с утра, и они проводили время друг с другом до позднего вечера, пока на них не жаловалась истеричная соседка. Мари особенно обожала их дискуссии по самым разным поводам, начиная от погоды и заканчивая устройством нынешнего общества и рассуждениями о высшем. Она обожала спорить до хрипоты, до пены изо рта, яростно размахивая руками и нависая над столом или привставая на стуле от энтузиазма. Эрвин был спокойнее, но говорил с таким рвением, что сомнений не оставалось: ему так же интересно ее общество, как и ей его. Со стороны это могло выглядеть как яростная перебранка, но подобные версии сразу отпадали, потому что потом парень и девушка мирно сидели едва ли не на одном стуле, попивали остывший чай и, улыбаясь, бросали друг на друга многозначительные взгляды. Протест словно пробежал по всей сущности девушки. Это отразилось в выборе книг, в размышлениях, во взглядах на многие вещи и мир в целом. Сразу после вылазки солдатам выдали долгожданное жалование. Как правило, это событие словно чуяли бродячие торговцы. Обычно они старались держаться подальше от штаба, но как только разведчики получали приятно звенящие серебряными монетами мешочки, они появлялись, словно все время сидели за углом и ждали. У бродячих торговцев можно было найти все: начиная от банальной заколки и заканчивая чудо-травой, из-за которой многие сходили с ума, видели странные миражи, истерично смеялись или плакали до икоты. Как это ни странно, но у них также были запретные книги. Мари до последнего верила, что все запретные книги были сожжены еще до ее рождения, но была неправа. Эрвин открыл ей глаза: преступность процветала прямо под их носами. Стоило зайти в бар, едва наполненный людьми, и можно было смело сказать, что один из присутствующих точно держит под матрасом кровати какую-нибудь древнюю карту или подкапывает стену Мария. Даже более того: среди простого люда находились некоторые, особо не дорожащие своей головой. Они пошли на самую крайнюю дерзость, которую можно было себе представить: переписывали эти самые книги и продавали на черном рынке. Получалось, что, несмотря на то, что люди были заперты в пределы стен уже почти добрую сотню лет, за которую подавляющее большинство позабыло обо всем вне пределов каменной клетки, всегда найдутся те, кто помнит, те, кто лелеет надежду однажды вырваться и вдохнуть запах Свободы, кто верит в то, что стены рухнут, и людям придется вернуться к тому образу жизни, что они вели до нашествия гигантов. Мари понимала этих людей. Даже больше: она сама к ним относилась. Едва получив свое небольшое жалование, на которое с трудом можно было прокормить котенка, они сложили свои деньги и купили у одного из бродячих торговцев толстую, свежепереписанную книгу (торгаш заверял их, что ничего противозаконного там нет, но Эрвин, положив указательный и большой палец на подбородок, доказывал обратное, да так, словно это было непреложной истиной. Она была так неаккуратно сделана, что держать ее в руках не доставляло особого удовольствия. Обложка представляла собой жесткую, плохо отесанную снаружи деревянную пластину, переплет напоминал сделанный руками маленькой девочки браслет, бумага была не самой приятной на ощупь. Текст был написан криво, — или листы переплетены косо? — почерк у писавшего не отличался разборчивостью. Но, несмотря на всю неприязнь, Мари и Эрвин буквально-таки вырывали ее друг у друга из рук, перевешивались через плечо, лишь бы прочесть хоть строчку запретного, но столь желанного текста. В книге были притчи и легенды — это можно было понять лишь по стилю и объему текстов, — коих они ни разу не слышали ранее. Поскольку купленная книга была запретной (они сошлись на этом мнении), Эрвин и Мари хранили ее в тайне. Это словно был какой-то особый секрет, вся суть которого понятна только им двоим. Но его надо было скрывать, как ничто другое, ведь эта маленькая тайна могла стоить обоим жизни, так что она постоянно перетаскивалась, ее местоположение менялось едва ли не каждый час. Но, как ни крути, они были еще юношей и девушкой. Духовной пищи им было мало. Молодая кровь бурлила в их жилах, заставляя постоянно двигаться и искать приключений. Эрвин и Мари, казалось, стали детьми. Они частенько вскакивали на своих лошадей и скакали в лес, петляя между деревьями. Но они никогда этим не заканчивали, это было бы слишком просто. Они подстраивали что-нибудь друг другу. Так, Мари могла оторваться от Эрвина, погнать Ришу быстрее и запрыгнуть на ближайшее дерево. Когда парень, заметив еле бегущую лошадь подруги, резко останавливался и начинал с тревогой на лице оглядываться, Мари обрушивалась на него сверху, выбивая из седла. Смит не любил оставаться в долгу и, к чести его сказать, всегда старался от этих долгов избавиться. Он был высок и тяжел, так что повторить шутку Мари он бы ни за что не смог, но горазд был на разные другие выдумки. Когда подруга уходила далеко, дразня и призывая ехать быстрее, он «случайно» выпадал из седла и оставался неподвижно лежать на земле. Мари, обеспокоенная тем, что за ней никто не гонится, разворачивалась и быстрее подъезжала к парню. Она аккуратно вылезала из седла, подходила ближе к Смиту и, с тревогой в голосе называя его по имени, начинала опускаться на дрожащие колени. Но она ни разу не успевала встать на колени полностью — Эрвин вдруг «оживал», резко дергал ее за руку к себе и начинал щекотать. Девушка боялась щекотки и под ней начинала хохотать как ненормальная, повалившись на землю. Пока Смит мстил ей, она пыталась его остановить, каталась по земле, мотала головой, так что хвоя забивалась ей в волосы, дергала коленями, истерично заливаясь смехом. Мари не делала так уже давно, с детства. Странно, но эти ребяческие забавы, казалось, давно уже позабытые, заставляли ее ликовать. Но больше всего Мари полюбила рассветы. Раньше она встречала их, сидя на подоконнике и смотря вдаль. Утро — трепетное время, когда все живущее начинает наполняться жизнью. Сначала небо, ранее темное, вдруг резко (насколько это возможно для неба) начинало светлеть, и слышалось треньканье первой птицы. Она словно призывала все живое проснуться и воспеть оду миру. После, когда небо уже поголубело, но еще не было таким светлым, как днем, к одинокой, но очень заливистой птичке присоединялись другие, и уже через несколько минут за окном пел целый хор из самых разномастных голосов, исполняющий трепетную, нежную песню, под которую должны проснуться остальные. Казалось, одно неловкое движение — и все рассыплется в прах. Ранее Мари чувствовала все это, глядя в окно. Теперь они с Эрвином, скача на полном ходу по лесу, доезжали до поля. Там они, даже не привязывая лошадей, спрыгивали с них в высокую, по пояс, траву, то вновь пытались догнать друг друга, то вдруг резко припадали к земле и, стараясь двигаться бесшумно, ползли, чтобы потом вдруг, крича во все горло, резко выпрыгнуть. После, нарезвившись до темноты и стрекота сверчков, Мари и Эрвин садились под высокий старый дуб, опираясь плечами друг о друга, и вместе терпеливо ждали, когда на траве выступит холодная роса, отражающая в себе все, что есть вокруг. Благо, утро в пределах стен наступало рано, да и парень с девушкой, несмотря на всю свою буйность, могли подождать, целиком и полностью занимая мысли какими-то своими делами или же так, — безмолвно, прикосновениями, дыханием — общались. Не прибегая к речи, они делились впечатлениями. Да и не было надобности: слова человека слишком слабы, чтобы передать восторг и тихий праздник, воцарившийся в их душах. Теперь Мари понимала, что очень глупо было встречать утро в здании. Надо было выходить, садиться прямо на землю и терпеливо ждать, пока над головой не запоют птицы, пока небо не посветлеет хоть чуть-чуть, пока по траве и еще зажатым бутонам полевых цветов нельзя будет провести рукой и почувствовать приятную влагу на ладони. Как это ни странно, но парень и девушка привыкли не только к постоянному общению, но и к ощущению друг друга и физическому контакту. Теперь Мари не отскакивала, стоило Эрвину просто сесть к ней чуть ближе, чем обычно — она перестала бояться чужих прикосновений, были ли они случайными или намеренными. Даже больше: из-за постоянного общения со Смитом она наконец-то поняла, что не просто солдат, что она — девушка, и то, что перед ней открывают двери или помогают дотащить тяжелые вещи — нормально, и бояться этого не стоит. Эрвин и Мари не просто привыкли друг к другу — они стали жизнью друг друга. Если раньше они уделяли время и другим людям и занятиям, то теперь они в сторону своих прежних дел и не смотрели — были поглощены всем новым, что они вместе испытали в последние полтора месяца. Что бы Мари ни делала, она делала с Эрвином. Порою, засыпая, она думала о времени, проведенном с ним, и понимала, что он стал для нее всем. Большим, чем друг или даже семья. Девушка, стыдясь этого факта, любила вспоминать их мимолетные прикосновения, многозначительные взгляды, долгие разговоры, прокручивать каждый совместный миг в своей памяти. Мари до конца отказывалась в это верить, даже не воспринимала этого, но в глубине души понимала, что какая-то искра проскочила между ней и Эрвином. А разве искра не может стать огнем? …Девушка окинула взглядом Трост, город, в котором родилась и провела большую часть своей жизни. Она запомнила его как праздный светлый город, где царила такая атмосфера, что казалось, будто и люди здесь смеются чаще, и солнце светит ярче и дольше. Здания были настолько высокими, что для того, чтобы можно было взглянуть на крышу, Мари вскидывала голову. Но сейчас это был не тот Трост с яркими вывесками, гирляндами из ленточек или цветов на некоторых домах и мирно протекающей здесь жизнью. Улицы были такими же широкими и вымощенными тем же камнем, что и несколько лет назад, но, стоило окинуть нынешний город взглядом, как Мари понимала, что что-то тут точно не так. Здания казались более приземистыми и серыми, будто выцветшими, деревья печально покачивались на ветру, навевая тоску и ощущение убожества, а реденький поток людей, проходивших по улицам, казался каким-то куцым и оттого идеально вписывающимся в общую унылую обстановку. Большинство горожан смотрело на грязный камень под ногами и шло быстро, будто выходить из дома и дышать уличным воздухом было противозаконно. Девушка пригляделась и смогла рассмотреть, как ветерок гоняет бумажку. «Что-то тут не так… Трост ли это вообще? Может, я ошиблась?» Мари уже неделю жила с каким-то непонятным чувством, будто должно случиться что-то важное. И при этом неизвестно, что с собой принесет это событие: счастье или еще одну печаль — но, смотря на Трост, она понимала, что скорее второе. Девушка не говорила об этом с Эрвином и из-за этого волновалась, ведь он бы точно просек, что здесь к чему. Мари чувствовала себя гадко еще со вчерашнего вечера, когда решила, что сегодня посетит Трост одна. Главной целью ее поездки было посещение семьи, о которой она благополучно забыла еще на втором курсе. Первое время, когда тогда еще девочка приехала обучаться в Кадетский Корпус, она была очень зла на своих родителей. Привыкшая к тому, что с ней откровенны и она сама ко всем искренняя, Мари была уязвлена тем, что от нее скрыли настоящую причину ее вступления в ряды кадетов. Она, уже будучи взрослой, поразмыслила над этим вопросом и поняла, что по-другому ей сказать тогда не могли, ведь она была еще ребенком, и все ее тогдашние мысли — полнейшая ерунда. Лишнее напоминание о своем откровенно глупом и неоправданном поведении заставило Мари еще больше устыдиться, и девушка закусила губу. «И ведь не писала! И ладно бы месяц — так все время! Четыре года молчания!» Если бы не люди на улицах города, она бы точно с воплями порвала на себе одежду — сам факт того, что она так себя вела, осознание того, что по ее вине допущена подобного рода ошибка, были невыносимы. Все тело Мари дрожало мелкой дрожью, из-за которой было тяжело двигаться, но было непонятно, чем же эта дрожь вызвана: чрезвычайно острым осознанием своей вины или пониманием того, что уже совсем скоро перед девушкой предстанут последствия ее же ошибки, и с ними придется разбираться. Да и новый облик Троста далеко не радовал ее, и даже больше — навевал мысли о самом дурном, что она сделала в жизни. Хотелось прижаться к чему-то теплому, зарыться в это что-то носом и больше не смотреть по сторонам, пока все не нормализуется. «Так или иначе, я исправлюсь! Я приползу к ним на коленях, если надо! Они должны меня понять!» Мари выбралась в город без Эрвина, и его отсутствие в полной мере почувствовалось только сейчас: девушка поймала себя на том, что ей не хватает его присутствия, его поддерживающих взглядов в ее сторону и отвлекающих от мрачных дум слов. Чтобы ей не стало вконец плохо, Мари остановилась и досчитала до трех, прежде чем возобновить путь. Ноги сами несли ее туда, где был ее родной дом, в котором жила ее семья, так что сперва девушке почти не приходилось вспоминать путь. «Интересно, а какими они все стали? Мать по-прежнему помогает соседям, ничего не требуя за свою помощь? А отец? Наверное, у него уже седина в волосах, а на руках еще больше мозолей, если он продолжает работать. Ла? Она, наверное, уже учится. Интересно, как у нее это получается? Она отличница или раздолбайка? А какая она вообще? Тоже все детство проводит во дворах, постоянно сцепляется с кем-то в драках? Или же она выросла послушной дочкой, настоящей гордостью своих родителей?» Подгоняемая этой мыслью, Мари постепенно ускоряла шаг, но на бег не срывалась. Она хотела увидеть их, каждого, ведь, несмотря на годы молчания, они по-прежнему были семьей. И ей надо столько всего рассказать! Про друзей, с которыми она встретилась при обучении и которых полюбила, о первом месте в Кадетском Корпусе, о вступлении в Легион, о том, насколько огромен штаб и сколько разных дел можно понаворотить; о встрече с сильнейшим воином человечества — Беллой Гофман, о вылазке, внешнем мире, о бескрайнем поле, в котором трава колышется от ветра, как водная гладь; о бесконечной жестокости титанов и их животном желании поглощать людей, возможно, даже о том, что существуют преступные сети, и не одна — их много, и, едва ступив не туда, можно наткнуться на их представителей. Мир запретных книг, старых и рваных, в которых много информации о внешнем мире, каким бы он ни был опасным, но в этом был свой шарм, и рассказывать о нем без придыхания Мари не могла. Возможно, родители не поймут ее рвения, но зато будут знать, что вырастили искреннюю до последнего дочь, хорошо это или плохо. Мысль была теплой, но атмосфера, царившая в городе и влияющая на мысли девушки, не позволяла ей улыбнуться или сосредоточиться на чем-нибудь хорошем. Не воспринимая окружающую обстановку, Мари шла так быстро, что расталкивала прохожих. Они бросали ей вслед проклятия или крутили пальцами у виска, но девушка не слышала их. Несмотря на то, что вместо Троста ее детства перед Мари предстало какое-то другое место, в ее сознании все еще сохранилось представление о городе, о расположении улиц и главной площади. Если верить им, то девушка была уже совсем рядом со своим домом. Она рвалась к нему, как могла, только сердце тревожно ухало в груди, словно чуя неладное. «Еще один поворот, и я выйду на улицу…» Девушка пустилась бегом по улице еще менее людной, чем главная. В глубине души она почему-то хотела остановиться, отдышаться и уйти, но силой воли и здравым смыслом она заставляла себя бежать дальше. «Еще один дом, а за ним поворот! И я увижу свою семью!» Мари в самый последний момент выставила перед собой руки и, не сбавляя темпа, зацепилась пальцами за угол забора и, резко сменив направление, уже приготовилась завизжать от радости при виде дома, где родилась и выросла, но у нее вырвался не крик радости, а мучительный стон растерянного человека. От дома, в котором жила семья Мари, ничего не осталось. Дом сгорел дотла, и на его месте осталась лишь жалкая тень его былого: крыша обвалилась, вместо чердака виднелись куцые почерневшие бревна, отныне пригодные лишь для того, чтобы ими удобрять землю. Стены почернели, а окна, похоже, выломали вместе с рамами, так как на их месте зияли дыры неопределенных форм. Крыльцо напоминало беспорядочно сложенную кучу дров. Наверное, перед пожаром здесь было хорошее побоище, потому что только две палки в бывших перилах стояли на своем месте, а в полу была глубокая вмятина. От пышнейшего куста сирени, росшего рядом, не осталось ничего, кроме жалкого ствола, похожего скорее на стебель хрупкого цветка, с обломанными ветками. «Но… это не ошибка. Здесь точно должен быть мой дом!» Мари не верила своим глазам, но голос разума твердил ей: «Да, это место, где когда-то жила ты и твоя семья». Сердце не верило, что она сейчас стоит здесь и видит этот ужас. Девушка, не моргая, продолжала смотреть перед собой, словно все это не более чем видение, которое вскоре должно раствориться. Чувствуя, как дрожат ее колени, она на ватных ногах начала приближаться к пепелищу и вытянула перед собой руки, словно в стремлении дотронуться, будто от этого все видение должно было рассеяться, а на его месте оказался бы тот самый дом, к которому шла Мари. Девушка не чувствовала себя хорошо с самого утра, едва она проснулась, но сейчас ей стало в разы хуже. Желудок словно сжал крепкий кулак, дыхание затруднилось, все тело разом ослабело и не слушалось. …Но ничего не происходило. Мираж не таял. Мари разлепила пересохшие губы и уже собралась позвать кого-нибудь из своих, но у нее пропал голос.