Легенда о бесславном герое

Вдали послышался гром, когда Мари приобрела способность двигаться. Сперва она обошла пепелище кругом, старательно обыскивая взглядом всё, что было в поле зрения, но внутрь зайти не решилась: девушка боялась найти там трупы и узнать их. На крики тоже никто не отозвался, разве что разлаялась соседская собака. Отчаявшись увидеть истину, Мари решила услышать её от соседей, но не получилось: когда она стучала в калитку и даже в окна, никто не открыл ей дверь, хотя в доме явно кто-то был: девушка взглядом уловила чью-то тень, мелькнувшую в глубине дома. С каждым словом, с каждым мигом Мари все больше жалела обо всём, что натворила: о том, что перестала поддерживать связь с семьей, о том, что затеяла её поиски. Она даже не знала, как реагировать: расплакаться от безнадёжности и осознания собственной вины или радоваться тому, что ей не придется преклонять колени перед так «удачно» исчезнувшей семьей. Мари не верила происходящему, до конца убеждала себя, что все образуется и что все это если не иллюзия, то очень дурной и слишком реалистичный сон. А еще её тело нуждалось в движении. Едва почувствовав, что готова, она побежала. Мощёная камнем улица была влажной от недавнего дождя, так что при каждом шаге из-под подошв сапог летела водяная пыль. Девушка хотела осмотреть весь город, ведь вряд ли дом её семьи сгорел из-за случайности, иначе бы его отстроили. Это значило, что её семья провинилась, причем настолько серьёзно, что их имущество спалили. Но вот вопрос: что они натворили? Куда они делись и живы ли вообще? Мари, резко поворачивая голову, смотрела по сторонам, словно вся её семья стояла за поворотом и ждала её появления. Девушка старалась не думать о мучающих её вопросах, но чем меньше она старалась о них думать, тем больше они лезли в голову. «Они живы, точно живы!» Хоть Мари отчаянно твердила себе это, она слабо верила в собственные слова. Она пыталась уверить себя в них. …Поток её мыслей прервал звон тяжелого колокола. Его торжественный набат, словно шелковая ткань, степенно расстилался по улицам города. Он был приятным на слух, но при его звуке на ум приходила мысль о чем-то тёмном, тревожном. В Тросте редко звонили, вернее, никогда. Это бывало лишь в крайних случаях, когда граждан нужно было оповестить о чем-то значимом и опасном. В училищах и начальных классах детям объясняли наравне с правилами о том, что играть со спичками нельзя, что при звоне колокола надо идти на главную площадь, к главному скоплению народа, и там им дадут инструкции о дальнейших действиях. Когда Мари училась в Тросте, об этом мало кто помнил, ведь в основном ничего особо значимого в городе не происходило, и надобности в общих сборах попросту не было. Сейчас же, когда дал о себе знать явный предвестник большой беды, пусть и с городом, Мари не могла не пойти и не посмотреть, что стало тому причиной. Собрав остатки сил, девушка резко выдохнула и сорвалась на бег, направляясь к месту назначения. Найти площадь никогда не было трудно: прямо над ней возвышалось здание ратуши. Оно было необычайно высоким и резко выделялось на фоне других домов. Когда Мари выбежала на площадь, она в первую очередь осмотрела именно его, и именно вид тростской ратуши заставил её сердце сжаться еще сильнее. В её памяти это здание было огромным, с большими чистыми окнами в деревянных рамах и красной черепичной крышей, тщательно вычищенной. Стены были приятного светло-бежевого цвета, а посмотрев на тяжёлые резные двери, можно было представить, будто они ведут во дворец. Но нынешнее здание ратуши было лишь тенью себя прежнего. Своим видом оно словно добивало память Мари о былом Тросте, о городе её детства. Стены издалека казались серыми и выцветшими, а черепица покрылась мхом и налетом (издалека казалось, что это из-за атмосферы, царившей в городе, и из-за слишком слабого солнца). Массивные медные ручки на дверях теперь казались жалкими и какими-то лишними. На ступеньках, ведущих ко входу, лежал сор и опавшие полусгнившие листья. Мари в сердцах сожалеюще вздохнула и, закусив губу, подавила стон. «Хоть что-то осталось таким, каким это осталось в моей памяти? Или все поменялось так безвозвратно? Но почему?! Неужели это кара за моё непослушание и ту детскую обиду, которую я позволила себе в начале обучения?» Она закусила губу так сильно, что пошла кровь. Девушке надо было мыслить хладнокровно, чтобы разобраться, что здесь к чему, но ничего не получалось. Мари была расшатана, она не знала, чему верить. …Вдруг Мари кто-то случайно толкнул в спину, и она обернулась. Перед ней стоял парень примерно её возраста, со скрюченной спиной и широко раскрытыми глазами. «Смотри, куда прёшь, тупая башка!» Она уже хотела озвучить свою мысль, как он, не поднимая глаз, быстро пробормотал скупое «простите» и поспешил вперёд, в глубь площади. Девушка фыркнула ему вслед. Потратив секунду на то, чтобы забыть это небольшое происшествие, Мари вновь вернулась к своим мыслям, развернулась, уже готовясь к чему-то, не щадящему образы её прошлого. Она окинула взглядом площадь, где, как правило, проходила основная жизнь Троста. В принципе, если убрать реденькую толпу, кучковавшуюся около деревянного помоста, на котором стоял высокий мужчина с золотой цепочкой на шее в окружении полицаев, то площадь почти не изменилась. Тот же камень, которым она была вымощена, те же ветхие деревянные лавочки ремесленников и широкие прилавки. Прямо и чуть правее выход на главную улицу, левее ряд магазинчиков, среди которых была пекарня, от которой всегда шёл приятный аромат свежеиспечённого хлеба. Но всё же была деталь, которая меняла все кардинально: шест и большие снопы сухой травы рядом с ним. Послышался отработанный тяжелый шаг, создаваемый несколькими десятками приближающихся сюда сапог. «Военная полиция?» Мари обернулась, чтобы посмотреть, кто это, и оказалась права: приближались полицаи. Но стоило им показаться, как женщина, одновременно с Мари оглянувшаяся на них, приложила ладонь с зажатым в ней цветастым платком и тихонько забормотала себе под нос. «Но почему граждане не чувствуют себя защищёнными? Что здесь вообще творится?!» Полицаи далеко не всегда честно выполняли свой долг, так что их появление почти ни у кого не вызывало благоговения и трепета. Но было бы нормальным, если бы граждане вовсе не отреагировали, а они вели себя так, будто обречены. Приглядевшись, Мари увидела на форме полицаев черные повязки чуть выше локтей. Раньше она видела их лишь раз, в те далекие зимние сумерки, когда она была еще совсем маленькой, но уже тогда поняла, что произошло что-то очень нехорошее. В тот холодный вечер мать гладила её по голове при свете свечи и обещала, что с ней, невинной, никто ничего не сделает. «Каратели». По приказу свыше, вместе с новыми бесполезными реформами, в жизнь простых горожан вошли и они. Держатели порядка, представители местной власти, самые элитные солдаты Военной Полиции, самые суровые и жестокие люди на свете. Отряды карателей нужны были для поддержки политического порядка в городе. Они вынюхивали, выслушивали и шли по следу провинившегося. Только, в отличие от простых полицаев, каратели отличались особой жестокостью и холодностью, и их целью были только политические преступники. Однажды из случайно подслушанного обрывка разговора Мари услышала, что некий человек сказал лишь, что новые ужесточенные порядки бесплодны, а после его нашли в собственном доме в луже крови и пулей в затылке. По комнате якобы были разбросаны клочки выдранных с мясом волос и пара зубов, подушка была вспорота, и пух от нее валялся во всей комнате. Мари никогда еще не приходилось сталкиваться с ними лицом к лицу, но один их вид заставил её невольно поежиться. Взгляды карателей-полицаев были отстраненными, направленными прямо вперед. Взглянув им в глаза хотелось отвернуться и прикрыть голову руками, лишь бы не видеть. Девушка повертела головой, оглядываясь. Каратели приближались со всех сторон, взяв площадь в кольцо. «Они окружили город, чтобы люди смогли стать свидетелями казни, которую даже видеть не хотят! Но вот вопрос: зачем их запугивать? Очередные бредни сверху?! И кого казнят? Для кого приготовили эшафот?!» Мари старалась не думать о том, что это может быть её сестра, мать или отец. Как назло, толпа, зажатая в кольце полицаев, стала теснее, но, поскольку граждан всё же было немного, протиснуться к помосту не составило особого труда, в особенности маленькой Мари. Но всё же путь был тяжёлым. Волнение железным кулаком сжало её желудок и поселило неприятное ощущение в горле, так что сглатывать было неприятно, а ноги заплетались; тело едва слушалось свою хозяйку. Кто-то ахал и вскрикивал от неожиданности и от страха. Мари инстинктивно обернула голову в сторону, откуда раздался этот звук, но пытаться разглядеть, что стало ему причиной, не стала. Но едва она развернулась, как её схватили за локоть и резко дернули. Вздрогнув от неожиданности, Мари округлёнными глазами посмотрела назад. Перед ней стоял дородный мужчина с моржовыми усами.  — По сторонам смотри! — прошипел он и вздёрнул подбородок вперед. Мари его поведение несколько задело. Она, в сердцах фыркнув, выдернула локоть из его потной ладони и посмотрела в указанном направлении. Местечко, ранее окруженное тесным кольцом полицаев, теперь было освобождено, и двое из них вели туда какую-то женщину, заломив ей руки за спину. Мари сперва не узнала её, но, подойдя поближе и приглядевшись, всем телом содрогнулась. Как и несколько лет назад, она носила тугой корсет и вплетала в волосы ленточки. Волосы, ранее насыщенного каштаново-рыжего цвета, подёрнулись сединой и словно выцвели. Подол юбки оборвался и испачкался, так что виднелись грязные щиколотки и босые ступни. Лица коснулось время: кожа казалось слишком бледной, появились первые морщинки, скулы и подбородок заострились. Но несмотря на то что женщина несколько изменилась, Мари узнала её по блеску в серых глазах, в глазах цвета зимнего неба во время снегопада; по походке, уже не такой лёгкой, как раньше, но стремящейся к ней; по взгляду, уже, казалось бы, покорному, но ещё сохранившему что-то легко узнаваемое и родное. «Мама». На эшафот взошла Магдалина Блэк. Хоть она шла под конвоем стражи, но казалась независимой от них. Мари, едва обретя дар речи, встала на носочки и, сама не зная зачем, отчаянно крикнула надтреснутым голосом:  — Мама! Та шла вперед, не замечая её крика. Или делая вид, что не замечает. Охранники поставили Магдалину вполоборота к толпе и, как по команде, остановились. Горбатый высокий человек с золотой цепочкой на шее встал чуть ближе к центру и, прочистив горло, начал:  — Я глубоко убежден, — он широко развёл руки в стороны, словно желая таким образом придать своим словам больше убедительности, — что всякий законопослушный гражданин нашего города, каждая чуткая душа желает сохранить порядок за тремя величественными стенами: Марией, Розой, Шиной! И непослушных нужно наказывать, а сбившихся — наводить на путь истинный. Пред вами, — говорящий, не оборачиваясь, указал пальцами на виновную, — Магдалина Блэк, женщина, преступившая закон, по которому жили наши праотцы и живём мы сами. Толпа не принимала его слов, она целиком и полностью концентрировала свое внимание на преступнице и сострадании к ней. Раздался чей-то надрывный плач. Мари чувствовала себя гадко, как никогда. Она отказывалась принимать, что стоит сейчас и смотрит, как казнят её мать, не в силах как-то ей помочь. Всё её существо словно насквозь пропиталось отчаянием и осознанием чего-то ужасного, накрывающего с головой и поглощающего без остатка. Девушка сипло дышала ртом. Она чувствовала, что не сможет крикнуть еще раз или хотя бы помахать рукой. Тело не слушалось её, ноги едва держали, да и то из-за того лишь, что вокруг стояли горожане, и упасть было попросту некуда.  — В подвале их дома была найдена книга запретного содержания, — продолжал глашатай, — книга о мире до создания стен, — он сделал акцент на последних словах. — И, проследив за их домом в течение месяца, Военная Полиция смогла найти преступников, которые, видимо, действовали с семьей Блэков сообща. Магдалина Блэк стояла прямо, взгляд у неё был отстраненный, словно все эти слова её не касались. Видимо, говорящий хотел вызвать у «публики» негодование и злость, но ничего не произошло, если не считать рыка откуда-то позади Мари и чьего-то злобного шипения. Люди поморщились, кто-то спрятал лицо в платок, но ярости не было. Как бы то ни было, оратор сделал вид, будто всё в порядке, и вновь продолжил:  — За что дом её семьи был сожжён, — он сделал паузу. — Но наш справедливый и милосердный суд посчитал, — он опять сделал акцент на последних двух словах, — что в качестве назидания остальным следует сжечь её на глазах у всего Троста. У Мари руки чесались врезать ему хорошенько, стереть эту гадкую ухмылку и отодвинуть его в сторону, а затем, схватив мать за локоть, увести её подальше от эшафота, подальше от этих жалостливых и осуждающих взглядов, подальше от смерти. И она бы без сомнения продала душу и всё своё когда-то пережитое или предназначенное ей счастье, чтобы у неё появилась такая возможность. Девушка вновь закусила губу и застонала, полувсхлипывая. Всё поплыло перед глазами, а в голове назойливой мухой крутилось одно и то же. «Мама… мама, прости меня!» Это был один из тех немногих случаев, когда Мари ничего не могла сделать для близких.  — Магдалина, — глашатай полуобернулся к названной, — не хотите ли вы сказать слово в своё оправдание? И тут Мари впервые за несколько лет услышала голос своей матери:  — Мне незачем оправдываться, — она и забыла, что он был мягким, льющимся, как горный ручеёк, напевным, приятно низким. Женщина смотрела обвинителю прямо в глаза. Если бы Мари не была так поглощена отчаянием и своей полной неспособностью действовать, она бы восхитилась. — Наша семья действительно хранила в подвале запретную книгу и помогала преступной группировке. И я не вижу в этом нашей вины. По толпе прошелся слабый рокот.  — Ваше последнее слово перед казнью, — растянул глашатай. Голос его, в контраст, был слащав, и после речи Магдалины Блэк слушать его было невозможно. Те, кто стоял близко к эшафоту, могли заметить, что в его глазах сверкнул огонь. Мари почти не дышала. Она даже не чувствовала холодных слёз на своих щеках. Девушка противилась факту, что эта женщина, так мужественно принимающая смерть — её мать. Что она общалась с ней слишком мало, но она была прекрасной, одной из самых искренних живущих в пределах стен душ.  — Рано или поздно человечеству придётся выбраться во внешний мир. Стены не вечны. И не надо бежать от этой истины. Каждый, кто родился человеком, должен знать, в каком мире ему посчастливилось оказаться, — ропот в толпе усилился. — Отныне и навеки я благословляю всех, кто захочет выйти на волю. Возможно, это разыгралось воображение Мари, но она уловила тихий, едва различимый шепот:  — Аминь. Так просто сказано, но сколько в этом слове выражено! Девушка мысленно повторила. «Аминь».  — Это всё? — спросил глашатай, зыркая глазами. Магдалина лишь сдержанно кивнула в ответ. Жест получился не самым изящным, но полным достоинства. Её прижали как можно теснее к длинному шесту, и Мари, не в силах изменить что-то, смотрела, как мать привязывают цепями. Волна отчаяния и едкой горечи нахлынула с новой силой, изжирая сердце и вызывая неприятную дрожь в запястьях и лодыжках. Мари резко дёрнулась вперед и развела руками, протискиваясь между стоящими впереди людьми. Она ничего не смогла бы изменить, но она знала, чувствовала, что должна быть рядом с матерью в этот роковой момент. На негнущихся ногах девушка прокладывала себе путь. Когда Мари была достаточно близко, чтобы коснуться края помоста, она вскинула голову вверх и постаралась заглянуть в лицо матери. Магдалина была спокойна, она смотрела вперед, не замечая дочь, и в её глазах не было страха перед скорой смертью или смятения, лишь осознание того, что так должно было произойти, что так правильно. Стога соломы, сваленные вокруг Магдалины, частично скрывали её лицо, но это не мешало уловить настрой её духа, позволяло рассмотреть, как она закусила губу, готовясь к непоправимому, но истинно верному. Палач, ранее стоявший где-то в самом неприметном местечке, поднял огромный факел, и пламя его устремилось к небу.  — Во имя стены Мария, — он встал справа от преступницы и наклонился, поднося факел к соломе. Огонь мелкими язычками разбежался по сторонам, оставляя за собой посеревшую, осыпающуюся от лёгкого прикосновения золу. Со стороны послышался сдавленный вскрик, и Мари до боли и хруста в суставах сжала руки.  — Во имя стены Роза, — палач поджег солому прямо перед Магдалиной. Та наблюдала за его действиями, слегка опустив веки. Только на этих словах до Мари дошло, что кричала она сама. Девушка словно сквозь плотную завесу слышала, как были произнесены последние слова: «Во имя стены Шины», — и огонь почти дошел до грубых пяток Магдалины. Её губы едва заметно шевелились, но явно не в молитве. Мари была уверена в этом. Солома, видимо, была влажной и горела плохо, да и погода была неподходящей. Но Мари видела в этом явлении другое: её мать нужно оставить в живых, и сама природа, сами высшие силы* говорят об этом. Язычки пламени расползались по сухой траве, маленькие и рыжие, но, несмотря на то, что преступница была окружена ими со всех сторон, их явно не хватило бы на то, чтобы сжечь её полностью.  — Добавьте масла, — холодно приказал глашатай. Рыжее пламя стремительно охватывало солому, взмётываясь к небу. Совсем скоро оно скрыло ноги Магдалины, её связанные за спиной ладони, а затем и всё тело. Но женщина не кричала. То, что ей больно, выдавали лишь крепко сжатые губы. Она смотрела ввысь, на огромное облако прямо перед собою, словно читая в нем нечто самое истинное и сокровенное, то, ради чего стоит жить, и во что стоит верить. Плавно летели ввысь оторванные кусочки горящей ткани и большие снопы искр. Запахло палёной плотью. Рубашка сползла с Магдалины, обнажая тонкое плечо и чётко очерченную ключицу. Магдалина Блэк была слишком молода, слишком женственна видом, чтобы в её глазах отражалось столько стойкости, столько силы, которой, как кажется сперва, не может быть в таком маленьком хрупком теле. Это был самый храбрый, самый отчаянный воин, который родился в этих стенах. Огонь подобрался к кончикам волос, и они вспыхнули необычайно ярко, подчёркивая тонкую шею и аккуратную голову провинившейся; подчёркивая то, что не ей надо здесь умирать. …Мари чувствовала себя тварью, самым последним человеком, недостойным жизни. Холод пробирал её тело, казалось, что кто-то прожорливый и злой большими кусками разрывал и пожирал её сознание. Если бы Мари посмотрела на себя со стороны, она бы заметила седую прядь, появившуюся у неё в волосах. Слёз уже не хватало, чтобы плакать. Не было сил, чтобы держаться. Всё самое доброе, все счастливые мелочи, когда-либо происходившие с нею, казалось, выжгли. Остался только пепел, безжизненная пустошь, на которой уже вряд ли что-то сможет вырасти. …В самый последний момент, за миг до того, как огонь закрыл лицо Магдалины, Мари, хоть и находившаяся относительно далеко, явственно почувствовала её взгляд. Было видно, что Магдалине с трудом удалось это сделать. Но боль — и физическая, и моральная — ничуть не помешала ей посмотреть дочери прямо в глаза ясным взглядом, которым женщина явно что-то пыталась донести. Что-то важное, то, что уже в который раз перевернёт мир с ног на голову; то, что требует внимания, честности с самим собой и… силы. В глубине души Мари с самого первого момента казни знала, что не сможет выстоять долго. Сейчас она была хрупкой, как никогда. Последнее, что она помнила, это собственный стон и то, как в пламя, полностью охватившее её мать, подлили еще масла. Затем глаза застелил туман, остатки сил покинули тело, и девушка рухнула в объятия тьмы.