Умереть, чтобы выжить

Сидя в машине, рядом с генералом, я смотрел в по-весеннему ярко-синее небо. Красиво. Скоро тонкие веточки берез покроются еле видным зеленым маревом, а потом распустятся листья. Только я надеялся этого уже не увидеть. Очень надеялся, что Олег не будет затягивать с выполнением обещания. Мне оставалось только снова поверить его словам, обманным и ненадежным, как апрельский синий лёд. Другого выбора не было. Я не знал и не спрашивал, куда он меня везет. Похуй куда. Хотелось убрать все мысли и воспоминания из головы, действительно превратиться в бездушную и бесчувственную куклу, ничего не ощущать, оставить себе лишь простые животные рефлексы и инстинкты: есть, пить, спать, трахаться. Если Бог есть, то он – альфа, иначе как он мог создать омег такими? Такими, каким я был пару часов назад, когда стонал и кричал под Олегом, ненавидя его всем сердцем, но отчаянно желая телом. Он не сделал мне больно ни разу, пока брал меня снова и снова в разных позах, но его изощренные ласки были хуже, чем цепь, и ранили больнее, чем заточенное острие. Блядская, сраная течка! Я так надеялся, что она хотя бы стихла, если не закончилась за те дни, что лежал без сознания, но она тоже затаилась вместе со всем организмом, замерла, чтобы не тратить нужные на восстановление ресурсы и, как только я оправился, разгорелась вновь. Почти сутки удавалось сдержать дикое желание, но под руками генерала, успевшего прекрасно изучить меня, оно вырвалось из-под моего управления. Что же он со мной вытворял! Он знал все мои точки, все зоны, от прикосновения к которым мозг плавился и тёк так же, как похотливая ненасытная дырка между ног. Усадив к себе на колени, Олег играл языком с моими сосками, втягивая их в рот и слегка прикусывая зубами, пальцами левой руки проникал в горячую, хлюпающую при каждом движении, узость ануса, а правой гладил и сжимал мой член. И всё это нежно! Сука, нежно! Уже через несколько минут я стонал и ерзал, мечтая о разрядке. Но, конечно, генерал не причинял боль не потому, что стал вдруг белым и пушистым. – Попроси меня, – сказал он, оторвавшись от моего соска, и в его глазах нежности не было в помине, только удовольствие от моего унижения и желание насладиться им сполна. Но язык не поворачивался сказать это, хоть я и решил, что буду покорным. Моей выдержки хватило еще на несколько минут молчания, но прерывистые стонущие вздохи сдерживать все равно не получалось. И с каждым вдохом аромат альфы ядом проникал в легкие и кровь. А когда Олег вынул из меня пальцы, я застонал в голос, и просьба сорвалась с губ, быстрее, чем успел осознать, что говорю: – Пожалуйста… – Что? – Один палец вернулся и стал очень-очень медленно погружаться внутрь. Плотина, уже прорвавшаяся в нескольких местах, рухнула. Темная вода затопила меня с головой, быстрое течение закрутило и увлекло в водоворот, не дышать было бы спасением. Если бы я мог не дышать! – Пожалуйста, прошу тебя, возьми меня, пожалуйста! – Хочешь ебаться? Сильно? – Он ввел два пальца, но опять медленно, неторопливо, слегка проворачивая. – О-о-ах, да, очень хочу, очень! – Как будто это было так непонятно! Но ведь его цель в том и заключалась, чтобы дать мне по полной прочувствовать, как низко я готов упасть ради удовлетворения скотского инстинкта. – Встань на колени и умоляй. И я встал. И умолял. В какие-то моменты мне казалось, я наблюдаю за собой откуда-то сверху, а там внизу было всего лишь тело, которое пресмыкалось в ногах альфы, чуть ли не ползая брюхом по ковру. Я был снаружи этого слабого бледного омеги с текущей смазкой по внутренней стороне бедер, с глазами, не выражающими ничего человеческого, одну лишь сучью похоть. Как бы я хотел оставить эту комнату, оторваться окончательно от физической оболочки и вырваться в небо! Не получилось. Но если я не мог ничего сделать со своим предназначением подставлять задницу под члены альф, ну нахуя, Боже, ты дал мне еще и душу в придачу к очку! Был бы просто забавной зверюшкой, которую трахают, зачем надо было награждать меня способностью думать и понимать. Нет, не награждать – наказывать. Чем я так провинился в прошлой жизни? Папа бы сказал: "Сансара, сынок, сделай выводы, прими урок и в следующей жизни тебе будет легче". Так я сделал выводы и принял урок: верить никому нельзя, любовь – выдумка. Что еще-то? Можно мне уже выйти из класса? Самоубийство – грех во всех религиях, слабость и трусость по жизни, когда ты признаешь, что больше не в силах бороться с судьбой. Меня бы эти соображения не остановили, но прав, сука, тысячу раз был прав красноглазый Липс – без разрешения Олега мне даже сдохнуть не удастся! Оставалось ждать, когда, наигравшись, он сам меня убьет. То, что он этого хочет, я не сомневался. И сам хотел того же. После произошедшего в борделе просто мечтал! Забыть бы… Самое поганое, самое отвратительное, что под конец сексуального марафона генерал в деталях повторил произошедшее в ночь изнасилования, используя вместо члена Гризли черный фаллоимитатор. Но в этот раз его действия приносили огромное удовольствие, временами в мозгу возникал не менее огромный стыд, но даже он, даже понимание, что меня ебет редкая мразь, которую земля носить не должна, не могли остановить нереальных, невозможных волн наслаждения. Человека во мне полностью выместило животное… После первой течки Олег трахал меня по-разному, но позу шестьдесят девять я попробовал сегодня впервые. Стоя на четвереньках, я лизал, сосал и заглатывал до самого основания огромный налитой кровью стержень. Течной суке во мне нравилось расслаблять горло и принимать ртом весь размер, нравилось вылизывать член и яйца. Пока я, скуля от ненависти и кайфа, наяривал ртом толстый ствол, Олег дрочил мне рукой и трахал резиновым хуем, доставая, по-моему, до желудка. И как же было охуенно! Как же мне хотелось умереть! Выгибаясь и дрожа, желал сдохнуть, и чтобы он засадил мне еще! – Нравится, когда тебя ебут? Хочется большего? Скажи мне. – Да! Да-а-а! Оставив в моей заднице искусственный член, генерал вылез из-под меня и пристроился сзади. Блять, я знал, что он сделает, знал! Но даже не дернулся, только упал грудью на кровать, чувствуя под собой намоченную своей же слюной простыню, и изогнулся еще больше. – Какая же ты классная давалка, доступная, жадная до больших хуев, – Олег стал медленно вставлять свой член вдобавок к резиновому, – как ты сладко стонешь и кричишь, маленькая блядь, от моего члена. Как я еще слышал его слова сквозь свои крики непонятно, но слышал. И закричал еще громче, когда он вошел целиком и начал двигаться, я орал, захлебываясь от острого удовольствия, затмевающего боль и отчаяние. Сердце и душу обменял на два члена в жопе, и тогда мне казалось, что это охуенно выгодный курс! Но недолго. После последнего, одного из многих, но самого яркого, самого невыносимого по полноте ощущений оргазма, когда Олег, в очередной раз поменяв позу, кончал мне в рот, а я чувствовал на его члене вкус собственной смазки, вернулись стыд и отвращение к себе. Они не прошли, пока я одевался, пока мы покидали особняк, и сейчас, когда он вез меня куда-то, презрение к себе терзало не переставая. И вряд ли это сможет прекратиться, пока я жив. Отражение в оконном стекле показывало темные провалы на месте глаз, волосы сосульками свисали вдоль остро выступающих скул, не рот – кровавый разрез на бледном лице. Разве такое может нравится? Как я мог вообразить, что в меня влюбился такой альфа, как Макс – красивый, высокий, обаятельный, с блестящим будущим. А я... Не достоин любви, не достоин жизни. Может, в следующей жизни мне повезет переродиться в цветок, дерево или просто раствориться в море? Стать одной из волн – что может быть лучше? Всё, что угодно лучше, чем быть омегой. Или все-таки бывают исключения? Тёмка же не относился к Энн, как к твари. Неужели тоже притворялся? Олег, словно поняв, о чем я думаю и про что вспоминаю, проговорил вслух, вроде как мне, а вроде как, говоря сам с собой: – Ты – омега. Омеги – все такие, поэтому-то любить их несусветная глупость, примерно то же самое, что влюбиться в писсуар в общественном туалете. Сегодня ты стонал подо мной, если бы Макс оказался быстрее – под ним, да под любым, кто бы тебя трахал. И все альфы это знают. Я промолчал, но подумал, что в этом не только вина омег, но и самих альф, не способных любить, ценить и беречь тех, кто рядом. Разве картины великих художников были хуже при жизни их создателей, когда за них платили копейки, чем сейчас, когда стоят миллионы? Краски на них остались теми же, поменялось только отношение. В окне мелькали темные голые деревья, серые дома, отсыревшие от весенней влажности, кучи грязного мусора вылезли из-под растаявших сугробов, обнажая неприглядную изнанку, такую же мерзкую, как у меня внутри. Только в вышине светило яркое солнце, а моё погасло. И сделать ничего невозможно, чтобы зажечь его вновь. Каким же я был самоуверенным, когда говорил Липсу про истинность... Она действительно существует, только в одностороннем порядке - исключительно для омег. Я всё еще любил Макса, но от этого было намного хуже. Любить альфу и знать, что он тебя использует как, блять, писсуар в общественном туалете... Макс. Как же можно было так лгать? Говорить про истинность и уже через несколько дней признаваться в любви другому. Обманывать следующего. Нет уж, лучше пусть будет Олег. Его я мог хотя бы ненавидеть. И он ведь обещал меня... отпустить. В голове сами собой возникали строчки, я составлял их из острых обломков души, представляя как будто складываю зеркальные осколки в стройный узор и раня в кровь мысленные пальцы, в попытке вновь собрать разбитое сердце, как в той сказке, где мальчик пытался сложить из ледышек слово "вечность". Я не помнил, удалось ли ему, но хотел верить, что мне удастся. Если и умирать, то человеком. Хотя бы для себя, даже если больше никто меня им не считал. Холодный берег – на него взобраться Не хватит сил и скользким станет путь, Изломан лед, под кожей мне остался, Я не дышу, чтоб жить когда-нибудь. Тону беззвучно, камнем топит море, Зовет на дно и гладит океан. В твоих глазах огонь бушует чёрен, За ним кружится пошлости дурман. На теле нет ни шрамов, ни увечий, Лишь откололась хрупкая душа. Отрезом тонким ты сплетаешь речи И продолжаешь мучить не спеша. Мой щит расколот, от него остались Крупицы смысла, но доспех опять Надеть на кожу, старых ран пугаясь, Чтоб дать тебе возможность что-то рвать. Болото топко, затянул в трясину. Нет сил вдохнуть и выбраться на брег. Удар и крик, я подставляю спину И вырываю мысль, что человек. А ты со мной, играющий словами, Уродлив, в свете погнанной любви, Пытаешь связь, как будто между нами Родиться чувства нежности могли. Я повторяю мантру, сжав до крови Разрезы губ. Мне алым отцвести, Залить потоком море - морем боли. Убей меня и в небо отпусти...*