Vive la reine!

Морозное утро Сатинальи выдалось слишком солнечным, и настойчивые лучи солнца проникали в комнату, озаряя ту светом, и, разумеется, никак не давали поспать королеве. Недовольно ворочаясь на постели, она, в конце концов, открыла глаза и обнаружила, что была, вроде как, одна. Впрочем, это её заблуждение долго не продлилось. — Я уже думал, что ты будешь спать до полудня, — Феликс обнаружился сидящим на краю кровати, спиной к Аноре. У Мак Тир в одно мгновение запылали щеки, как только она вспомнила события минувшей ночи и постаралась притянуть к себе одеяло, которое оказалось на другой стороне кровати, но накрыть получилось почему-то лишь тело, а ноги до колен по-прежнему были открыты. Данный маневр со стороны королевы был встречен безудержным хохотом короля. — Тебе не кажется, что после всего, что произошло, уже поздно меня стесняться? — с улыбкой спросил Феликс. Слова о том, что «Кайлан не оставался со мной на всю ночь» так и застряли у Аноры в горле. Снова вздохнув, она, наконец, выдала: — Нет, не кажется. Видеть тебя ночью и днем — это две разные вещи. — А что, днем я выгляжу хуже? — с ехидцей спросил Кусланд. — Нет. Даже лучше, — выпалила она, даже не задумываясь, и снова смутилась. — Да, ты мне тоже днем нравишься больше. Тебя можно даже лучше разглядеть, — не без удовольствия заметил король. — Голова не болит после вчерашнего? — Нет, — Анора. — Я употребляла лишь выморозку, но из-за того, что и ела я мало, меня так повело. Хмель уже давно исчез, — ответила она. — Чудесно, — кивнул Феликс, а после склонился на кровати и положил теплую шершавую ладонь на ножку королевы, которая была не скрыта одеялом. — Знаешь что? Я готов петь оды твоим щиколоткам. — Не смешно, — буркнула Мак Тир. — Я вполне серьезен, — нахмурился он, но его недовольство выглядело настолько наигранным, что королева тотчас же рассмеялась. — И тебе лично я тоже готов петь оды. Хочешь исполню? «Ты утоляешь мой голодный взор, как землю освежительная влага. С тобой веду я бесконечный спор, как со своей сокровищницей скряга. То счастлив он, то мечется во сне, боясь шагов, звучащих за стеною, то хочет быть с ларцом наедине, то рад блеснуть сверкающей казною. Так я, вкусив блаженство на пиру, терзаюсь жаждой в ожиданье взгляда. Живу я тем, что у тебя беру, моя надежда, мука и награда…» * Анора не выдержала и захохотала. Феликс, впрочем продолжал, и с каждой декламируемой строчкой стягивал одеяло, которым так старательно прикрывалась королева. — «Любовь — недуг. Моя душа больна томительной, неутолимой жаждой. Того же яда требует она, который отравил ее однажды…» *- когда одеяло было безжалостно стянуто, скомкано и отброшено на край кровати, Кусланд несколько обиженно сказал: — Вот ты смеешься, а я всерьез намеревался тебя соблазнять, цитируя поэтов… — Получается неплохо, — с улыбкой сказала Мак Тир. — Ты можешь ответить на один мой вопрос? Ох… — Разумеется, — при этом, дав ответ, король не прекратил прокладывать дорожку из поцелуев от ложбинки между грудей до низа живота. — Откуда ты это… ох… — она запустила руки в его каштановую гриву. — Могу поинтересоваться откуда ты все это узнал? И я не думаю, что с утра я готова на любовные подвиги… Кусланд понимающе отстранился и улегся рядом: — Все мои обширные знания, любовь моя, были почерпнуты из чудесного тевинтерского трактата о любви, в котором более чем подробно описано то, как сделать супружеской жизнь более чем счастливой, — щеки Аноры снова вспыхнули, как маков цвет. — В юношеские годы я очень и очень подробно изучал этот трактат. С невероятно сильным рвением, присущим юноше. Пока отец не обнаружил его в моей комнате и не забрал для личного использования… — королева не выдержала и снова расхохоталась. — Но самым замечательным в этой книге было послесловие, — Феликс потянулся к Мак Тир, словно сообщая ей самую великую тайну, — «…и стоит сильным мужам мира сего помнить науку, точно описанную в сим детище, и часто применять на практике. А кто не знает того, что написано в этом трактате, будет делить свою жену с тем, кому это известно». — Какая… любопытная книга, — не без улыбки сказала Анора. — Невероятно любопытная. Стоит взять её для дальнейшего совместного изучения. — Безусловно стоит. — А теперь, моя королева, нам где-то надо раздобыть для вас платье попроще, как-то затемнить кожу и завязать крестьянскую косу… — Нет, Феликс. Мы не собираемся делать то, что ты предлагаешь. Да, читаю твои мысли. И, демоны побери, это очень глупая идея! — Да, Анора, да! — Нет, Феликс, нет! — Феликс Кусланд, ты самый несносный король на свете, — тихо прошипела венценосная Анора Мак Тир, чувствительно пихнув мужа в бок. — Ты понимаешь, какая паника поднимется, когда обнаружат, что мы пропали? — Не пропали, а ушли никого не предупредив, — поправил её король. — Разве тебе здесь не нравится? — Нравится, — не стала отрицать Анора. Сатиналья опьянила каждого жителя и без хмеля, пьянила счастьем и беззаботностью, сводила с ума молодых и вновь вселяла жизнь в старых. На улице пахло выпечкой, уличные музыканты не переставая играли, на главной площади бродячие актеры давали представление, а юноши и девушки водили хороводы или же скрывались в темных улочках… Королева почти и позабыла об этой стороне жизни других людей. О том, как они празднуют. Сатиналья во дворце и Сатналья на улицах Денерима — две совершенно разные вещи. Она забыла, какая бывает выпечка. Не та, над которой старается королевский кондитер, но другая, простая. Калач вот из белой муки, присыпанный сахарной пудрой. Феликс ей купил один такой, и теперь она с удовольствием ела этот маленький шедевр. Или вот растопленное лакомство из Антивы — шоколад, кружку которого попросту нельзя попросить на кухне, всю эту банальную просьбу превратят в фарс — нальют в блюдечко и принесут вместе с орехами, сырами и прочим. А ей иногда просто хотелось горячего шоколада, но просто пить его было не положено в высших кругах. А напиток из кофейных зерен, тоже антиванский, она терпеть не могла. Для Аноры все эти простые радости: свежий воздух, всеобщий хохот, запах свежей выпечки — были кусочками мозаики давно утраченной жизни. Жизни далекой и незнакомой сиятельной королеве Гварена. Но все это было до боли знакомо Аноре, дочери крестьянина и внучке столяра. …Каждое утро после Сатинальи, матушка будила её еще до рассвета. Без помощи нянек она быстро одевала её в неприметные одежды, и они выскальзывали из замка. И долго-долго шли, минуя заснеженные улочки, изредка останавливаясь у булочных, которые уже открылись. Матушка всегда ей покупала пряник или калач, а потом они шли дальше. Пока не приходили к лавке столяра. Анора помнила, что её дед жил на втором этаже лавки, а на первом — работал. Дедушка встречал их с матерью радостно, гладил внучку по голове и всегда преподносил ей подарок — вырезанную фигурку животного. Мак Тир точно помнила, что у неё было десять фигурок — на каждую Сатиналью, которую она провела с дедом. Но её любимыми были мабари и резная галла. У мабари был даже нарисован причудливый каддис — над этим постарался подмастерье дедушки, очень талантливый молодой человек. Когда она была ребенком, он ей очень нравился, и она часто спрашивала отца, сможет ли она выйти за него замуж, когда подрастет. Но после смерти матушки она стала невестой сиятельного Кайлана Тейрина… и походы к деду пришлось прекратить. Не по чину. Она все равно просыпалась каждое утро Сатинальи, и ждала, когда же матушка зайдет за ней. А потом вспоминала, что матушки больше нет… Воспоминания резанули по сердцу не хуже ножа. После Мора она ведь даже не навестила деда. Просто продолжала посылать деньги, так как известия о его смерти ей так и не доставили. Значит, он был жив. Гварен вообще остался нетронутым во время Мора. И дедушка… Анора неожиданно поняла, что не помнила его лица. Улыбку помнила. Усы и бакенбарды. Мозолистые руки, обветренную кожу тоже помнила. Потертую кожаную жилетку помнила, которую он никак не хотел менять, хотя матушка часто на это пеняла. А лица вот не помнила. И фигурки. Весь десяток остался в Гварене. Когда она выходила замуж за короля Ферелдена, детские фигурки не казались ей чем-то важным и в предсвадебной суматохе она без сожаления оставила их. А теперь вот почему-то вспомнила. И попыталась сдержать душившие её слезы. Странно это было. Дедушка был жив, а матери давно не стало на этом свете. И откуда-то появился терзающий её вопрос о том, понравился ли бы Кусланд им. Дедушка часто бурчал о том, что молодой король Кайлан принесет лишь беды этой стране… а Феликс? Отзовется ли он так же о Феликсе? Анора была уверена, что Кусланд не откажет ей в такой малости, и они вместе поедут в Гварен. И заберут дедушку. И фигурки. Все до единой. Нахлынувшие воспоминания вывели Мак Тир из душевного равновесия. — Спасибо, — сорвалось с её губ. — За что? — спросил Феликс, крепче сжав её руку. — Просто спасибо, — сказала Анора и нашла в себе силы улыбнуться. В Сатиналью нельзя было грустить и плакать. Это было время для радости и новой надежды. Сатиналья была началом новой жизни. И Мак Тир была искренне благодарна Феликсу за его выходку. За эту Сатиналью, которую он преподнес ей как самый драгоценный подарок. Потом она и не заметила, как хоровод юношей и девушек утянул их в свою веселую кутерьму. Игра называлась «ручеек», все присутствующие разбивались на пары и один водящий проходил по арками из рук и выбирал себе пару и шел в самый конец, а новому водящему предстояло вернуться в начало и снова пройти и выбрать себе пару. Поначалу игра Аноре показалась глупой, пока другие девчонки не стали выбирать себе в пару не юношу, а другую девушку. И смотрели, ждали: уведет ли их любый парень или нет, другую под руку возьмет? Анору немного злило, когда какая-нибудь пригожая девчонка утаскивала Феликса в конец ручейка, хотя пару раз уводили и саму королеву, и тогда юноша награждался тяжелым взглядом Кусланда. Наблюдая за его недовольным лицом, она готова была рассмеяться… Потом в игре ведущих почему-то стало двое, пары перепутались и вместо стройного ручейка оказалась просто перемешанная толпа. Были и конкурсы: на силу, ловкость и смекалку. В соревновании силачей, когда мужчины на руках мерялись кто же лучше, Феликс одержал победу. Что странно — призом оказалась красиво вышитая лента, видимо, предназначавшаяся для возлюбленной силача. Лента была белоснежная как снег и вышита стеклянными бусинами цвета янтаря. Анора вообще не очень любила носить косы, предпочитая аккуратно уложенные волосы вокруг головы, которые закреплялись шпильками, но когда Феликс преподнес ей эту самую ленту, она в то же мгновение осознала, что немедленно начнет носить косы ежедневно и будет вплетать в них ленты. В конце концов, пора была менять моду при дворе… А вечер они встретили во вполне приличной таверне, в которую набилось много народу. Что удивило королеву: все посетители выходили на небольшой помост, который был рядом со стойкой хозяина заведения, и давали представление. Нет, не так, как это делали бы уличные актеры, вовсе нет. Кто-то рассказывал истории: страшные и смешные, иногда грустные. Немногие пели или играли на лютне. Разумеется, их нельзя было сравнивать с музыкантами, которые играли при дворе, а голос редко у кого были чистым и звонким. Но люди пели с такой душой, что невозможно было не заслушаться. Были баллады о несчастной любви и героических подвигах, шутливые частушки изобличающие ежедневные пороки ферелденцев, была даже одна песенка про мабари Андрасте… В какой-то момент Анора и не заметила, как Кусланд поднялся из-за их столика и тоже направился к помосту, сменяя кукольника. Он рассказал историю о гордыне. О храбром мабари Хохаку, который возомнил о себе слишком многое, за что и поплатился. История была знакома многим, но от того не была менее любима. По завершению повести ему поаплодировали как и каждому выступавшему до него, а когда Феликс вернулся за столик, вся таверна как-то выжидающе посмотрела на Мак Тир. Сменять Кусланда на помосте никто не спешил… И тут Анора поняла, что все ожидают, что она станет следующей выступающей. — Ну, давай, красавица! Сегодня тут за постой платят либо добрым рассказом, либо хорошей песней, — плотный трактирщик расплылся в доброй улыбке и задорно подмигнул ей. Анора неуверенно поднялась со стула и направилась к импровизированной сцене. Феликс напоследок подарил ей ободряющий взгляд. А Мак Тир лишь недовольно покачала головой, впрочем этот её жест остался незамеченным. Встав на сцене лицом к посетителям таверны, она сцепила ладони в замок, как обычно делала, когда волновалась. Она бы могла рассказать им историю о победе на реке Дейн, хотя сейчас о войне с орлесианцами предпочитали не вспоминать. Могла бы рассказать долийские мифы. Об оборотнях в тейрнире Кусландов, о Диких Землях и драконицах, что оборачиваются в женщин. Или о селки, о которых постоянно говорили в Гварене. Полуженщинах-полутюленях. Говорили, что если украсть их шкуру, те станут верными женами укравшему… Анора умела играть на арфе, как и пристало благородной даме. Умела вышивать и разыгрывать представления… Только эти её умения не были отточены так, как её умение вести политические игры. Пока остальные дворянки в совершенстве постигали танцы, флирт и музицирование, она готовилась стать правительницей. Но она могла спеть. Возможно, по меркам дворян, голос её не отличалась особой чистотой, да и не могла она брать низкие и высокие ноты. Но голос у неё был хорошо поставлен за счет бесконечных уроков по декламации. Она не знала опер, которые пели в театрах Орлея. Не знала баллад. Анора знала одну единственную песню. Слова которой, казалось бы, давно стерлись из её памяти. Но сейчас разум услужливо воскрешал строчки. И наконец тишину прервал её голос: — Сорву для любимого белую розу, Алую розу оставлю цвести. В сердце любовь свою бережно спрячу И лишь ему отдам я ключи…** Песня была печальной и чем-то похожей на колыбельную. Для Аноры она и была колыбельной. Леди Селия часто её пела. Вот Мак Тир и запомнила. Слишком много воспоминаний на сегодня, решила королева. Воспоминаний светлых, но от того не менее грустных. — …чтоб навсегда остаться лишь с ним, — закончила она последний куплет. Посетители таверны до этого хранившее какую-то благоговейную тишину и после последней строчки не нарушили её. Многие впечатлительные барышни слушали её голос затаив дыхание. И только когда Анора склонила голову и спустилась с помоста ей громко захлопали. Песня была им, видимо, незнакома. Зато в Гварене её распевали на все лады… Смущенная такой похвалой, Анора вернулась за столик и услышала: — Ты чудесно поешь. Похвала от Кусланда была более чем неожиданной. Приятной. — Леди Хайбрен поет лучше. Или вот Изольда… — королева печально вздохнула. — Нет, ты лучше, — и столько уверенности было в его голосе, что Анора не выдержала и улыбнулась. — Говорят, что пастухи и пастушки на досуге играют в королей и королев, — сказала она, — а мы вот сыграли в пастуха и пастушку. Забавно, — улыбка у неё вышла какая-то кривоватая и неуверенная, желая отвести глаза она сделала глоток из кружки со сбитнем. — Представь, если бы я не была тейрной Гварена, а, скажем, простой крестьянкой, ты бы полюбил меня тогда? — вопрос был глупым и, наверное неуместным. Потому что они были теми, кем были. И полюби её Феликс именно такой, какой она была. А фантазии о том, что могло бы стать — они ненужные… — Чтобы ты сказала, если бы узнала, что я любил бы тебя, будь ты рыжей гномкой с проплешиной и клеймом на пол-лица? — с улыбкой спросил Феликс. — Я бы сказала, что у тебя очень извращенные вкусы, — не без улыбки ответила Анора. — Ну, они не были бы извращенными, — возразил Кусланд. — Ведь я бы тогда был лысым и коренастым гномом с рыжей и нечесаной бородой… — Да почему именно рыжей? — не выдержала королева. — Ну, тогда бы я сказала, что у тебя не только извращенные вкусы, но еще и очень-очень бурная фантазия… И они громко расхохотались.