Колыбельная для зверя

      К обращениям Ясутомо привык с детства. Для поддержания стабильности сознания нужно проводить в звериной форме хотя бы треть дня, иначе повышается вероятность срывов — Шируито-сенсей давно ему объяснила. В своё время отец бросил, как подачку: «на ночь обращайся», и Ясутомо прислушался. Проблема была, по сути, только одна: волки — ночные звери. Впрочем, управа нашлась быстро. Если вымотаться за день — ночью будешь спать, просто и логично. Запер за собой дверь — и обращайся. Как зубы почистить, утром и вечером. Вернее, наоборот.       Иногда Ясутомо жалеет, что его зверь — не собака или какой-нибудь питон. Лежал бы себе в уголке, линял потихоньку… Собакам хоть прятаться не надо, по крайней мере, когда рядом «хозяин», но если в городе заметят волка — будет много шума. А в четырёх стенах зверю явно не нравилось — Ясутомо не знал, как и что думает его «сосед», но наутро после каждого обращения мебель приходится возвращать на места, а синяки и следы собственных зубов сходят долго. В лесополосу часто выбираться не получается, да и нельзя там постоянно мелькать. Если не поймут, что оборотень — пристрелить могут, а если поймут…       Не сказать, что оборотней сильно гнобят или притесняют. Все о них знают, не такая уж и редкость, но относятся чаще всего, как к юродивым. Оборотней неплохо лоббируют: те времена, когда уже за одно только подозрение в «звериной сути» могли запросто и совершенно безнаказанно линчевать, канули в Лету лет за двадцать до рождения Ясутомо, но полным принятием обществом даже и не пахнет. Мало кто из оборотней себя афиширует: кому хочется, чтобы косились, перешёптывались за спиной, тыкали пальцем? Взрослым, которые уже стабилизировались, скрывать просто, но до этой самой стабилизации Ясутомо километры по битому стеклу босиком. А уж когда в любой момент может крышу сорвать…       С началом осознания привыкать приходится заново. Шируито-сенсей предупреждала, что ощущения при обращении могут измениться, но Ясутомо не ожидал, что настолько. Орать от боли не позволяет только гордость, хотя во время очередной внеплановой проверки (ехать пришлось буквально через неделю, мать устроила скандал из-за пошатнувшейся относительно хрупкой домашней «гармонии» и потребовала хоть супрессанты сменить, хоть перейти на успокоительное, но ещё больших проблем не доставлять) от слёз всё-таки не удержался. Стыдно было очень.       Ощущения меняются не только физически. Ясутомо никогда не помнил, что происходило во время обращения, волчье сознание существовало автономно, с человеческим не пересекалось и в памяти заметных следов не оставляло. Будто между ними стояла перегородка, ширма, стена — не важно, что-то, что их разделяло. А теперь в этом «чём-то» человеческое сознание упрямо пробивает брешь. Как любопытный сосед, которому приспичило подсмотреть, чем за стеной занимаются. А брешь растёт очень быстро, и не угадать, как скоро она станет аркой в полный человеческий рост, и когда из-за неё стена рухнет окончательно.       Волка это пугает. Ясутомо это пугает.       А ещё постоянно хочется спать, но «ябеда» верещит без умолку, и даже если выключить звук полностью — чувство, что что-то не так, что всё не так, никуда не девается, и нервозность не даёт толком отдохнуть.       Шируито-сенсей объясняла: вся суть осознания в том, что человеческое мышление не отключается при обращении. Первый шаг к стабилизации, когда чётко осознаёшь себя человеком, вне зависимости от того, в какой форме находится тело. Первый из пяти, первый и самый шаткий.       После обращения в человека морозит. Ясутомо с неловольным ворчанием одевается — пальцы дрожат, квест «застегнуть джинсы» оказывается пройден только с третьей попытки, — заглядывает в аптечку. Ни пластырей, ни бинтов уже не осталось. Блин.       Ясутомо с раздражением лижет оставшиеся полукружьем проколы чуть выше запястья. Паршиво, что из-за этих вспышек осознания волк самого себя воспринимает как угрозу. Оно и понятно — появляется что-то чужеродное, незнакомое… И лезет в душу. Вернее, в голову. В сознание.       Так и заразу какую-то подцепить можно. Одно хорошо — у оборотней иммунитет крепче, чем у обычных людей. И болевой порог выше. Видно, как раз для того, чтобы во время обращения мозги не плавились. Это всегда теперь так будет, что ли?..       Есть не хочется совершенно, но на кухню спуститься всё равно надо — лекарства запить. Скоро горстями эту дрянь жрать придётся.       На кухне обнаруживаются мать с чашкой кофе и прикорнувшая под столом Аки-чан. Почуяв Ясутомо, Аки-чан немедленно принимается вилять хвостом и радостно вываливает язык.       — Доброе утро, — дежурно здоровается Ясутомо и наклоняется к подбежавшей собаке. Та прыгает у ног с негромким пыхтением и порывается лизнуть в нос. Смешная.       Ладно, стакан-вода-супрессанты-успокоительное-какие-то-витамины-не-подавиться-бы…       Ясутомо не нравится запах успокоительного. Тяжёлый и дымный, тревожный. Впрочем, от супрессантов несёт едкой химической горечью, ничуть не лучше.       — Ты линяешь, — мать отвлекается от планшета, на котором просматривала новости, и поджимает губы.       — Я линяю у себя в комнате, — огрызается Ясутомо. Аки-чан стучит лапой по его ноге, отвлекает — ей не нравится, когда начинают ругаться. Не собака, а живое успокоительное, что особенно ценно — без побочных эффектов. — Потом пропылесошу.       Мать кивает и ненадолго замолкает. Ясутомо не умеет нормально с ней общаться, каждый без исключения разговор завершается скандалом. Если скандала нет — значит, разговор ещё не завершился.       — Ночью шумел, — снова подаёт голос мать, и Ясутомо старательно подавляет вскипающую внутри обиду. Виноват он, что ли? Да, у нормальных становление сознания на год, а то и на два позже начинается, а до тех пор всё тихо, так что ему теперь, повеситься?       — Завтра утром уеду — и живи спокойно, — Ясутомо щерится совсем по-волчьи. Был бы в звериной форме — уши встали бы торчком. — Сама ж за оборотня вышла — не ожидала, что ребёнок тоже такой будет?       — Не смей так со мной разговаривать! — у матери от возмущения раздуваются ноздри.       — Да больно надо!       Аки-чан жалобно скулит вслед, когда Ясутомо широким шагом выходит из кухни.       Да, вот теперь разговор точно окончен. Прям традиция соблюдена, можно порадоваться с утра пораньше.       Зато, раз всё соблюдено, можно со спокойной совестью и раздраконенными нервами собрать вещи, на год ведь уезжает. Вернее, на три. В правилах упоминалось, что даже на летние каникулы можно оставаться в школьной общаге, а на все остальные — тем более.       Вещей с собой надо не так много. Ясутомо и раньше не особо выбирался куда-то, кроме школы — друзей всё равно нет, какой смысл, — а теперь и подавно. Аи берёт с собой такой чемодан, если едет к подруге с ночёвкой.       Препараты всех мастей… Ясутомо морщится от едкого запаха. Не повезло ему с чрезмерно острым обонянием, хоть с прищепкой на носу ходи. И ведь далеко не все оборотни так, скорее исключение, чем правило. Шируито-сенсей говорила, её дочь тоже всё чует, и проблем из-за этого немеряно.       Закрыв чемодан — завтра только ноут и подзарядные положить надо будет, — Ясутомо вытягивается на кровати и чихает от оставшихся на подушке шерстинок. Можно мангу полистать. Или поспать. Короче, сделать вид, что его не существует, как обычно.       Хватает примерно до полудня, когда в дверь негромко стучат. Ясутомо, задремавший с последним выпуском одного из «Джампов» на лице — что он вообще читал?.. — даже глаза не открывает, только невнятно мычит что-то, смутно напоминающее «открыто». Мать и мелкие всё равно вламываются без стука, если считают нужным подпортить жизнь, значит, не они.       — Ясутомо-кун? Ты сегодня даже не завтракал, может, тебе что-нибудь принести?       Кимура-сан, няня Аи и Юи, в своё время растившая и самого Ясутомо, подходит к кровати, тихо шурша тапками. От неё тепло пахнет корицей и уютом.       — М-м, спасибо, я не голоден, — вяло отзывается Ясутомо, перевернувшись набок. Хочется свернуться в клубок. Или забиться под одеяло. Или свернуться в клубок под одеялом, так даже лучше. Журнал с глухим стуком падает на пол, Ясутомо нашаривает его, не глядя, и перекладывает за спину, к стене. — Может, к обеду выползу.       — Приготовить тебе кара-аге?       — Я когда-нибудь отказывался? — Ясутомо всё-таки улыбается и открывает глаза. Кимура-сан не меняется, сколько он её помнит: короткие вьющиеся волосы с наметившейся сединой убраны широким ободком, ярко-карие глаза чуть прищурены — наверняка опять забыла очки, — только морщин совсем много стало, хотя ей нет ещё и шестидесяти.       — А что, мелкие ушли?       — К кому-то на День рождения, — Кимура-сан трёт подбородок, вспоминая. — Кажется, к дочери Нишимори-сана.       Кто-то из коллег отца, вроде бы. Имя на слуху.       — Значит, мать с ними?       — Конечно.       — Вот и хорошо, — Ясутомо желчно усмехается, зарывается лицом в подушку и немедленно чихает. Проклятая шерсть!       — Весенняя линька в разгаре? — Кимура-сан негромко посмеивается, взглянув на тёмные шерстинки, рассеянные по всей кровати. Вот почему от неё это звучит необидно, а от матери воспринимается, как личное оскорбление?       — Угу. Теряю подшёрсток — хоть свитер вяжи.       — Может, вычесать?       — Не, лучше не надо. Укусить могу, — помрачнев, отзывается Ясутомо. — Но всё равно спасибо.       Кимура-сан смотрит на него обеспокоенно и пристально — такой взгляд кожей чувствуется, — затем садится рядом, на самый край кровати.       — Снова поругались, да? — спрашивает тихо, устало, и Ясутомо вцепляется пальцами в уголок подушки.       — На ровном месте. Как обычно.       Кимура-сан вздыхает.       — Ты на маму не обижайся, хорошо?       — Да что на неё обижаться, ей от этого ни холодно, ни жарко, — нервно и немного невнятно фыркает Ясутомо. «Мама», подумать только. Никогда эту женщину в таком ключе не воспринимал.       — Зачем ты так, — шершавая тёплая ладонь легонько ерошит волосы. Вообще-то Ясутомо уже не назвать ребёнком, и он на голову выше Кимуры-сан, но её это не смущает. А Ясутомо — немножко. — Вы ведь семья.       — Кимура-сан, ты сама в это веришь? — с неожиданной горечью спрашивает Ясутомо, чуть приподнявшись над подушкой, и, наверное, что-то у него на лице не то читается, потому что Кимура-сан едва не отшатывается.       Нельзя так. У Ясутомо немного людей, к которым он привязан, и отталкивать их, хоть бы и ненамеренно, только потому, что блажь нашла или настроение паршивое — глупость несусветная. Сам же потом локти кусать будет.       Что-то негромко скребётся за дверью, отвлекает от неловкого молчания.       — К тебе Аки-чан просится, — переводит тему Кимура-сан, оглянувшись на звук. — Впустить?       — Угу. Извини, что-то скис совсем.       — Может, на новом месте оживёшь, — Кимура-сан ободряюще улыбается, открывает дверь — Аки-чан довольно сопит, подкатывается к кровати меховым шаром и неуклюже пытается вскарабкаться. Ясутомо подхватывает её под живот и сгружает рядом с собой — в шею немедленно утыкается холодный мокрый нос. — Отличная возможность начать новую жизнь, как думаешь?       — Не знаю, — почти честно отвечает Ясутомо подушке. Аки-чан немедленно начинает вести раскопки, пытаясь добраться до его лица.       — Ла-адно, не буду дёргать. Обед будет минут через сорок, а пока отдыхай, — констатирует Кимура-сан. Дверь негромко скрипит, закрываясь.       — Ну что ты меня копаешь? — вздыхает Ясутомо, отлипнув от подушки покосившись на Аки-чан. Та немедленно тюкает лапой ему по носу и довольно виляет хвостом. — Ляг спокойно, хоть потискаю.       Аки-чан не понимает ни слова, поэтому Ясутомо просто переворачивается на спину и прижимает хлопающую глазами собаку к груди. Отличная грелка получается, а то утренний озноб что-то вздумал вернуться.       Новая жизнь, значит.       Ясутомо косится на собранный чемодан, на валяющуюся на столе красочную брошюру «Академии Хаконе». Даже если и новая, едва ли она будет лучше нынешней.       В этом Ясутомо уверен.