Umdlali

Где-то в соседнем измерении затренькал будильник. Рамос машинально вытянул руку, чтобы отключить его, но вместо прохладного экрана сотового нащупал теплый бок Фернандо и как-то на этом и успокоился. Пение и щебет птиц стали громче и настойчивей, но Серхио перестал обращать на них внимание, воркующее чириканье пернатых его ни капли не раздражало. В родном Камасе с десяток разных видов принимались выводить трели с пяти утра... и до восьми вечера галдели не переставая, так что даже крайне чувствительный к посторонним звукам организм через недельку-другую принимал этот гомон и учился мириться с ним как с неотъемлемым атрибутом жизни, вроде пульсации собственного сердца. Наверное, только в туманно-сумеречной Англии такая мелодия может разбудить. «Наверное, нужно очень скучать по Испании», — приходит в голову другая мысль. Сам Серхио окончательно зачах бы вдали от родной страны и друзей за пару месяцев, но у Торреса совсем другой характер. Более тихий и менее уверенный в себе, Фернандо переносил одиночество в разы легче. Он вообще мог часами ни с кем не разговаривать — уткнуться в книгу и только улыбаться да вежливо кивать на реплики в его сторону. Рамос разговаривал и шутил, даже когда с трудом слышал собственный голос из-за наушников, откуда лилась музыка. При этом он пританцовывал, махал фанатам и умудрялся раздавать автографы, и это было так же естественно, как дышать. Чириканье оборвалось — сдавшись, программа будильника умолкла на десять минут, чтобы потом предпринять следующую попытку. Серхио придвинулся поближе к Торресу и, так ни разу и не открыв глаз, снова уснул. В следующий раз его разбудило солнце, поднявшееся уже довольно высоко. Пятна света танцевали на подушках и одеяле, покачивались смешными кругляшами на плечах разлегшегося на животе Фернандо, будто поглаживая. Действительно, само солнце протянуло к нему свои лучи, как доверчивый смеющийся малыш тянет ручонки к новой игрушке. Рамос чувствовал себя свежим и отдохнувшим, словно проспал не несколько часов, а пару суток кряду. Так бывает после многодневных алкогольных вечеринок. Так бывает после финалов и важнейших игр. Так бывает, если долго заниматься любовью, исступленно, оставляя на коже партнера при каждом поцелуе, нет, не засосы, не следы укусов, — части собственной души, больше похожие на окровавленные, пульсирующие ошметки. Сейчас он будто парил в невесомости, только внутри залегла неприятная тишина. Серхио не мог понять, с чем она связана. Видимо, его измученная психика хотела сохранить для себя хотя бы подобие стабильности и попросту закрыла доступ к неприятной правде и нижним пластам чувств, лежащим в самой глубине, милостиво оставив своего хозяина болтаться на поверхности в спасательном жилете и надувных нарукавниках. Тепло. Прозрачная чистая гладь, никаких подводных течений, омутов и водоворотов. Дно из бархатного белого песка видно как на ладони — ни острых камней или обломков ракушек, ни кусочков стекла, безмятежная безопасность. Нет ни боли прошлого, ни пугающей неизвестности будущего, да и настоящего по сути тоже нет, ведь ничто не имеет значения, кроме измятых простыней и подушки, к которой, подтянув её под голову, умильно прижимается щекой Фернандо. Рамос сел в кровати и, заметив лежащий на тумбочке рядом мобильный Торреса, потянулся к нему и чуть не выронил — со сна мышцы были настолько расслаблены, что Серхио едва мог сжать руку в кулак. По ощущениям они с Фернандо проспали не только завтрак и тренировку, но и матч с Португалией. Рамос снял блок с экрана, но ему понадобилась почти минута, чтобы найти на рабочем столе часы — точнее, заставить себя отвести взгляд сначала от улыбающейся мордашки Норы на заставке, потом от смс Олальи с пожеланием хороших снов. Нет, Серхио не хотел. Не хотел ни лезть в его жизнь, ни читать, ни смотреть... Спасательный жилет оказался бракованным — выпуская из сотен дыр пузыри воздуха, на поверхности вскипавших кровавой пеной, он сдулся за несколько мучительных секунд, превратившись в бесполезную прорезиненную тряпку, и Серхио, не сопротивляясь, камнем пошел на дно. Двадцать минут до начала утренней пробежки, десятки маленьких смертей — по одной на каждый пропущенный удар сердца. Рамос перерыл всё. Как больной извращенец, не в силах унять дрожь в пальцах, чувствуя, как потеют ладони, а щёки горят от стыда и нездорового, отчаянного возбуждения, с которым на казнь идет смертник. Он с жадностью погрузился в мир, который был закрыт от него на несколько лет, неизвестный и такой манящий. Вот — сохраненные фото с камеры. Широкая прихожая квартиры в Мерсисайде. Олалья расстегивает Норе малюсенькие, почти кукольного размера ботиночки, а та наклоняется к ней — вцепилась ладошкой в воротник её куртки, чтобы быть поближе к маме. Смеётся. В детской ванночке в окружении стайки игрушек, с шапкой пены на голове — смеётся. Серхио слышит её смех, как перезвон крохотных серебряных колокольчиков. Серхио слышит, как она тихо посапывает, уютно устроившись на руках Фернандо. Тот гордо улыбается в объектив. Картинки чужого счастья мелькали под пальцами как могильные плиты, когда несёшься под сто миль в час на автомобиле мимо кладбища. Рамос посмотрел всё. Перетряхнул телефон Торреса, буквально распотрошил, перерыл все фото, галерею картинок, смски, адресную книгу, заметки, встроенный органайзер, журнал вызовов (последний — Олалье, в 18:43, ровно четырнадцать минут и двадцать восемь секунд)... системные настройки, закачанные песни, недавно запущенные приложения, журнал браузера... И только когда не осталось ни одной папки, куда бы он ни заглянул, ни одной не просмотренной иконки, Серхио с облегчением выдохнул. Ладонь с зажатым в ней телефоном сама собой, безвольно легла на кровать — так опускает руку неделю мучившийся от ломки наркоман, наконец-то сделав себе долгожданный укол. Рамос развернулся к Фернандо, думая, что тот всё ещё спит, и чуть не подскочил от удивления. Торрес лежал в той же позе, но глаза его были широко открыты — он смотрел на Серхио в упор, и тот невольно дернулся. — Прости, — хрипло произнес Рамос. — Я не должен был... Торрес просто смотрел — во взгляде не было ни капли обвинения или злости, но от понимающего выражения его лица, больше похожего на застывшую маску, скопированную талантливым, но безумным художником с человека, едва сдерживающего рыдания, у Серхио душа ушла в пятки. Он испугался, сам не понимая, чего... Что без спросу полез, разрушил то хрупкое, чудом восстановившееся равновесие, сломал своими руками, заставив их обоих вспомнить, что ни один поцелуй, пусть даже самый страстный, ни одно самое пылкое объятье, ни один порыв мятущейся души не способны изменить реальность. Чуда не произойдет. Чудес не бывает. Фернандо сел в кровати и потянулся к нему — Серхио подумал, что тот хочет забрать сотовый, это казалось логичным в сложившейся ситуации, настолько предсказуемо правильным, что Рамос и не понял, как очутился вдруг в его руках, и весь сжался — Торрес не должен понять, что ему больно, не должен понять, почему ему так больно... пусть лучше верит, что это очередной его, Серхио, закидон, приступ ревности или ещё что — не имеет значения... Лишь бы только не почувствовал правды. Почему это настолько важно? Рамос и сам не знал. Они вглядывались друг в друга, как зеркала, поставленные напротив и множащие отражения в бесчисленный, уходящий вглубь коридор. Эхо страданий одного отзывалось в другом с ужасающей четкостью, превращая каждый казалось-бы-обычный жест или взгляд в полный агонии крик. Руки Торреса мягко сомкнулись на его пояснице, образуя полный тепла защитный круг, успокаивающий и исцеляющий. Серхио уткнулся лбом в его губы, подставляясь под поцелуй. Сердце Рамоса вдруг зашлось в щемящем приступе жалости — и не к себе, за свое разнесчастное одиночество, а к Фернандо, попытавшемуся со всей храбростью побороть чувства и вернуться к нормальной жизни, как прилежный семьянин и добропорядочный отец... и потерпевшему сокрушительное поражение. — Я идиот, да? — почти утвердительно пробормотал Рамос, не давая Торресу ответить, — провел по его щеке, на которой уже пробивалась едва заметная щетина, тыльной стороной ладони, погладил пальцами скулы, брови, скользнул по подрагивающей, нежной кожице век, заставив Фернандо зажмуриться. — У тебя замечательные жена и дочка. Торрес горько хмыкнул. — Что мне сделать, чтобы тебе не было так тяжело? — сочувствие в голосе Фернандо резало по живому. — Хочешь, расскажу правду? На половине этих снимков я думаю, как бы хорошо было показать их потом тебе. А на оставшихся — как было бы хорошо, если бы ты был рядом. — Я рядом. И у нас осталось очень мало времени, — Рамос сделал над собой усилие и улыбнулся. — Один поцелуй — и мне не будет так тяжело, — лукаво прищурившись, добавил он, смолчав окончание: «мне станет в сотни, тысячи раз тяжелее». Как расплющенной плоской камбалообразной рыбине на дне Марианского желоба. Серхио стало бы легче, если бы Торрес сказал ему, искренне, что их чувства остались в прошлом, что он очень любит свою жену и безумно с ней счастлив. Что ни о чём не жалеет. Что затаенная тоска во взгляде вызваны дефектом объектива или некачественной матрицей фотокамеры, или неудачным ракурсом... Но каждое движение его рук, губ, языка было пропитано болью, и она действительно отражалась в Серхио, как в зеркале, оглушая и ослепляя, заставляя отвечать Фернандо с той же горечью, снова и снова замыкая и без того уже замкнутый сам на себя, съежившийся в точку круг, где они были заперты, словно две белки, несущихся в разных колесах и в разные стороны... снова и снова — пока звон битого стекла не перекрыл всё. — Нам пора, — Фернандо привычным и таким родным жестом взлохматил Рамосу и без того растрепавшиеся после сна волосы. — Иначе опоздаем. Даже в этой простой фразе Серхио почудился зловещий подтекст, двойное дно... но побыв в амплуа довольно выносливой, приспособившейся даже к экстремальному давлению камбалы, с глазами, переместившимися в ходе эволюции на один бок, Рамос мог позволить себе больше не оглядываться (невозможно физически) и не чувствовать ничего, кроме желания защитить Фернандо от него самого и от самого себя (единственное, что важно).