Umdlali

Но ему оставалось только ждать. Видимо, до тех пор, пока Серхио не научится наконец со скромным смирением покоряться судьбе и с философским спокойствием расслабляться и плыть по течению вместе со всеми, жизнь так и будет раз за разом пытаться переломить его волю, пока не заставит не только примириться с реальностью, но и со щемящей тоской в сердце полюбить всё, что с ним происходит. Только вот Рамос не мог, не хотел, не умел останавливаться, слишком хорошо помнил, как недолог человеческий век, как сложно удержаться на гребне волны и хотя бы на минуту заставить птицу удачи, лениво взмахнув крыльями, опуститься на твое плечо. Нельзя сказать, чтобы этому знанию Серхио научили какие-то тяжкие испытания, нет, все удавалось ему словно бы легко — семья любила и помогала, тренера по достоинству оценивали его природные умения и таланты, доставшиеся от рождения… Но это не значило, что каждый следующий шажок к успеху не требовал от Рамоса железной воли, упрямства и долгого, часто изнурительного труда. Оглядываясь на свое детство с высоты прожитых лет, хотя их скопилось не так уж и много, он в глубине души понимал — одна пропущенная тренировка, один поход в кино с друзьями… и Серхио сейчас с завистью взирал бы на тех, кому посчастливилось попасть в сборную страны, стать частью знаменитой Фурии и выйти в четвертьфинал мирового чемпионата. Он привык творить свою судьбу сам, и тем трудней было признать, что на этот раз он, похоже, сделал все, что мог. Остальное зависело от Торреса. Серхио всецело доверял ему, но всё равно боялся, что тот… А что — Торрес? Опять сделает тот же выбор, что и два года назад? Так почему нет? Примет неверное решение? Для кого неверное, для Серхио? Как узнать, что у Фернандо на уме, как понять, что его тревожит? Здесь Рамос с его любимым способом "найти и прижать к стенке" был бессилен. Он слышал, как Торрес каждый раз вздыхает с затаенной благодарностью, что Серхио не лезет к нему с расспросами. Да и зачем? Излить душу насильно не заставишь. В конце концов… Фернандо имеет полное право самостоятельно решить, какое место в жизни отвести некоему Серхио Рамосу, может, тот и вовсе не заслуживает этого места. Ждать — пытка, мучение почище зубной боли, доводящее до исступления, до приступов злобы и агрессии, направленной на любого, кто подвернется под руку. Серхио был прав — от прежнего счастья снова не осталось и следа, оно растаяло — лужа из растекшегося по асфальту мороженого, ложка сахара, растворенная в соленом океане, спрятанные по низинам полоски тумана — сколько ни пытайся войти в них, только расступаются в стороны, не давая коснуться. Он двигался кругами — от агонии к счастью, от бессилия к надежде, а потом обратно — от счастья к агонии, из раза в раз меняя улыбку на тяжесть в груди. Он двигался кругами, и сам понимал это. Один и тот же сценарий, снова и снова, опять и опять — Торрес, и легче было вывернуться наизнанку и вывесить на веревочке белый флаг в виде собственных внутренностей, чем прекратить этот фарс. После тренировки Серхио под благовидным предлогом, сказав, что обещал позвонить матери, сбежал — нет, не в их с Торресом домик, а к себе в комнату. Не удержавшись, он раздосадованно пнул ногой первый попавшийся стул, отчего тот отлетел к окну и с грохотом упал. Рамос заметил на своей кровати футболку Икера — тот, видимо, наслаждался тем, что номер теперь целиком и полностью принадлежал ему и больше не нужно играть в аккуратного, опрятного и всегда собранного капитана. Футболка одного из любимых цветов Касильяса — синяя, с принтом в виде белого дерева, мощного, но гибкого, причудливо раскинувшего ветви-завитушки, которые мгновенно напомнили Серхио о волшебной, фентезийной татуировке Торреса. И снова злость Рамоса сошла на нет при одном, светлом и чистом, воспоминании о Фернандо, оно как солнечный луч скользнуло сквозь облака и коснулось его лица, согревая. В этом был весь Эль-Ниньо, ребенок. Пока все вокруг пытались доказать свою взрослость, изукрашивая тела кто черепами, кто пафосными фразами на латыни или иероглифами, кто собственными тотемами или религиозными символами, или по-мужски суровыми орнаментами, глядя на которые даже неискушенный человек понимал, что да, это было больно… Торрес выбил на руке свое имя на эльфийском. Как много говорила эта простая надпись, как ярко показывала, насколько трогательная и нежная, вопреки всем внешним оболочкам и напускным образам, душа жила в нем. По крайней мере… когда-то жила. С тех пор на коже Фернандо появилось еще много… имен. Серхио нечеловеческим усилием заставил себя поднять стул и водрузить его на место, достал из бара бутылку минералки и в изнеможении опустился в кресло у окна. Во дворе за праздным шатанием проводили время Сеск, Давид и Жерар. За поворотом беговой дорожки мелькнули еще чьи-то куртки, но Рамос не успел разглядеть, кто это. Усталость, которая будто бы не могла догнать его последние несколько дней, наконец-то подобралась близко-близко и расставила сети — Серхио почувствовал, что его неумолимо клонит в сон. Он сделал глоток воды и заставил себя встряхнуться. Думать было не о чем, пообщаться было не с кем — кругом только и разговоров что о Парагвае… Ещё бы — сколько лет сборная Испании не выходила в одну вторую финала? Даже в теперешнем вымотанном состоянии у Серхио от этой мысли мурашки шли по коже. Скорее бы уже послезавтра — снова выйти на поле… и выиграть. Да, да — непременно выиграть, сейчас исход игры был ему так же ясен, будто она только что закончилась. По мышцам пробежала привычная волна — предвкушение, как электрический ток, прошило его от макушки до пят, Рамос едва сдержался, чтобы не вскочить на ноги. Вот бы скорее игра, быстрее окунуться в то чувство пьянящей свободы и освобождения, которое он испытывал при звуке стартового свистка, отключаясь от окружающего мира. Надо бы действительно позвонить Паки… или Мири, они наверняка хотят знать, как у него дела, но по давнему уговору на ответственных соревнованиях он всегда набирает первым. Инициатором этой договоренности, как ни странно, выступила мама — очень уж боялась, что лишний раз отвлечет Серхио и тот не сможет потом настроиться на игру. Мелодичное звучание голосов близких успокоило бы его, но Рамос не хотел, чтобы злость и кипучая энергия внутри сошли на нет, потому что только дав выход эмоциям, дав им заполнить себя и выплеснуться через край, он снова обретет способность ждать. Повинуясь первому импульсу, он высунулся в приоткрытое окно и крикнул, обращаясь к компании во дворе: — Эй, вы не видели Пепе? Давид пожал плечами, а Жерар расхохотался — по-доброму так, видимо, вид Серхио в оконном проеме его насмешил. Ответил Сеск: — Он собирался снова разгромить мою команду в ФИФА. Видимо, копается в чемодане в поисках счастливого джойстика. — А как насчет отбросить в сторону детские компьютерные игрушки и разгромить самого Рейну? Я бы с удовольствием сейчас закатил пару-тройку "банок" в ворота, думаю, он не откажется от возможности наконец-то размять старые косточки, — как можно веселей заявил Рамос, пытаясь втиснуться в привычный для других образ "беззаботного парня Серхио". Судя по всему, действовало, потому что Пике улыбнулся: — Ну ты и неугомонный, Рамос. — Так ты с нами или нет? — Сеск, поигрывая мышцами, картинно принялся разминаться, хотя утренняя тренировка окончилась едва ли с час назад. Для Серхио этот день обещал быть долгим. Пике лукаво глянул на Рамоса ещё раз и кивнул. По пути они, стараниями Фабрегаса, прихватили с собой Карлеса с Икером и едва ли не половину запасных игроков сборной — то, что должно было стать для Серхио борьбой один на один не сколько с мячом и воротами, сколько со своими внутренними демонами, превратилось в веселую дружескую баталию. Касильяс в кои-то веки снял перчатки и с просто непередаваемым выражением лица, на котором читалась смесь массы разнообразных эмоций, занял позицию нападающего. Поначалу Серхио с трудом сдерживал недовольство — его замысел из отличной идей превратился в какую-то чехарду, но уже через несколько минут самозабвенно лупил по мячу, заставляя Пепе метаться в воротах из угла в угол. Ему не мешало даже присутствие Сеска, хотя Рамос при всем желании не мог бы даже самому себе признаться, что просто ревнует. День действительно был долгим — традиционная послеобеденная теоретическая часть, к которой консерватор дель Боске каждый раз специально готовил как конкретные, так и абстрактные задачки, с последующим обсуждением матчей сборной соперника, затянулась до самого ужина, а после совесть Серхио все-таки взяла верх, и он заставил себя позвонить маме и отцу, а потом Мири — хотя они тут же передавали друг другу все новости, Рамос не хотел, чтобы кто-то из них почувствовал себя обделенным его вниманием. С сестрой он невольно заболтался так, что спохватился, когда на улице совсем стемнело, а он успел намотать несколько кругов вокруг пансионата. Ночь обещала быть холодной — градусов восемь, не больше. Он спрятал руки в карманы спортивной куртки и направился к домику, в спальне — видно было даже отсюда — горел свет. Фернандо, развалившись на кровати в одних пижамных штанах — они у него были смешные, по-домашнему клетчатые, — читал книжку. Толстенный такой бумажный том формата "кирпич", который как ни положи — и занимает полчемодана, и тяжелый, будто вся мудрость поколений, заботливо сохраненная в прозе, весит по триста граммов на сантиметр кубический. Что-то подсказывало Серхио, что у Торреса таких доисторических инкунабул в запасе еще штук пять, не меньше. Это помимо электронной книги, куда загружено столько, что хватило бы открыть небольшую библиотеку. — Что читаешь? — Рамос присел на край кровати, про себя отметив, что рядом с Торресом на подушке лежит нераскрытая пачка печенья, а веснушки на его спине при искусственном освещении совсем озорные, рыжие. Торрес перевернул книгу обложкой к Серхио. Тот, припоминая те немногие уроки английского языка, на которых ему удалось побывать, прочел: — The Catcher in the Rye. J. D. Salinger. — Тут не только роман, еще сборник повестей и рассказы, — зачем-то пояснил Фернандо. — Интересно? — поинтересовался Рамос. Он скорее догадался, чем перевел, что Торрес показывает ему "Над пропастью во ржи". По крайней мере, это было единственное название, которое он мог припомнить у Сэлинджера. По правде говоря, Серхио понятия не имел, как расшифровываются инициалы автора J. D., литература Рамоса никогда особо не увлекала, да и не было у него времени на книжки — ему уроки частенько приходилось делать по пути с тренировки домой, а вечерами он вполне мог вырубиться от усталости, выполняя домашние задания, где уж тут читать. — Пока не могу сказать. Тяжеловато… — смущенно улыбнулся Торрес. — Я только на пятьдесят первой странице, а уже замаялся со словарем. Наверное, придется взяться сначала за Ирвинга, может, он попроще. Алан говорит, что я должен стараться читать хотя бы по главе в день, если не хочу забыть язык, пока идет чемпионат. Кто такой Ирвинг, Рамосу было неведомо, но спросил он совершенно другое: — Алан? Торрес посмотрел на него с усталой, но при этом чуть восхищенной улыбкой, "ревновать к любому произнесенному имени — это надо уметь" — сквозило в его глазах. — Это мой учитель английского языка. Он, конечно, не слишком одобряет моего увлечения американскими авторами, но тут уж выбор за мной. Хватит ему и того, что он поначалу заставлял меня звонить по объявлениям в газетах и расспрашивать незнакомых людей, дескать, чтобы побороть страх и заговорить на иностранном языке. До сих пор вспоминаю с ужасом — мне в первый раз попался тип с таким акцентом, шотландец что ли, а я двух слов связать не могу, — Фернандо рассмеялся, но как-то невесело. Серхио тоже почувствовал тоскливую, пульсирующую тяжесть в груди. Они оба вспомнили, как далеко Англия от Испании, как далеко теперь друг от друга их миры. Снова возвращаться из их милой, отгороженной ото всех реальности к суровым фактам настоящего — как будто наблюдать за падением любимой чашки со стола: вот она еще покачивается на краю, вот переворачивается, расплескивая остатки кофе, заваливается на бок и с глухим стуком раскалывается на несколько аккуратных, невосстановимых частей. Рамос испуганно глянул на Эль-Ниньо — неужели и тот чувствует то же самое? Торрес смотрел с таким же испугом и досадой, что этим напоминанием невольно причинил Серхио ненужную боль. Их понимающее молчание сделало бы честь любой пьесе — немая сцена, поставленная рукой талантливого мэтра искусства, в которой все чувства настолько оголены, что будто бы обрели физическое воплощение, где все понятно до отчаяния. Ничего в этот момент Серхио не хотел больше, чем хоть как-то утешить Торреса, избавить от тоски, которую чувствовал сам. В горячечном, больном порыве, словно в бреду, он медленно вытянул руку и бережно сжал ее на щиколотке Фернандо, провел, успокаивая и лаская. Ноги у Торреса были по обыкновению ледяные. Не в силах справиться с комком в горле, Серхио наклонился и на выдохе прикоснулся губами к своду его стопы, пытаясь согреть дыханием. Торрес дернулся, как попавший в силки заяц, — приподнявшись на локтях и нелепо извернувшись, он смотрел на Серхио неестественно большими, так же по-заячьи перепуганными глазами, а на лице застыла гримаса страшной боли, будто Рамос не целовал, а прострелил ему ногу из дробовика, но Серхио не видел этого — он прижимался щеками, губами, лбом к холодным, отчаянно поджавшимся от его прикосновений пальцам, просто потому, что это был единственный способ сказать то, что он сказать не мог.