Umdlali

— Хватит… Ну! — как-то беспомощно произнес Торрес, когда почувствовал, что Серхио замер у него в ногах. Рамосу хотелось свернуться клубком на краю кровати, да так и уснуть. И, наверное, если и проснуться — то где-нибудь далеко-далеко отсюда, на тропическом необитаемом острове, затерянном посреди Тихого океана: сплести себе гамак из пальмовых листьев, собирать дождевую воду в выдолбленные кокосовые скорлупки, безмятежно любоваться редкими облаками, ходить по белому песку, ловить на ужин крабов, искать на берегу причудливые ракушки во время отлива, а к вечеру забираться на прибрежную скалу и смотреть, как оранжево-красный закатный шар тонет в волнах на горизонте, смотреть до самой ночи, пока фосфоресцирующие водоросли не превратят воду в бледно-зеленоватый кисель, мерцающий потусторонним светом. Серхио так живо представил эту идиллическую картину, что почувствовал на лице легкий теплый бриз, а на губах, будто бы обветрившихся от соли и солнца, терпкий, кисло-сладкий вкус тропических фруктов. Он теперь постоянно думал о воде — веществе, казалось бы, полностью противоположном его огненной натуре. — Чехо, — снова позвал Фернандо, осторожно-осторожно, но тот, очарованный иллюзией собственного воображения, даже не услышал, настолько реальным в эту самую секунду для него был шум океана. Рамос только почувствовал, как его волос коснулась мягкая, тоже прохладная рука — Торрес, поняв, что Серхио каменным изваянием застыл в скорбной позе в изножье постели, сам сполз ниже, придвинувшись к нему. По правде говоря, это был такой запрещенный прием, как удар ниже пояса, в общем, то, что где-нибудь на ринге нокаутировало бы Рамоса за секунду — когда Фернандо принимался играть с его волосами — теребить, наматывать на пальцы пряди, массировать кожу головы… Серхио мгновенно превращался в какое-то безвольное, размякшее существо, вроде безмозглой морской свинки. В этом и правда было что-то животное, почти собачье — лежать в ногах у хозяина, пока тот гладит любимого питомца, и нет для зверя большего удовольствия, чем чувствовать, как его ласково треплют по холке и почесывают за ухом. Рамос перекатился на бок, пристраивая голову на колени Фернандо, и тот вдруг не без удовольствия хмыкнул такой слишком откровенной для Серхио, мягкой и податливой реакции, и склонился над ним, заглядывая в лицо — Рамос блаженно зажмурился и, будто вспомнив о прервавшемся разговоре, пробормотал: — У тебя, наверное, книжек больше, чем вещей. — Это говорит мне тот, у кого для дисков отдельный чемодан, — парировал Торрес. Крыть было нечем. Рамос даже не удержался и открыл глаза, чтобы посмотреть, как тот улыбается, и хотя лица Фернандо против света практически не было видно, его глаза озорно посверкивали — Серхио, наверное, полжизни бы отдал, чтобы этот блеск задержался хотя бы на вечер. — Что поделаешь, если только у El Canto del Loco пять альбомов, ни один из которых я не решился выложить, — не подумав, ляпнул Рамос. — Да? — бесцветно спросил Фернандо и помрачнел. Его руки не прекратили чарующего танца в волосах Серхио, но характер движений изменился — стал более резким, сбивчивым, как пульс больного, то частый, то слабеющий. Рамос прикусил язык — настал его черед чувствовать себя виноватым за ненужные реминисценции. Он и Торрес пару раз даже почти повздорили, ни на секунду, правда, не переставая во время спора  любоваться друг другом, о сомнительной ценности подобного рода музыки. Рамосу тогда всерьёз казалось, что однообразней и скучней жанра и не придумаешь — монотонные ударные партии, пожалуй, одинаковые даже на каждом втором треке, в зависимости от того, быстрая ли это песня или медленная балладка про любовь, и прямо-таки издевательство над гитарой — три аккорда боем, вот и вся мелодия. Ни в какое сравнение не идет с фламенко — чувственным, страстным, эмоциональным, но Торрес напрочь отказывался это понимать, у него любимые исполнители Рамоса, как тот ни пытался привить Эль-Ниньо вкус к стоящей музыке, похоже, вызывали только приступы головной боли. Это потом были сцепленные на пульте музыкального центра, побелевшие от давления пальцы. И две дорожки на вечном повторе, в которых внезапно уместилась вся его боль и все слова, оставшиеся несказанными. И Фернандо не нужно было объяснять, почему Серхио вдруг воспылал нежными чувствами к его любимой группе. Рамос вздохнул. Неужели теперь все так и будет? Неужели они не могут даже слова сказать друг другу, чтобы не сыпануть добрую пригоршню соли на старые раны? И как можно при таком раскладе оставаться веселым, да что там — как хотя бы притвориться, что все в порядке, так, чтобы Фернандо поверил? — Странно, — медленно произнес Торрес, мечтательно вскинув голову вверх, как он обычно делал, когда задумывался о чем-то важном. — Ты тут, а я все никак не могу заставить себя в это поверить, потому что кажется, если поверю, сразу же проснусь и пойму, что не было ничего. И путного из этого не выходит — вот мы сейчас вместе, а я продолжаю по тебе скучать. У Серхио от этих слов внутренности будто кто-то завязал узлом, но вместе с болью он почувствовал и странное облегчение — его отчаянный порыв не прошел бесследно и на краткий миг вывел Торреса из равновесия. Но, спохватившись, Фернандо быстро взял себя в руки — и Рамосу ничего не оставалось, кроме как отдать себя во власть его прикосновений. К тому времени, когда Торрес наконец обхватил его за плечи и, легонько встряхнув, прошептал: " Чехо, давай уже спать. Я устал, а завтра последняя тренировка", тот настолько разомлел, что, позволяя Фернандо передвигать себя как куклу, только заявил, авторитетно и с полной уверенностью: — Да мы их сделаем! Серхио вздрогнул и проснулся. Кругом царили темнота и тишина, поэтому он не сразу сообразил, что его потревожило, но ощущение было странным — как после болезненного удара в живот, когда от солнечного сплетения по телу сначала бежит колкая волна нервного тока, а потом внутри разливаются онемение и слабость. За окном виднелось мягкое пятно света от уличного фонаря, деревья вдоль ограды пансионата стояли не шелохнувшись, на улице никого — ни голосов, ни отдаленных шагов, пусто. Уже предчувствуя, что увидит, Рамос перевел взгляд на соседнюю подушку. Фернандо не было. Небрежно откинутое в сторону одеяло белело на простыни сиротливой горной грядой, будто пустынный лунный ландшафт неоткрытой планеты на задворках Солнечной системы. Серхио поворочался в кровати, пытаясь найти удобное положение, но тщетно — не прошло и пяти минут, как остатки сна слетели окончательно. Куда, черт его дери, унесло Торреса? Морщась от яркой подсветки на экране, Рамос все-таки глянул, сколько времени, — полчетвертого. Уже, наверное, утра, а не ночи. Он не мог толком разобраться в своих ощущениях — повода для беспокойства, казалось бы, не было. Фернандо — взрослый мужчина и в состоянии сам решить, что делать, даже если ему вдруг взбрело в голову бродить ночью по территории пансионата. Ничего с ним не случится. Вторая мысль оказалась куда неприятней — судя по тому, насколько аккуратно Торрес выбрался из постели, он всячески старался не потревожить Серхио. А если он тайком пошел звонить Олалье? Идея при всей её абсурдности была не настолько невероятной, какой казалась на первый взгляд. Во всем, что не касалось Рамоса, у Фернандо с женой были самые что ни на есть доверительные отношения. Какой же Серхио был дурак, непроходимый идиот просто, даром что молодой, — он ведь поначалу совсем не ревновал Торреса к его тогда еще девушке, которой его новый тогда-еще-друг поспешил Рамоса и представить при первой же возможности. Ко времени знакомства с Серхио эта пара уже состояла в привычных, по-семейному родных, устоявшихся отношениях, будто они с десяток лет прожили вместе, никаких тебе серенад под окном, постоянных поцелуев и двусмысленных взглядов, вспышек ревности или бурного выяснения, кто кого больше любит… Одним словом, как раз того, что по представлению юного Серхио и составляло само понятие "встречаться с девушкой", именно тогда он и закрутил первый серьёзный роман с такой же молодой, но уже опытной фотомоделькой — вот там да, настоящая страсть, почти как в корриде, с тем лишь различием, что в случае Серхио часто ни он, ни она не могли понять, у кого же на голове рога. По сравнению с этим опытом отношения Олальи и Фернандо казались скучными, вымученными и пресными — совсем не то, чего стоило бояться, даже если бы Серхио сразу осознал, насколько вляпался, поддавшись обаянию Торреса, глядя на него восхищенно во все глаза. Он наоборот даже будто хвастался перед ним поначалу, гордо показывая все новых дам сердца, пытаясь доказать свою взрослость и состоятельность, частенько приглашая к ним в компанию сразу нескольких подруг. Чисто по внешним качествам Олалье, конечно, было не угнаться ни за одной из них, но Фернандо это, казалось, вообще не трогало — он был неизменно вежлив и неизменно незаинтересован, каждый раз возвращаясь к своей девушке, которая подобным сборищам предпочитала спокойный вечер в кругу семьи. Каждый раз, кроме тех, когда они оставались с Рамосом вдвоем — тогда Эль-Ниньо мог задержаться если не до утра, так до глубокой ночи.   Как сейчас понимал Серхио, который поначалу пребывал в счастливом неведении, Торрес, в отличие от него, сразу почувствовал нечто большее, интуитивно догадался. И это должно было в один миг разрушить весь уклад его размеренной, предсказуемой жизни — удар несоизмеримо больший, чем для Рамоса, который при первых же признаках взаимности с присущей ему горячностью кинулся к новому опыту. Если уж быть совсем честным, ощущение чего-то "запретного" и "неправильного" остановило его, может быть, только на мгновение, а дальше тягостная мука понимания, что хочешь то, чего по всем законам не должен бы, только подлила масла в огонь, превратившись в навязчивое томление внизу живота, стоило ему только встретиться взглядом с Эль-Ниньо. Он уже не мог остановиться — только кровь сильнее приливала к лицу, когда ему случалось, мастурбируя, осознать, что представляет перед собой Фернандо. Серхио и сам не заметил, как выбрался из постели, будто его подняла и поставила на ноги неведомая сила, и вот он уже, затаив дыхание, как собравшийся нашкодить пацан, крался ко входной двери, по дороге схватив со стула штаны и футболку, но так и не догадавшись одеться. Рамосу даже казалось, что он слышит едва различимый шепот на улице. Что бы он сделал, увидев Торреса с мобильным у уха? Ничего, конечно же. Но лучше пусть так и будет — пусть Фернандо сейчас прохаживается тихонько по газону у коттеджа, что-то оживленно рассказывая, потягиваясь и касаясь свободной рукой нижних веток деревьев — так он всегда делает, когда болтает по телефону. Вытянется, и то достанет что-нибудь с верхней полки, то проведет по раме одной из картин на стене, то заложит ладонь за голову. Просто маленькая Нора проснулась среди ночи и требует папу или все ещё проще — у неё режется очередной зубик, и только ласковый голос отца может развеселить её… И зачем Серхио терзает себя этими образами и мыслями, будто нарочно хочет сделать себе ещё больнее. Он добрался до окна рядом со входной дверью и выглянул сквозь приоткрытые жалюзи. Фернандо сидел на пороге, вполоборота к нему. Поначалу Серхио показалось, что у Торреса во рту сигарета, но, приглядевшись, он понял, что так посверкивал в темноте, отражая свет фонарей, колокольчик на капюшоне куртки, который сбился на сторону, и Фернандо даже не подумал его расправить. Всего секунда понадобилась Рамосу, чтобы понять — Торрес плачет. Чтобы осознать увиденное, немного оправиться от шока и снова обрести способность соображать ушло куда больше времени. Как? Почему? Что? Фернандо плакал, будто в нем боролись мужчина и маленький мальчик, — он сидел обхватив руками колени, как ребенок, но не было слышно ни всхлипа, ни чересчур громкого вздоха, и напряженная, точно высеченная из гранита спина контрастировала с беспомощно подрагивающими плечами. Его душили рыдания, которых он не мог себе позволить, только запрокидывал голову вверх, жмурясь, и фонарь-предатель со злой честностью высвечивал на его лице блестящие дорожки слез. Серхио опешил — он попытался вспомнить, когда в последний раз видел, как Торрес плачет, — и не смог. Да, однажды, кажется, после особенно обидного проигрыша, когда Торрес не смог забить пенальти, Рамос заметил, что его глаза заволокло влагой, но тот только понуро шагал впереди всех и часто-часто моргал. Чтобы вот так — надрывно, будто последнее, что ему осталось в жизни это плакать… Он всей душой рвался к Торресу — обнять, прижать к себе, утешить, но неизвестно откуда взявшийся страх пригвоздил Серхио к месту. Он замер и не мог пошевелиться, до боли сжимал кулаки, чувствуя себя бездомной, истощенной от голода, избитой жестокими прохожими дворнягой, глухой ночью умирающей в одиночестве на улице. Самое мерзкое, что он знал — не стоит тревожить Фернандо, сейчас ни в коем случае нельзя дать Торресу понять, что видел его слабость. Это испортит все. Осталось совсем немного, Серхио судил по сегодняшнему разговору, и Эль-Ниньо все-таки перестанет от него прятаться — просто сил не хватит. Так же неслышно Рамос отступил от окна и, швырнув не пригодившиеся вещи на пол, вернулся в постель. Под ребрами жгло, будто он залпом выпил пинту раскаленного железа. Когда Торрес наконец вернулся, Серхио еще не спал, хотя прошло минут сорок, не меньше. Он замер под одеялом, стараясь не выдать себя и вздохом, и, наверное, если бы Фернандо бросил на него мимолетный взгляд, то сразу по неестественной позе понял бы, что тот не спит, но Торрес как можно скорее прошмыгнул в ванную. Едва слышный щелчок выключателя, узкая полоска света под дверью, отдаленный шум воды — все это было как в нереальном кошмаре, Серхио на мгновение показалось, что потолок кружится, его нервы словно пульсировали, сжатые в тугой комок, незаметно для себя он стиснул зубы, чтобы не взвыть в голос. Он все время воображал, что это он — смелый и взрослый, поэтому защищает более чувствительного Эль-Ниньо, а оказалось, что Торрес с самого начала понимал все, а Серхио то бился лбом в запертые двери, то лез куда не нужно и как всегда творил что первое придет в голову, повинуясь импульсам и собственным — так часто просто плотским — желаниям, нисколько не думая о последствиях. Он был свободен, вот и вся разница. Он был свободен выбирать свою жизнь, кого и как любить, его никогда не тянули обязательства. Он никогда толком не понимал, как страшно быть женатым. Он — почувствовал, как кровать чуть просела под весом вернувшегося Торреса. Фернандо с аккуратностью хирурга, делающего пересадку сердца, натянул на себя одеяло и долго-долго лежал так, уставившись в потолок, пока Серхио наблюдал за ним из-под полуприкрытых ресниц. "Греется, не хочет касаться меня холодными руками, потому что я тут же проснусь", — один обманщик всегда безупречно понимает другого. Рамос притворился, что хочет поменять положение во сне, и так придвинулся к Фернандо поближе, но даже с этого расстояния он чувствовал жар от пылающего лба Эль-Ниньо и влагу на его щеках — нет, уже не слезы, еще не обсохшую на коже холодную воду, которой он несколько раз плеснул в лицо, чтобы привести себя в порядок.